Анатолий Субботин
Ужас и безумие
Прокофий пошел описывать городское имущество в надежде, что, когда Чепурный умрет, оно достанется ему. Крестьянин по происхождению, он не понимает категории «общее». Немного раньше он выпросил у Чепурного в единоличное пользование молодую женщину Клавдюшу, которую делил с ним. Когда в Чевенгуре завелись семьи, Прокофий и Клавдюша заняли каменный дом, видимо, лучший по городу.
Беда не только в том, что в пролетарское стадо может затесаться крестьянская овца. Сам пролетариат разнороден. В повести «Котлован» мы читаем: «Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда – один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, – и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения».
Власть – вот что меньше всего вписывается в коммунизм как равенство и братство. Различные руководящие лица изображаются Платоновым эгоистами, ищущими своей выгоды. Активист из «Котлована» старается хотя бы в перспективе заслужить районный пост. Председатель окрпрофсовета Пашкин живет, как буржуй. Исключение составляет Чепурный, равнодушный к имуществу и самому себе, живущий сердцем и готовый ликвидировать ревком, потому как «не надо отрываться из теплого потока всего класса вперед; класс тот целый мир сделал, чего ж за него мучиться и думать»?.. Однако такие как Чепурный ни в романе, ни в истории погоды не делают. Отрыв партии от народа показывает следующий диалог, забавный и одновременно меткий, как, впрочем, и все у Платонова:
– А ты покажь мне бумажку, что ты действительное лицо!
– Какое я тебе лицо? – сказал Чиклин (рабочий). – Я никто; у нас партия – вот лицо!
– Покажи тогда хоть партию, хочу рассмотреть.
Чиклин скудно улыбнулся.
– В лицо ты ее не узнаешь, я сам ее еле чувствую.
Исходя из всего вышесказанного, можно заключить, что коммунизм не осуществим по той простой причине, что он противоречит самой жизни. В жизни не было, нет и не может быть равенства. Некоторые герои Платонова смутно чувствуют это; отсюда их интерес к смерти. Копенкин влюблен в иностранку, которую видел только на плакате, умершую коммунистку Розу Люксембург (по сути он влюблен в идеал – вещь недостижимую, другими словами, мертвую). Пока идет революция (борьба за идеал), Копенкин живет и действует, но в Чевенгуре, где вроде бы идеал достигнут, он тоскует и не находит себе места: присутствия Розы, присутствия коммунизма в городе он не ощущает. Александр Дванов всегда помнит об утопившемся отце. Сирота, способный существовать только среди товарищей и для товарищей, он держится одним Чевенгуром. И когда товарищество погибает, он следует по стопам отца… Не случайно и глубоко символично, что «Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района» расположился в церкви, а церковь находится на кладбище. Над ее входом написано: «Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы». Чем не коммунистический лозунг? Христианство и коммунизм выросли из одной мечты – мечты о всеобщей любви и братстве, которая, понятно, не достижима. Впрочем, это не значит, что к ней не нужно стремиться.
Рабочие роют котлован (в одноименной повести), чтобы построить дом, куда переселится из города весь пролетариат. То есть будущий дом символизирует собой коммунизм. Однако «пролетариат» и «коммунизм» – общие слова, а рабочим желательно видеть конкретный, вещественный признак будущего, ради которого затеяна стройка. И вот этот «признак» найден – маленькая девочка Настя, оставшаяся сиротой и приведенная Чиклиным в барак, где живут землекопы. Все кончается тем, что в темпе труда и коллективизации рабочие не уберегли Настю; она заболевает и умирает. Так Платонов отреагировал на страшный парадокс эпохи, когда говорилось, что все делается для человека, и в то же время жизнь человеческая не стоила ломаного гроша. Социализм в лице Насти умер, и хотя котлован продолжает углубляться, он уже более похож на братскую могилу, чем на основание будущего дома.
Почти безоружные чевенгурцы погибли в стычке с отрядом казаков. Остался один Прокофий Дванов: видимо, спрятался, пока все сражались. Он сидит и плачет среди доставшегося ему имущества. Неужели этот собственник что-то понял?
Склонность Платонова-художника к гиперболе и гротеску не искажает реальность, а, напротив, подчеркивает ее безумную суть. Разве не было директив, которые сочинялись и исполнялись безумцами? «Активист еще давно пустил устную директиву о соблюдении санитарности в народной жизни, для чего люди должны все время находиться на улице, а не задыхаться в семейных избах. От этого заседавшему активу было легче наблюдать массы из окна и вести их все время дальше». Разве не уподоблялся человек безмозглой кукле, вынужденной подчиниться обстоятельствам? «Елисей держал в руке самый длинный флаг и, покорно выслушав активиста, тронулся привычным шагом вперед, не зная, где ему надо остановиться». Разве не резали крестьяне скот, чтобы не отдавать его в колхозы? «Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним так же наказывали ее кушать… Иные расчетливые мужики давно опухли от мясной еды и ходили тяжко, как двигающиеся сараи; других же рвало беспрерывно, но они не могли расстаться со скотиной и уничтожали ее до костей». Эта жадность, эта зависимость от своей собственности постепенно и незаметно превращает человека в бессердечный труп. Она так же противоестественна, как зимой мухи. «В сарае, засыпанные мякиной, лежали четыре или больше мертвые овцы. Когда медведь тронул одну овцу ногой, из нее поднялись мухи: они жили себе жирующим способом в горячих щелях овечьего тела и, усердно питаясь, сыто летали среди снега, нисколько не остужаясь от него».
