Анатолий Жариков
От бедра
А горше смерти нахожу я женщину.
Екклесиаст
ﭻ
Прелюдия
И вот, в какой-то год обычный,
в какой-то необычный год,
в таком рождаются да Винчи,
Бах, Моцарт, Пушкин, Элиот,
войдёт, как в храм входил язычник,
как варвары врывались в Рим,
летят к чертям твои привычки,
стихи, зачёты, сказки Гримм.
Она уже в кафе вокзальном
позавтракала пирожком.
Несёт в издательство скандальный
стихи Серёжа Чудаков.
Она уже в кафе вокзальном
заказывает бутерброд,
рисует лета расписанье,
вступает в варвары. И вот,
Тамара, Анна, Марианна,
быть может, Данта идеал,
она приснилась Модильяни,
и он портрет её писал.
Её лицо в простом овале
в столице видели уже,
ей посвящает гениальный
сонет непризнанный А.Ж.
Экзамены, вопрос дурацкий.
Спи, женщина, спокойно спи.
Шекспир, Офелия, принц Датский.
Весна, Офелия, Шекспир.
1969-2018
***
Ничего, что ничего
ты пока не разглядела:
взгляда беглого его –
вороватого –
по телу.
Ничего, что ничего
ты пока понять не смела.
Взгляд, оставленный на теле,
жжётся…
Только и всего.
***
Так начиналось:
любопытный взгляд
и взгляд в ответ,
и сопряженье мыслей.
Но намертво затверженный обет –
обычного вниманья
не превысить.
И первые волнения следы,
и приближенье
непонятной грусти.
Но – нерешительность
в предчувствии беды.
Но – выше сил! –
всё забери, берущий!
***
Одним объяты одеялом,
крыло к крылу стрижами ввысь.
И все движенья повторял их
попарно сложенный сервиз.
***
Так неожиданна, как на снегу шмели,
как в мае снег, как имя Циферблат.
Я так хочу, чтоб для тебя цвели
по жизни радости, а не цветы утрат.
Узнай, что в мире есть большая ложь.
Едва вдохнёшь, и леденеет воздух.
А ты за солнцем, как слепой подсолнух,
открыто и доверчиво идёшь.
Но всё ж иди, не опуская слух
до низкого, в грязи и скверне, звука.
Но ты лети, имеет крылья дух,
как тополиный пух, что весь из духа.
Узнай, что в мире есть добро и свет.
Они сильны уже своею сутью,
как ежедневно дарит жизнь рассвет,
как солнце открывает время суткам.
Земля моя, беды не напророчь;
разгладь дороги и распутай рощи.
Свежат ветра, вовсю щемят подошвы.
Нагая по тебе шагает дочь.
***
Это в медленном вальсе кружилась кровать,
танцевали в руках руки, плечи в предплечьях.
Если это не смерть, я готов умирать
в этой музыке каждый подаренный вечер.
Небо тенью металось на голых стенах,
растекался туманом и звёздами Млечный.
Били плети конвульсий, сияло в глазах,
словно новой звездой разрешалась вечность.
Если это безмолвие – смерть, я готов
онеметь, захлебнувшись последнею истиной.
Но лепились созвездья из звуков и слов.
Бормотала Вселенная сонную исповедь.
Вдох последний и выдох последний истрать
на согласных надрыв, на подобие речи.
Если это не жизнь, я готов умирать
в этой музыке медленно, целую вечность.
***
И сытость глаз, и сухость жил
прости улыбкою повинной.
Ты вся как есть, Марина-Жизнь,
читаешься как Страсть-Марина.
Не отвести судьбы прищур
в попытке подменить несмелой.
И даже не натянет шнур
вес птичий собственного тела.
***
Я вырву свет из своих очей,
как ветер выветрит солнце,
и брошу сноп золотых лучей
на дно твоего колодца.
Быть может, узнаю тогда – зачем…
Быть может, увижу причину
самой тёмной из всех ночей,
последней твоей, Марина.
***
Ах, какая тоска!
Аж до Елабуги
певчим горлом кровь!
Не приняла Москва
Марины больную любовь.
Был суровый у петли нрав,
круче, чем у её создателя.
Не оборвалась, жизнь оборвав,
обворовав читателя.
***
В той деревне, где меня никто не знает,
знаю, дом есть и никем не занят.
Вбок склонился, но лесами крепко стянут,
не брюзжит, не жалуется ставней.
В доме том, покоем знаменитом,
пахнет чабрецом и земляникой.
Жили б в нём с подругой, зла не знали,
если б люди место указали.
***
Мы две в одну отброшенные тени,
мне крест нести, тебе считать ступени.
***
Майе
На тяжесть одеяла наплевать,
такая мягкота! И леность в теле.
И сон накатывает опять,
за ним другой весенней акварелью.
В серьёзном мире полдень на часах,
идут дела, проходят безделушки.
Как утро нынче утром непослушно!
И снова сны, как вата на дрожжах.
В четырнадцать Джульетте тосковать,
любить и презирать запреты.
И сонными руками не достать,
не изменить, не повернуть сюжета.
Отец не в счёт, пока вернётся мать,
успеть поспать в тридцать седьмом сонете.
Поэза
Таблетки, склянки и цветов корзины.
Ваш бывший пышный лик охорошел так сразу,
и Северянин удивлённо скажет:
–Я затону пилюлей аспирина
в бокале Вашем!
***
Две женщины в моём дому,
в моём высоком терему.
Две женщины со мной живут,
огонь разводят, шерсть прядут.
И страстью грешная одна
и небом данная жена.
Как много лет в дому моём
живём, в три голоса поём.
Одна, как сон, вторая – ночь,
светлы их светом сын и дочь.
Одно дыханье дал мне Бог,
за выдохом горячий вдох.
Литая плоть, высокий дух;
а мне нужна одна из двух.
Две женщины плетут мне сеть,
что нить, то шёлк, что нить, то плеть.
И не дают мне умереть –
хозяйка жизнь и гостья смерть.
***
Уже воспоминанья тень –
не часто, не отчётливо, не смело:
свет глаз не ярче света тела.
Был вечер. Было утро. Первый день.
***
Из луковицы суп сварила,
из жизни слово создала.
На петлю тело уронила.
Из петли крылья подняла.
2002
***
Ещё не ясен приговор,
мучителен процесс дознания.
И жизнь взамен торгует вор
на миг безумного признания.
Из пропасти растущих глаз
взошли ответы на прошение:
и оправданье и прощение,
и приглашение на казнь.
2003
***
И глаз твоих небесная усталость,
и рук моих несдержанность; пока
как будто жизнь ещё не начиналась
в замесе дивном: света и песка.
***
Сегодня темно и темно,
сиди и молчи в окно.
Склонился от страха злак;
сегодня на улице мрак.
И ты что-то шьёшь иглой;
и свет уже никакой.
На улице мгла и мгла,
дорога куда-то ушла.
Ручьём скатилась, рекой
и нет уже никакой.
Уехать куда-нибудь,
да ливнем размыло путь.
А нам уже всё равно,
молчим и молчим в окно.
***
И я ещё мог бы, и ты бы могла,
но ангела тень между нами легла.
***
В толчее у троллейбуса, подле "Крупской",
где запах не книг, а потных духов и мыла,
как по голой стене,
по глазам – и мимо –
два огромных, два рысьих глаза.
–Natalie! –
Не узнала с раза… Не Пушкин…
Надо было по-русски…
Люблю
Те переходы в круг
из полукруга
от щиколоток и до рук
подруги,
когда в ночи тела
без тени,
и два больших крыла –
её колени.
И дни, когда тихи,
и дни, когда туманны.
И Тютчева стихи,
и Мандельштама.
И ночи тёмный свет,
и свет отчизны.
И горечь сигарет,
и горечь жизни.
И сборища людей
на площадях и в парках.
И неба голубей
дымок над хатой.
И не открытый клад,
и старую монету.
Чай, чёрный шоколад,
последний месяц лета.
Когда уходит страх
и не уходят дети.
И жизни полный шаг
на шаг от смерти.
***
Отчего я только помню
ночь и потолок бессонный,
да матрац общежитейский,
куцый памятью, где песни,
скрип и пятнами вина
наша быль наведена?
Отчего я только знаю
всю раскрытую у края
сумасшедшего окна?
И луна обнажена.
По паркету ходит лето;
чай, варенье и конспекты.
Отчего я только слышу
дождь, играющий на крыше
фугу вечную свою,
лист, упавший на скамью,
руки, мысли на лету,
синие глаза впритул?..
***
Но у неё волосы длинные,
а я ношу волосы короткие.
И пусть мы и из одной глины,
и предки спасались в одной лодке,
но у неё пышные груди,
а у меня в штанах рогатка.
Но она любит крепкие руки,
а я люблю яблоки сладкие.
***
Ночь за окном. Снег за окном. Новогодняя ёлка –
хвойная ветка в узкой бутыли зелёной тоски.
Распусти мою голову да свяжи шерстяные носки,
почитай-ка мне сказку про доброго серого волка.
2003
***
Замолви за меня перед Богом словечко
малое, с фасолью горошину.
Притащу дрова, растоплю печку,
уголька подброшу.
У соседей уже светятся окна,
стол под скатертью, на столе хлебы.
За селом пустота, сколько видит око,
аж до самого синего неба.
А в хозяйстве нашем всего-то осталось –
кура белая да петух красный,
да в сенцах на гвоздике фуфайка старая,
да в углу башмаки разные.
По весне морозы спадут, не страшно;
солнце новое душу полегшит.
И год теперешний уходит туда же,
куда ушёл прошедший.
2004
***
То не ворон кричал
и не дуб шумел,
я заваривал чай,
чугунком гремел.
То не вой камыша,
не волчицы вой,
то любимая шла
побывать со мной.
Не ломал белых рук,
не насильничал.
То кричал петух
в пять по Гринвичу.
В селе
Та, что темна своим древним именем,
разбудит утро глазами синими.
–Знаешь, милая, за окнами-ставнями
снег семь дней стоит нерастаянный.
Я дорог пророк, ты любви пророчица,
мы уже прочли сто лет одиночества.
Мы давно забили на земные заповеди,
на «сходи-принеси» говоришь: «Сам иди».
Мы уже сто лет как уже не болеем
и живём сверх срока, как вождь в мавзолее.
Мы по Гуглу на шару смотрим фильмы разные,
или «С лёгким паром» или что подсказывают.
А когда метель заметает ставни,
зажигаем свечи или в снах летаем.
2004
***
Ребёнок у груди, курлыки-звуки
и сверху вниз молочная река.
Чистосердечны только эти руки
и чисты только эти облака.
***
Марфа не может подняться на порог,
она забыла, как подниматься.
Ей говорят: "Подними правую ногу", –
а она поднимает левую,
скользит и падает.
Ей говорят: "Подними левую ногу", –
а она поднимает правую,
скользит и падает.
Все смеются и разом поднимают
правые и левые ноги,
но тоже скользят и падают.
Они не видят, что Марфа слепая
и не видит ступенек,
но они не верят Марфе
и потому тоже не видят.
***
Рассветная прохлада уже течёт по бёдрам.
Роса в рассветной чаше распустившегося лотоса.
Валерий Катулл
Если ж о женщине, друг мой,
мысли давят виски и под ложечкой трепет, это – любовь.
2004
или:
Если ж о женщине, друг мой,
мысли давят виски и под ложечкой трепет, это –
любовь: нежность и ненависть,
меч, рассекающий воздух.
***
Две бутылки вина, в сковородке картошка.
Тамара сидит у меня на коленях,
а Лида Попович у окна курит,
а Калинкин Махе забивает гвозди,
а Татьяна сидит и зубрит конспекты,
а Витя Назарчик оной мешает,
а Володя Наговичкин стихи читает.
А было, ей-богу, весёлое время,
молодое племя,
эх, как здорово было!
***
В комнате без женщины и вещей поселяется эхо;
говорят, неразговорчиво оно и не отвечает на мысли.
Может быть, голос его смягчает старая пыль?
Ближе вечеру слышу тихую продолжительность вздоха.
***
Боги входили в дома, и люди
трапезу с ними делили и женщин;
узкие талии дев вдохновляли на подвиги
смертных и полубогов.
Пашни плодили, вино искрилось в чашах,
слово пело, когда уставали работать мечи.
Пыль вытирая на стёклах вечности, помолчим.
Свет далёкий в твоих глазах; и улыбка
знает, наверное, больше, чем наши мысли.
***
Разобрались – где твоё, где моё:
свет – тебе,
мне – свет от него.
Лубок пьяный
Когда я очнулся после глубокого похмелья,
милые мои, на дворе было третье тысячелетие, понедельник.
Соседка сказала, что уряд – прежний,
что повысили пенсию на 6 гривен 66 коп.,
что селёдка стала дороже мяса,
а мясо выросло в цене в три раза,
и нет ли калькулятора, подсчитать чтоб.
Я выкатил из-под дивана пустые бутылки,
просиявшие под лучами бабьего лета.
Полина (соседка) завязала волосы узлом на затылке
и вытекла в осень реализовывать всё добро это.
А я задумался пока о жизни,
вот штука скверная эта суетина,
в глаза не зазырнёшь, слишком глубоки и обширны,
за хвост не схватишь, не кошка, не даётся, брыкается, что скотина.
Сейчас вернётся, разговор заварит: кто крепче –
мужики или бабы в нашем отечестве.
Полина, конечно уж, не от полена, от – поля;
и грусть в глазах, и раздолье,
одним словом, не баба – женщина,
ей не седло под задницу – на грудь жемчуг.
Почему так всё вышло, а не иначе? –
можно б детей рожать, да расслабилась вот,
а ей пошёл бы, ещё такой не пропащей,
большой, сдобренный доброй начинкой, живот.
Распили мужики, что зелье,
и мне некогда, что ни день – безделье.
Обрастаем, братишки, дрянью да ленью,
нечем будить будущие поколенья.
Ну а пока – осень, дни ни коротки, ни длинны;
а вот и радостная на пороге, в руке торба.
Мы одни в комнате: я и Полина
да на стене две тени, пьяны обе.
***
И снова то же, что вчера,
вдвоём придут и со двора
смахнут притоптанные листья.
Поскольку ранняя пора
у осени, не будет свиста,
и все явления должны
вернуться к свойствам тишины.
Всё то же будет, что вчера,
пустая, в сущности, игра
пустых теней, бегущих света.
Всё разумеем и при этом
высматриваем божье лето
за колокольней, только там
с вороной небо пополам.
***
Мне губы в губы – песня и вино
любовное, никто не будет
мне адвокатом: выбирай одно;
я и сосуд, я и огонь в сосуде.
А у тебя нет выбора всерьёз,
и если губы выговорят слово,
они мертвы для подвига другого.
И я – беру, когда ты – отдаёшь.
***
Тень оставлю на ступеньке,
если Светка, то помоет,
если Верка, переступит,
нос задрав ухмылки выше.
Только та, что между третьим
и четвёртым на площадке
находила меня грустным
и жалея и пиная
туфлями, что подарил
ей ко дню 8-го Марта,
волочила, доставляла
прямо к жёсткому дивану,
у которого пружина
есть опасная одна, –
словно в гавань пароход, –
и содрав штаны с меня,
якорь в море стопоря,
успокаивалась, –
только та проходит тихо
мимо тени на ступени,
говорит, что здесь окурок
обронил один мужчина,
и остались на ступеньке
дым и пепел без огня.
А за ней сбежит поспешно,
никого не замечая,
девочка, чьё имя Беша,
или Коша, или Майя,
прошмыгнёт, как ветер мая,
оттолкнувшись от меня,
в руки суетного дня.
***
Зимою солнце выйдет пару раз
из своего холодного зимовья,
и греешься случайною любовью
чужих ладоней, посторонних глаз.
***
И эхо, побродивши по векам,
вконец запуталось и вот попало к нам.
–Скорей входите! Ветер так и свищет!
Закройте дверь!
Вошла:
–Я – Беатриче.
И улыбнулась:
–Мы ещё вчера…
–Я слышал, из столицы…
И подошла к столу. И тень легла
на ветхую страницу.
–Хотите квасу?
–Нет, не надо.
И улыбнулась, старый Дант читал
стихи второго круга ада.
***
Ты та же всё – придуманная мука,
всё так же сладок самый первый грех.
Стрела ещё летит, отпущенная луком,
который твёрдо держит древний грек.
21 марта 2005
***
Твоё лицо – река с мостами,
теней бегущих холодок,
меняются места местами,
и твой ущербный колобок
теряет свет и очертанья.
А дальше – берег, свалка, зданья,
ненужное напоминанье,
что время – то же расстоянье;
и в окнах скрытого значенья
уже чужое отраженье,
и за кирпичною трубой
уже не видно ничего.
23-24 марта 2005
***
Тёплый чай, вино, сигарета
и не жмися – который час? –
разумеешь, что времени нету,
только место, роднящее нас,
что по некоей формуле строгой
округляет в бокале янтарь.
Пей глазами, пальцами трогай.
Бьётся дым в потолочном зените,
как моё глухое "Простите…"
и неслышное Ваше "Жаль…"
25 марта 2005
***
Но не вечер виновен в том, что тени
стали тёмным кустом сирени,
и взгляд рассеянный, а не лучистый,
плетётся за женщиной без задней мысли.
28 апреля 2005 г
***
Дикие утки ушли в камыши, и пруд погас,
рядом сидеть, рядом молчать, рядом слушать.
Девочка выросла и уже без нас
ушла в монастырь на вечернюю службу.
18;20 мая 2005 г
Утке подруге,
живущей на юге
Мы ловим рыбу в грязной воде,
которую люди называют плавнями,
двуногие прожорливы и неразборчивы в еде,
не летают и смешно смотреть, когда плавают.
Взмывая в небо, слышу с испугом,
как у охотника радостно сердце бьётся,
не знаю, подруга, буду ль на юге
в этом году, думаю, что не придётся.
Всю ночь сижу на яйцах в тревоге,
на ушах, как говорят люди.
Глаза слезятся, не ходят ноги
и давит слева под грудью.
Я бываю всё реже среди уток
на большой воде и ужасно поташнивает
от недельных или болотной отравы.
И сон приходит всё чаще под утро,
когда Большая Медведица – справа.
25 июня 2005 г
***
Как подвыпивший метеоролог обещает аборигенам дождь
в их просушенной до нитки какой-нибудь сахарной пустыне,
так и ты обещаешь всякий раз, что придёшь
на закате за реку, где травы колышутся тёмно-синие.
Я ожидаю тебя, терзая цветов полевых букет,
и ты шлёпаешь в сандалетах, в голове косички;
ну, надоела мне до смерти твоя дурная привычка
вот уже сколько вёсен опаздывать на пятьдесят пять лет.
8 июля 2005 г
***
Две вещи, которых не тронет тлен,
вызывающие ужас,
уничтожающие страх:
женщина, живущая на земле,
Бог, обитающий на небесах.
27 августа 2005 г
***
Корзина яблок, запах сена,
провинциальная Елена,
кувшин парного молока,
над головою облака
и запятой чернее птица.
Нет, невозможно заблудиться
ни в мире этом, ни в себе.
Тень не земная на избе
и тёмное в глухом колодце
не закричит, не засмеётся,
в большом расходе жизнь, а смерть
здесь утешенья не находит,
и мир, как лето, на исходе,
не изменить и не солгать.
Елена, птица, облака…
14-15 сентября 2005 г
***
Опускается ночью свет
чрезвычайный и полномочный,
нет дождя и спокоен сад,
по асфальту скользит взгляд
авто, выпученные глаза,
назавтра пророчат туман,
есть изъян у пророчеств из-за
многочисленных в них многоточий.
Спит, над подушкой сиянье,
как знамя волосы, именами
женскими называют цунами.
Спальня в ночь плывёт под
белыми парусами.
17 сентября 2005 г
***
Темнеют твои ресницы,
и небо вовсю промокло,
уже не поёт птица,
зашторивай на ночь окна.
Межа между днём и сокрытым
на ночь означится щелью,
мечта без больной корысти,
глубокая даль без цели.
Ты черпай тёмную мякоть,
рукав подобрав по локоть,
на землю созвездий слякоть
к утру протечёт молокой.
И там, где светло и прочно
и крик голубиной масти,
быть может, ещё очнёшься
под знаком беды и счастья.
26 октября 2005 г
***
Майе
И живёт, и парит не дыша
чище птичьего пуха душа.
2 ноября 2005 г
***
И глаз твоих небесная усталость
и рук моих несдержанность; пока
как будто жизнь ещё не начиналась
из двух замесов: глины и песка
Четыре попытки любви
Приближение
Во сто крат это чище и лучше,
чем дурнеть и не помнить лица.
Это выйти на свет, захлебнуться
и скатиться с крыльца.
Это с небом межа утеряна,
это снега во рту костёр,
это жизнь на сто лет уверена,
как в невидимой дали простор.
Это светлое, как суеверие,
это с кровью весёлая грусть.
Это велено и не велено
до утра не смыкать уст.
Это знаками двух общенье,
это новая прорезь глаз.
Это жмурки, прятки, качели,
это сговор, ищите нас.
Прикосновение
Это слова бесплодность жемчуга,
это ритма пустынный песок.
Это рифмы мужские и женские,
это вывих наискосок.
Это вместе просьба немая
ни к кому, ни о чём.
Это времени нету и мало
вечности, дайте ещё.
Это сладость к обрыву крена,
это разом к безумию крен,
и уже отлетающим телом
пропадать, не вставая с колен.
Это тихое прикосновенье
рук, ног, лиц.
Это в небо растут деревья,
это пенье забившихся птиц.
Совершение
Это в круг горизонт замкнувшийся,
это в плоскость вытекший куб,
расстояние, растянувшееся
от одних до других губ.
Это голый на Божьих весах,
жизнь последней капли во фляге.
Это стыд, растворённый в глазах,
словно известь во влаге.
Это солнца расплав в бездонье,
это горлом дождя дрожь,
это шёпот жадных ладоней.
И не знаешь, что отдаёшь.
Неуклюжая нежность цунами;
тыщу раз спасибо, Господь,
мы уже научились и сами
словом очеловечивать плоть.
Осветление
Это жизнь как начало без памяти,
без конца и без имени Бог,
мельтешение белой замети
и забвенье дорог.
Это первых основ потрясенье,
это пробует голос судьба.
Это мир, это вся вселенная
с головою в себя.
Это твердь и вода едины,
беспросветны и ночь и день.
Это двое на карантине
и одна предначальная тень.
Это первый крик без ответа,
заблудшийся в нас ответ.
Это тёмный, потом светлый
и потом никакой свет.
17 декабря 2005 г
***
Эти миги мгновенно прошли,
эти чувства, мадам, мы проспали:
я в пыли от шнурка до ноздри
и счастливый, как лампа в подвале.
Мы мосты и паромы сожгли,
поезда и дороги взорвали.
И следы обложили дожди,
тёмнокрылые птицы склевали.
Ты рукою морщины сотри,
затворись, чтоб враги не достали.
Я иду, от шнурка до ноздри
весь в пыли и счастливей медали.
Наши тени друг друга нашли.
Стёкла бьют. Во саду заиграли.
Пьют шампанское. Спят на вокзале.
Наши ходики тихо пошли.
22 января 2006 г
***
В синих сосках сирень,
птицы земная тень,
долгого дня дребедень,
день, уходящий в тень.
Скорый дождя сказ,
в кухне зелёный газ,
спичек и соли запас.
Да не про нас.
30-31 января 2006
***
Я время потерял на спицах колеса,
оставив женщину в гремучих лапах лета,
и горький клей на языке конверта
не отыскал её по адресам.
Я, сам себе слепец и поводырь,
искал её в высоких кабинетах,
на тех дорогах, где счастлива пыль,
бессребреники, воры и поэты.
Больной философ освещал мне днём
живые и булгаковские лица,
я в бочке жил, на самолёт с копьём
бросался, в космос плыл с Улиссом.
Я брал с ресниц восточных тайну тайн,
я, как Фидель, сто лет подряд не брился.
–Ты сорок сороков могил вскопай, –
сказали мне индейцы и индийцы, –
и ты найдёшь, которую искал.
Я вгрызся в мир и под лопатой встретил
два черепа: улыбка и оскал,
Шекспир и Гамлет. Что им там без света?
Один сказал, что это суета,
второй её назвал Офелией.
Мелодия была как жизнь проста,
но я не видел ту, что пела.
31 января 2006
***
Я помогу тебе снять одежду,
ты станешь светлее всех сторон света,
а я блаженней на одну улыбку.
9 февраля 2006
***
И опускаются на матрац плечи,
если говорить не о чем.
И бьются головой, как пьяный в стельку,
часы, если старинные, о голубую стенку.
И зима не снежит, а слезится устало
рядном, коим окно заткала.
И блестят носки итальянских штиблет,
если даже в комнате света нет.
И через энное количество лет столица
только и вспомнится что холодной гостиницей.
Ибо память зависит не от погоды
хорошей или нехорошей,
а от пространства, куда поворотишь постную рожу.
21-22 февраля 2006
***
Рябь речной воды теребит закат,
так когда-то на маковке моей теребили
пальцы тридцать рек убежавших назад,
называя, что волновалось, хвыли.
Прав философ, уже не войдёт нога
дважды в то, что течёт, только
память той же слезою жива пока,
что язык, накрывая другой под хреном и солью.
Спящей рыбачки рука ножом трепеща,
тем же закатом уже по речной глади,
продолжает соскабливать скорлупу с леща,
или скомканную простыню гладить.
***
Грязь грязнее, чем ботинки на ногах,
март в стране и матерщина на губах
землепашца, потому как в закромах
тишь да гладь, да мыши, моль и прах.
Март в стране, улыбку видно за версту,
тесно в почке виноградному листу.
Если на ночь сказку женщине прочту,
змия встретим на Калиновом мосту.
20 марта 2006
***
прости барашка и
пожалуйста прикрой дверь
и пожалуйста не подсматривай больше
утром мы расплатимся добрым утром
ночь в твоём хлева храме
тёплой рукой светлой улыбкой
влажный нос поцелуя
26 марта 2006
***
Круг солнца опускается за край,
и женщина разламывает руки,
разламывая дымный каравай
земного хлеба из пшеничной муки.
29 апреля; 3; 5 мая 2006
***
Не мышью, кошкой скребётся мысль,
два дня без женщины,
как без неправды жизнь,
и ночь, и день – зрачки вылазят из ворот,
торчком обида,
пустотой залеплен рот.
Два дня святая, дьявольская тишь,
безгуба ночь, без сердца солнце дня.
Я – в ящике телехламья,
ты – в кухне спишь.
31 мая 2006
***
Я чаще люблю называть: жена
её, но иногда: Мадонна.
Плевать на то, что мы в законном
браке и уже не весна.
Обретая веру, теряю разум,
способность порядком передвигать слова.
Спасибо, Господь, что все сразу
отпускаешь, сосчитав едва.
Как блаженный, глаза закатив в моленье
или за шиворот букв в иных письменах,
так долгий взгляд опускается на
полные, что твои купола, колени.
11-12 июня 2006
***
Сквозняк найдёт помеченные двери
твоей рукой и ляжет на порог,
переступи через мои потери,
сейчас я больше склонен к суеверью,
чем к вере, суетен мой бог.
Согреюсь ласточкой воздушною в нирване,
карельской хохмой обращусь в ничто;
в кармане пусто без руки, но то
неплохо, что вода есть в кране
и женское на вешалке пальто.
30 июня, 1 июля 2006
***
А возвращаясь домой, я сплю,
упрятавши нос в одеяло,
и если она говорит, что мало
денег, чтобы купить флю
или то, что в прихожей стояло б,
я поворачиваюсь на правый бок
и говорю спросонок, что мог
бы подумать, но пока рано,
потому что не состоялась Рада
или роды, и зависимость от погоды
диктует соответствующую моду,
а не качество материала:
одежды, недвижимости, выражений,
количества запятых в предложении;
и не ребяческий возраст,
когда можно помножить
свет на воздух и можно
не замечать жить,
как и предполагали жить мы.
Но появляются откуда-то из тьмы
и закручивают на спине одеяло.
4 июля 2006
***
Я досыпаю то, что не доспал:
время в юности в погоне за мечтой
и женщиной; теперь не то:
покой в ногах и в чувствах
и женщина привязана ко мне,
как ветер к парусу, как сорок
ахматовских сестёр к проезжему,
уставшему в дороге королевичу.
Теперь над временем хозяин я,
оно течёт, а я покой и нега;
шумит листва, меняет краски небо,
история основана на пепле
и время её мнимый поводырь.
Бессмысленно вращенье на оси
бессильных оторваться стрелок;
и время корчится под каблуком,
я трогаю безжизненные крылья
и так покоен, что уже могу
бегущее назвать покоем.
30 июля 2006
