Анатолий Найман
Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться
Но, прежде чем петь, я решил почитать стихи, вдохновившись примером Городницкого, тем более что с его именем эти стихи и связаны. Как-то мы с ним провели, довольно бесславный в смысле финансовом, концертный тур по северу, зато за это время мы с ним хорошо сошлись, подружились. И это, наверное, было самым главным итогом нашего взаимного тогда путешествия. В результате, как говорят поэты, ко мне пришли строки.
Юлий Ким и Городницкий
Две заслуженных гитары,
Две почтенных седины,
Песни бардовской титаны,
Колебатели струны,
Посреди родной страны
На пространном перегоне
В замечательном вагоне —
В мягком, спальном, черт возьми!
Как у Бога на ладони,
Ужинают визави.
Только что-то не по-русски
Ихний выглядит фуршет:
Вон грибочки, вон закуски,
А поллитры – нет как нет!
Неприятные детали
Подмечает грустный взор:
Между рыбкой и салями
Адельфан и валидол.
И с улыбкою печальной
Вспоминаешь пару строк:
«Нет дороге окончанья,
Есть зато ее итог…»
Но зато какого жару
Полон праздный разговор!
Красота – вести на пару
Этот смачный перебор:
Где,
Когда
И сколько водки
Было выпито – в Находке,
На Курилах и Камчатке,
На Фарерах и Чукотке,
На Игарке, на Майорке,
На байдарке, на моторке,
Вдоль деревни у калитки,
В будуаре у красотки,
Над кроваткою малютки,
Под голландские селедки.
Под французские улитки,
Под х/б и ДДТ,
И т. д.!
И т. п.!
Вот какие тары-бары
Две заслуженных гитары
Развели в своем купе,
Развалясь на канапе!
Для начала, позвольте я разбегусь на песнях не своих. Потому что это предмет моей гордости – спеть две песни Окуджавы. Я с трудом учу чужие песни, даже если они мне нравятся, запоминаются они все-таки с трудом. Это не свойство моего отношения к ним, а это качество моего слухового склероза. Но тем не менее, для того, чтобы принять участие в фестивале имени Булата, я должен был выучить хотя бы одну песню Булата Шалвовича. Я поднатужился и перевыполнил норму вдвое. И с тех пор мне ужасно нравится петь эти песни. Причем одну из них я даже позволил себе продолжить. Вот эту вот.
Что-то дождичек удач падает нечасто,
Впрочем, жизнью и такой стоит дорожить,
Скоро все мои друзья выбьются в начальство,
И, наверно, сразу мне станет легче жить.
Робость давнюю свою я тогда осилю.
Как пойдут мои дела, можно не гадать:
Зайду к Юре в кабинет, загляну к Фазилю,
И на сердце у меня будет благодать.
Зайду к Белле в кабинет, скажу, здравствуй, Белла,
Скажу, дело у меня, помоги решить.
Она скажет: ерунда, разве это дело,
И, конечно, сразу мне станет легче жить.
Часто снятся по ночам кабинеты эти,
Не сегодняшние – нет, завтрашние – да:
Самовары на столе, дама на портрете.
В общем, стыдно по пути не зайти туда.
Города моей страны все в леса одеты,
Звук пилы и топора трудно заглушить.
Может, это для друзей строят кабинеты?
Вот построят, и тогда станет легче жить.
«…»
Этой песенке, Булат, третье десятилетие.
Кабинетов развелось – сосчитать нельзя,
Бренди с виски на столе, Путин на портрете,
Кто угодно за столом, только не друзья.
Но друзей твоих, Булат, все не убывает,
И ни сумою, ни тюрьмой их не устрашить,
Если что, они твою песню запевают,
А от этого, Булат, сразу легче жить.
Сейчас, с вашего позволения, – очень люблю эту песенку – «В поход на чужую страну собирался король…»
Теперь, было попрошено спеть что-нибудь из старого. Мою и старую. Сначала грустную… Сначала минорную, потом мажорную.
Песня «Губы окаянные, думы потаенные…»
Следующее сочинение, тоже старая песенка, как раз летняя, курортная. В этом сочинении важно взять последнюю ноту. Я за это не ручаюсь, но я буду стараться.
Чудное море, Черное море,
О, этот блеск плюс плеск близкой волны!
Мы окунулись раз в Черное море
И оказались словно негры черны.
(ноту) Взял!
Песня «Отважный капитан»:
Хорошо идти фрегату
По проливу Каттегату…
Ну и еще. Я, конечно, для того, чтобы срифмовать Жанейро придумал вино Эль-Мадейро. Такого вина на свете нет, но теперь уж, кажется, должно быть. Про Рио-де-Жанейро есть еще одно упоминание, в другой песне. В монологе Остапа Бендера. «Танго мечты». Тут музыку сочинил Геннадий Гладков.
Молчите, молчите, прошу, не надо слов.
Поверьте бродяге и поэту…
И еще один монолог Остапа Бендера, который я принес Гладкову с намерением, чтобы он сочинил еще одно танго: «Вот тебе еще – главное танго Остапа Бендера». Но он сделал из него фокстрот. Я говорю, зачем ты это делаешь, зачем фокстрот? В фокстроте там слишком быстрый темп, люди не расслышат мои прекрасные стихи. Он сказал: «Андрей споет, все все расслышат». Так оно и произошло.
Нет, я не плачу и не рыдаю,
На все вопросы я открыто отвечаю,
Что наша жизнь – игра, и кто ж тому виной,
Что я увлекся этою игрой…
Нет, просят рассказать, как мы путешествовали с Городницким по северу, но это в другой раз. Это трагическая история все-таки, в основном, да. Я лучше приглашу Валерия Попова, который, по-моему, в программе числится следующим.
Валерий Попов: Как раз после Битова было легко, а после Кима очень тяжело. Но надо, потому что я оказался сменщиком Анатолия Генриховича Наймана, который вот был здесь. Прошли годы, и я докладываю, что произошло на принятом мной объекте. Я вообще добиваюсь в жизни всего, но всегда с огромным опозданием, и вот эта Будка мне досталась в совершенно разрушенном состоянии. Она падала, мой отец провалился под это самое крыльцо, где сейчас двенадцать человек сидит, и выдерживает оно их. Я как-то сижу и думаю, что же такое, за жизнь такая странная, вот развалится эта Будка, и я даже не знаю толком, что здесь происходило. И вдруг я вижу, вот здесь, где стоят многочисленные зрители, очередная экскурсия, (вообще, они часто здесь появляются, я уже привык), и замечательный библиотекарь, краевед, Ира Снеговая, которая знает про Комарово все. Кто здесь жил, она вам расскажет. Это совершенно потрясающее место, здесь такие люди ходили, и она все это знает. Я думаю, дай я пойду к Ире, узнаю еще что-нибудь про Будку, пока она не развалилась совсем. И Ира приглашает меня, мы с ней едем на кладбище, на могилу Ахматовой. И речь, то есть Ирина, идет о «сиротах» Ахматовой… Вы знаете их. Это Найман, Рейн, Бродский и Бобышев. И при слове «Бобышев» я вижу Диму Бобышева, идущего к могиле Ахматовой. Уже толстого, седого, но настоящего. Я знаю, что уже «сироты» Ахматовой… что жизнь их раскидала, поссорила, но я люблю их всех, я знаю, что у каждого из них есть за что его любить. И мы целуемся с Димой, он какие-то мемуары не те написал, но мне на это плевать, я знаю, что он замечательный поэт и мужик, и я его люблю, так же как и всех «сирот». И с ним еще один человек, незнакомый мне. Мы приезжаем сюда, выпиваем, смотрим на проваленное моим батей крыльцо. И вот этот человек говорит: «А, пожалуй, я это дело так не оставлю, я починю эту Будку». Это Александр Петрович Жуков, благодаря которому мы здесь находимся. И, действительно, приезжают какие-то плотники из-под Смоленска и как-то лихо, весело, за несколько месяцев делают вот этот шедевр. И мне понравилось, что Александр Петрович приехал через четыре месяца, в ноябре уже, на открытие новой Будки в той же самой курточке, в которой он был летом.
Дмитрий Бобышев с женой Галиной Рубинштейн у могилы Ахматовой в тот день, когда их встретил там Попов
То есть вот этот человек потрясающей скромности, и как бы ему самому ничего не надо. Вот эта курточка меня совершенно заставила полюбить его всей душой. И вот, благодаря его скромным действиям, ось Комарова сохранилась, потому что ось Комарова – это Будка Ахматовой. Если бы не она, здесь уже все было бы другое, здесь бы стояли какие-нибудь небоскребы, вы бы здесь не сидели. То есть Александр Петрович сохранил ось Комарова, сердцевину ее. Вот за это ему надо сказать огромное спасибо. Здесь до сих пор это святое место, я благодарен ему за то, что, не знаю как бы было, а я вот в этой Будке написал три сочинения, три книги, каждая из которых посвящена этой Будке. Действие происходит здесь, здесь такие страсти, здесь такие ужасы и восторги, это все в этих декорациях, которые сохранил он. Если вам удастся почитать книги «Комар живет, пока поет», «Золотое клеймо неудачи» и «Культовый Питер» и еще некоторые вещи, это все про это. Это все благодаря тому, что это осталось. И это место по-прежнему святое, здесь жизнь не прекращается. Вот Горбовского сегодня вспоминали, а вот жена его, Лида Гладкая, только что вымыла пол вот в той будке, и Глеб вот-вот должен приехать. Жалко, что еще пол не просох, и он еще не приехал. То есть это место все равно наше главное, наше любимое место. И что я скажу, что не все поэты уехали в Москву. Мы здесь, в нашем городе, вручаем каждый год премию Ахматовой, и каждый раз находятся, может быть, известные или неизвестные, новые, старые поэты. Но в этом году получил премию Ахматовой поэт, который жил в Москве, который из Москвы приехал в Питер, что для поэта редкость, за что мы его полюбили. Пусть покажется Виталий Дмитриев и скажет несколько слов. Это тот, кто сейчас любимец и лауреат премии Ахматовой. Так что жизнь здесь не иссякла.
Виталий Дмитриев: Большая честь стоять на этой сцене и с нее говорить, хотя Ахматову я не знал, хотя по возрасту мог бы. Я 50-го года рождения и при определенном стечении обстоятельств… Не захотел. И я счастлив, что получил в этом году премию Анны Андреевны Ахматовой за свою книгу. Но вот о чем я хотел сказать: мы когда с женой сюда приехали по приглашению Валеры, мы немножко заплутали, хотя мы здесь не раз бывали. И мы у местного населения, у дачников спрашивали: «А как пройти к Будке Ахматовой?» И, слава богу, никто не спрашивал, кто такая Ахматова, но где Будка – мы узнали только у десятого, по-моему, человека. И мне стало немножко грустно от этого, что местные дачники, к сожалению, даже многие, не знают, где жила Анна Андреевна, теперь будут знать…(Смеется.) Но поскольку я вышел на эту сцену, и я лауреат премии Анны Ахматовой, я прочту одно маленькое, коротенькое стихотворение. Грустное, как раз связанное с тем, что многое забывается, к сожалению. Стихи такие:
Анхель де Куатье, Харуки Мураками…
Простите, не слыхал – я развожу руками.
Акунина, и то – прочел до середины,
Как список кораблей в поэме, столь старинной,
Что автора, увы, забыли даже греки.
Не помните и вы об этом человеке.
Он по миру бродил, слагал свои поэмы.
Я многое забыл, запомнил только тему —
Украдена жена, все связано с любовью…
Там под конец волна подходит к изголовью,
Грохочет. Впрочем, нет, я путаю, похоже.
То был другой поэт. Его забыли тоже.
Вот на такой грустной ноте вынужден закончить свое выступление.
Валерий Попов: Но наш вечер продлит память об Ахматовой и, может быть, немножко о нас.
Александр Жуков: Ну, и еще раз спасибо всем, кто пришел сюда сегодня. В такой замечательный день. Вспоминаю прошлый год, когда был дождь, гроза, тучи, облака совершенно потрясающие. Очень сильное было впечатление, мы его запомнили. Сегодня по-другому, более радостно. И столько людей пришло. Хочется сказать спасибо.
А я хочу вспомнить давний эпизод. Замечательную историю, когда двое молодых красивых людей – брюнет и блондин такой веснушчатый – ехали в электричке в Комарово, чтобы поздравить замечательную старую даму с днем рождения. У брюнета был огромный букет бордовых, по-моему, роз, и он был спокоен, что ему не нужно ломать голову насчет подарка, а блондин усердно и торопливо дописывал стихотворение. А когда они приехали, это стихотворение и этот букет роз вошли в историю.
Песня на стихи Иосифа Бродского.
Закричат и захлопочут петухи,
Загрохочут по проспекту сапоги…
Вот такое стихотворение, которое, по-моему, Анна Андреевна оценила. Что она сказала, кстати говоря? Анатолий Генрихович? No comment?
Я: Ну, она просто выбрала из него строку на эпиграф к «Последней розе» – «Вы напишете о нас наискосок». Она писала действительно наискосок – строчки загибались вверх от начала к концу.
Александр Жуков: Вот еще одна песня. Несколько песен споем, вспомним саму Анну Андреевну. Потрясающее, конечно, выступление было и Александра Моисеевича, и Юлия Кима. Удивительное такое настроение, такая погода. Но давайте и собственные ее песенки так называемые вспомним тоже. Ее стихи. У нее есть коротенькое стихотворение, она его написала в Слепневе. Гумилевская усадьба, где-то в 1917-м году. Ровно так же оно относится и к этому месту. Необычайный эффект. Вообще к любому, наверное, месту, где она была. Где оставила свой след.
Песня на слова стихотворения.
Там тень моя осталась и тоскует,
Все в той же синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует.
И в доме не совсем благополучно:
Зажгут огонь, а все-таки темно…
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною?
А это – известнейшее, тоже 17-го года и тоже слепневское… нет, петербургское, но того же времени. Я его как-то тут обсуждал с Валерой Поповым. Вдруг он говорит: да перестаньте, это все у нас. Двадцать первое, ночь, понедельник. Мы здесь костры и тогда жгли. А сейчас, я не знаю, сохранилась такая традиция, кстати говоря?.. Продолжена, совершенно верно.
Песня на слова стихотворения.
Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле.
Сочинил же какой-то бездельник,
Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки
Все поверили, так и живут:
Ждут свиданий, боятся разлуки
И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна,
И почиет на них тишина…
Я на это наткнулась случайно,
И с тех пор все как будто больна.
Вот. И у Анны Андреевны такой постоянный маршрут: Петербург – Комарово, Комарово – Петербург. И Летний сад. Замечательное стихотворение, которое она написала.
Песня на слова стихотворения «Летний сад».
Я к розам хочу, в тот единственный сад…
Осип Эмильевич Мандельштам. Я думаю, это была не просто высокая преданная дружба, там была и влюбленность…
Песня на слова стихотворения Мандельштама с посвящением Ахматовой.
Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу —
Есть на тебе печать Господня.
Такая странная печать —
Как бы дарованная свыше —
Что, кажется – в церковной нише
Тебе назначено стоять.
Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты.
И пышный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу причастных плоти,
Но не краснеющих ланит.
Ну, а сейчас я позволю себе не согласиться с Андреем Георгиевичем Битовым относительно стихов «здесь все меня переживет», «Приморского сонета». Как-то он очень тоскливо это преподнес. А вот посмотрите налево, видите на стволе обруч от гамака. На какой высоте, где-то метров 5–6, наверное? Это гарантированно где-то ее время. Да собственно говоря, и вот этот скворечник, который пережил ее. Потому споем и эту песню.
Песня на слова «Приморского сонета».
Здесь все меня переживет,
Все, даже ветхие скворешни…
Ну вот, на этом наше выступление заканчивается. Сейчас Паша Крючков – с некоторым сюрпризом, ошеломительным для всех нас.
Павел Крючков: Добрый вечер. Я подготовил маленькую программу – показать запись голоса Анны Ахматовой. Запись сделана в этом доме сотрудником Литмузея, покойным ныне Львом Шиловым. Ему же принадлежит честь выпуска и первой виниловой пластинки с голосом Ахматовой. Это было за пять лет до ее кончины в 1961 году. Благодаря этой записи, которую каждый из вас может услышать самостоятельно, потому что она многократно тиражировалась, существует записанное стихотворение «Мужество» – «Мы знаем, что ныне лежит на весах» и так далее – не только сразу очень высоко оцененное читателями, но и, словно бы в противовес официальному пафосу убийственных обличений, многократно поставленное ей в заслугу властью.
Я хочу, чтобы сегодня мы начали со стихотворения, в подзаголовке которого название этого места. Это – «Нас четверо» из цикла «Венок мертвым». Мне будет помогать Евгений, он взял на себя труд менять пластинки. Оно открывается тремя эпиграфами, строками, которые адресовали Ахматовой три прекрасных поэта.
Нас четверо
Комаровские кроки
Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены.
Осип Мандельштам
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Борис Пастернак
О, Муза Плача…
Марина Цветаева
…И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем места сего
Стала лесная коряга.
Все мы немного у жизни в гостях,
Жить – это только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины.
Перед каждым из поэтов «великой четверки», за исключением, я думаю, Цветаевой, оказывалось записывающее устройство. И если сложить все записи Мандельштама, которые сохранились, – это десять записей, сделанных Сергеем Игнатьевичем Бернштейном. Все записи Бориса Пастернака, которые сохранились только начиная с послевоенного времени, – это будет примерно половина вот такого стандартного компакт-диска. А голоса Марины Цветаевой нет. Я практически уверен, что его нет, существует миф о каком-то звуковом письме; периодически коллекционеры находили якобы голос Цветаевой, и всякий раз оказывалось, что это актрисы, читающие ее стихи. С голосом Ахматовой нам очень повезло. Если собрать все ее записи, которые хранятся в частных и государственных архивах, изданные и неизданные, включая записи, сделанные за чайным столом, это будет примерно десять часов.
Сейчас мы услышим – записи будут разного качества – одну запись, которая, очевидно, публично никогда не звучала. К ней даже слово «качество» неприменимо, она была сделана в 1920 году. Поразительно, что Ахматова в продолжение жизни сохранила ту интонацию, с которой она в тот день читала. Она пришла на запись с Гумилевым, точнее он ее привел. И она прочитала несколько стихотворений, в том числе и это. Я сейчас должен буду, простите меня за это, прочитать этот текст сам, потом мы услышим эту запись, тоже не простым образом. Эти стихи, в том виде, в каком я сейчас их прочитаю, были опубликованы только один раз, в газете, которая называется «Воля народа», в 1917 году. Потом, в книжке «Подорожник» и в последующих публикациях, они печатались только финальной своей частью.
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких ждал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица,
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница,
Не знала, кто берет ее,—
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Эти стихи связаны с именем Бориса Анрепа, который покинул Россию в те годы, и тех, кому интересно было бы прочитать об этом стихотворении, я с удовольствием отсылаю к роману Анатолия Наймана «Поэзия и неправда», где, на мой вкус, содержится замечательный анализ этого стихотворения с отсылкой к книге пророка Исайи. Сейчас мы услышим запись части этого стихотворения, сделанной в последние годы жизни Ахматовой.
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
«…»
Ну вот, а сейчас вы услышите эхо голоса человека. Назвать это записью в полном смысле слова трудно, голос записывался на восковые валики, и потом, спустя десятилетия, эти валики уже практически отполированные; из них нужно было вынуть этот голос. С Ахматовой это получилось, с Блоком просто не получалось десятилетиями, но потом наконец получилось тоже. Поэтому, пожалуйста, не у всех есть опыт, да, но это вот голос Ахматовой из 1920 года. Это стихотворение, и обратите внимание, она его читает от начала и до конца так, как оно было опубликовано в семнадцатом году.
Она прочитала в тот день три стихотворения: «Перо задело за верх экипажа», «Прогулку», и договорились, что она придет еще и запишется, но этого не случилось. Гумилев два раза записался. Когда Шилов, о котором я говорил, приехал сюда, в Комарово, в мае 65-го года записывать Ахматову, ему не хотелось ехать к ней с пустыми руками, ему хотелось, чтобы был какой-то предлог для разговора. И когда он договаривался с Ахматовой, он сказал: «Я привезу Вам Ваш голос, записанный в молодые годы». И он привез эту запись, которую вы сейчас услышите, и Ахматова взяла наушник, старшее поколение знает, что такое наушник, старый тот наушник, и поднесла к уху и стала слушать. И в это время Шилов сделал фотографию, она опубликована. Запись не произвела на Ахматову впечатления, то есть, может, и произвела, но она ничего не сказала.
Когда в тоске самоубийства.
«…»
Ну, и закончим вот чем. Несколько раз сегодня звучало имя Пушкина – закончим стихотворением из первой книги Ахматовой, из сборника «Вечер». В ее исполнении. Эти стихи широко известны, это из триптиха «Царское село».
Смуглый отрок бродил по аллеям,
У озерных глухих берегов,
И столетие мы лелеем
Еле слышный шелест шагов.
Иглы сосен густо и колко
Устилают низкие пни…
Здесь лежала его треуголка
И растрепанный том Парни.
После чего полились потоки взаимных «спасиб» – выступавших и слушавших, квартиросъемщика Будки и комаровского мэра в окружении депутатов, Жукова и всех участников поименно, а также публики в целом.
Этот приезд в Комарово, помимо самостоятельного содержания и значения, был еще вписан, вставлен в съемки документального фильма об Ахматовой. На участке находилось несколько человек, демонстрировавших образцы деликатного поведения, хотя и оснащенных камерами, спецосвещением, проводами, отражателями. Я в этом фильме именовался автором, на деле же был единственным действующим лицом. Я или мой голос почти все время были в кадре, я говорил о героине фильма что-то необходимо осведомляющее, вспоминал о ней то и это, по большей части уже опубликованное мной в «Рассказах о Анне Ахматовой», непосредственно реагировал на обстоятельства съемок, задаваемые мне вопросы, сопутствующие ассоциации. Продюсером был Александр Жуков, режиссером Хельга Ольшванг. Работа началась еще в Москве, продолжалась потом с перерывами все лето. (Премьеры фильма прошли в Москве, Ташкенте, Нью-Йорке.)
Понятно, что я пребывал в состоянии вынужденного этими обстоятельствами, иногда бессознательного, но чаще сосредоточенного подведения итогов той поры моей молодости, когда я виделся с Ахматовой. Тех лет, когда в начале знакомства мы встречались от случая к случаю, а позднее, особенно когда она попросила меня по чуть-чуть помогать ей в качестве литературного секретаря, а затем и «солидарно», как было сказано в издательском договоре, переводить лирику Леопарди, и до ее смерти – постоянно. Это вглядывание в прошлое распространилось и на день нашего в тот год приезда в Комарово. С несколькими из выступавших я был знаком с 18–19 лет, с Городницким, Битовым, Поповым. Не то чтобы мы тогда дружили, но, что называется, отношения были дружеские. Компания у нас четверых (перечисленных тем же Поповым) была своя, но более широкий круг – начинающих, новых, входивших в поэзию и литературу – общий.
Ко времени этой нашей сходки у всех ее участников давно сложились репутации, так что, к примеру, я наперед знал, что Битов будет говорить, что он не поклонник Ахматовой и художественно, а может, и морально ей противостоит. Но то, что он верен себе молодому и мы оба молодому Горбовскому, располагало меня к нему, не сообразуясь с тем, поклонник я его или нет. Я, со своей стороны, был верен собственному принципу, подхваченному мной тоже в молодые годы на ипподроме, где в ходу было присловье «порядок бьет класс». То есть лошадь более слабая, но хорошо подготовленная именно на сегодняшний заезд, может выиграть у сильнейшей. Со временем эти слова преобразовались у меня в «давность бьет содержание» – то есть заодно ты был когда-то с человеком или расходился с ним в оценках людей и событий, сам факт вашего знания друг друга в продолжение долгого срока становится важней тогдашнего заединства или расхождений.
Больше того, совместное хотя бы и не отмечавшееся ни умом, ни чувствами состаривание растворяло, если какое и сохранялось, противоречие, добавляло минувшему теплоты, умиляло. На пути из Москвы мы с Городницким оказались в одном купе, и его первые слова своей неожиданностью произвели на меня впечатление. Он спросил, не взял ли я случайно с собой аппарата Рива Роччи. Измеряющего артериальное давление. А то он чувствует, что у него повышенное, но свой не захватил. Я не был настолько продвинут. Он сказал, что попробует определить огрубленные показатели, и обхватил запястье левой руки пальцами правой. В этот момент в купе зашел Жуков с бутылкой «Реми Мартен». Она должна была скрасить нам ночь. Жуков сказал, что занес такую же Киму, но тот мрачно отказался: он только что перенес обширный инфаркт, израильская медицина его еле вытащила, и он ни-ни. Минуты через три появился Ким и в недоумении, смешанном с неодобрением, спросил: «Так вы где? Я же вас жду». Мы перешли в его купе, и последствия инфаркта, так же как возможной гипертонической атаки, были сняты коньячным домом «Реми Мартена».
Я вспомнил эти малозначащие эпизоды и привел их здесь в надежде передать неформальность взаимоотношений внутри группки тех, кто выходил в Комарове на сцену. То, что площадка, с которой они выступали, сколько-то возвышалась над сидевшими внизу и тем самым одних от других отделяла, легко могло превратить происходящее в «концерт», в что-то производимое на публику и так публикой и воспринимаемое. А наша цель была только посильное участие в дне рождения Ахматовой, какое ни есть приношение ей. Главное что не официальное – и с дощатой платформы, и с земли. Par terre по-французски.
