Андре Моруа
История Франции
IV. О том, как жили и о чем думали французы во времена Франциска I и Генриха II
1. Нам кажется, что люди эпохи Ренессанса говорили себе: «Наше царствие пребывает в этом мире». Они ценили роскошь, красоту драгоценностей, тканей, одежды, дворцов, садов и женщин. Земля казалась им просторной и прекрасной, а жизнь – «вместительной». Это был период Великих географических открытий, и нормандцы из Дьеппа, бретонцы из Сен-Мало были столь же отважны, как и моряки из Кадиса или Лиссабона. Наши мореплаватели идут на Новую Землю и в Гвинею; Жак Картье открывает Канаду. В самой Франции торговля превращается в приключения, особенно в провинциях, близких к Италии или Фландрии. В 1531 г. в Лионе открывается первая биржа; капиталисты спекулируют, вычисляют денежные курсы, привлекают сбережения мелкого люда. Испания, переполненная драгоценными металлами, за золото вывозит из Франции ее продукцию. Это новое богатство, эти вдруг открывшиеся возможности, эти нетронутые континенты пробуждают колоссальную энергию и любопытство. Французы той поры не выносят никаких ограничений, они уверены в себе, горды своим юным королем, который представляется им самим воплощением Ренессанса. Сильный, чувственный, великодушный, образованный Франциск I придает «светлейшей» короне Франции тот блеск, которого в ней не бывало со времен Карла Великого и Людовика Святого. Его мать Луиза Савойская называла его: «Мой сын, мой император…» Разве титул императора не был передан римлянами византийцам, а византийцами франкам? Создается даже впечатление, что подданные ощущают особую гордость, видя в короле своего абсолютного повелителя. Один французский поэт презрительно обращается к Генриху VIII Английскому:
Ибо ты подчиняешься не по доброй воле,
А потому, что благороден король Франции,
И несчастен тот, у кого нет ни людей, ни денег.
Император – это тот, кто не только правит,
Ибо он царит и над странами, и над людьми.
Шлем в античном стиле, принадлежавший Франциску I. Работа Филиппо Негроли. После 1545
2. В эту эпоху двор короля становится во Франции источником новых идей, новой моды и искусств. Двор повсюду следует за королем. Его переезды осуществляются кортежем из 12 тыс. лошадей с шатрами, личными вещами, коврами, золотой и серебряной посудой. Где останавливается король, там и столица. Городу Парижу Франциск предпочитает замки Луары. Он повсюду желает видеть возле себя не только своих советников, но и свой «дом», свое «общество», своих любовниц и свою верную наперсницу сестру Маргариту. «Двор без дам, что весна без роз», – провозглашает он. Нужно представить себе эти бесконечные праздники в замке Шамбор или в Фонтенбло, красоту костюмов, мужчин в камзолах из золотой парчи, в шелковых трико, в шапочках с перьями; короля, одетого в серебряную парчу; музыку, игры, любовные шалости. Нравы и обычаи были свободные. Галантность, слегка приправленная игрой, заменила тяжеловесную куртуазность. Двор был открыт для поэтов и художников. Людовик XI считал, что «наука ввергает в меланхолию»; Франциск I проявлял ко всему интерес, он «любил литературу и ученых», которым с удовольствием раздавал темы для рассуждений. «И каждый, кто приходил, был принят; и требовалось только, чтобы он не был ослом или заикой» (П. Брантом), ибо королевское застолье представляло собой настоящую школу, где обсуждались различные предметы, начиная с войны и кончая живописью, и сам король прекрасно разбирался и в том и в другом.
Художник английской школы. Франциск I и его свита. Фрагмент картины «Поле золотой парчи» (Переговоры Франциска I с Генрихом VIII Английским в 1520 г.). 1545
Бенвенуто Челлини. Гравюра XIX в. С неизвестного живописного оригинала
3. Нет ничего более увлекательного, чем исследовать отношения между королем Франции и итальянским скульптором Бенвенуто Челлини по «Мемуарам» последнего. Они общались на равных. Король хотел держать Челлини при своем дворе, так как тот создавал для него прекрасные произведения. А потому и терпел большие вольности с его стороны. Скульптор был неограничен в своих расходах. Франциск I по доброй воле раздает художникам серебро и золото из королевской казны. Челлини ведет в Париже безумную жизнь: он изгоняет из дворца Пети-Несль его обитателей, поселенных там королем, а в своем ателье колотит молодых обнаженных женщин, которые служат ему в одно и то же время и моделями, и любовницами; поносит судей из Шатле. И благодаря тому, что он в милости у короля, ему все сходит с рук. Но это длится лишь до той поры, пока он не входит в конфликт с герцогиней д’Этамп, фавориткой Франциска I. Здесь был положен предел его безнаказанности. В XVI в. искусство стоит выше морали, но не выше наслаждения. Если говорить о религии, то стоит отметить, что эпоха столь противоречива, что даже Маргарита, добродетельная и набожная принцесса, пишет распутные сказки в «Тептамероне», а король, едва покинув свою любовницу, направляется в часовню на молитву. В мужчинах и женщинах эпохи Возрождения столько животной неистовой силы, что духовные сомнения никогда не останавливают порывов их плоти. Добрые католики, они не выходят из дому без кинжала на поясе. С момента заключения брака Генриха II с Екатериной Медичи во Франции появились интриги итальянских дворов, безнаказанные убийства, таинственные дуэли, отравленные перчатки, и эта смесь обычаев кондотьеров и рыцарства создала странные характеры.
4. Екатерина Медичи, остававшаяся в течение десяти лет бесплодной, вслед за тем была постоянно беременной. Долгое время она играла незаметную роль при дворе, называвшем ее отца «торговцем флорентийскими пилюлями». Ее супруг, дофин (позднее – Генрих II), с 1536 г. был страстно влюблен во вдову Великого сенешаля Диану де Пуатье, которая была старше его на восемнадцать лет. Холодная и честолюбивая, она выбрала своей эмблемой полумесяц Дианы и приказала нарисовать себя в образе богини луны, попирающей Эроса, и сопроводить это девизом: Omnium victor em vici.[23] В соборе города Руана она воздвигла великолепное надгробие своему супругу Великому сенешалю. На людях бесподобная вдова всегда была одета в черное и белое. Это ей, однако, не помешало заказать свое скульптурное изображение в виде богине Дианы с оленем Жану Гужону, который сумел подчеркнуть ее длинные ноги, высокую грудь и маленькую головку, или принимать от короля замки и даже драгоценности короны. Генрих II повсюду брал ее с собой, а во время расставаний писал ей пылкие письма: «Я не могу больше жить без вас… Умоляю вас вспоминать иногда о том, кто всегда служил только одному Богу и только одной подруге…» Екатерина страдала от этой страстной любви мужа, но утверждала с хорошо продуманной настойчивостью, что «мадам де Валентинуа – это сама добродетель». Романтическая привязанность Генриха II к Диане (которую он сделал герцогиней де Валентинуа) длилась двадцать три года, вплоть до кончины короля. Он писал ей в 1558 г.: «Умоляю вас всегда хранить память о том, кто никогда не любил и никогда не полюбит никого, кроме вас; умоляю вас, душа моя, соблаговолить носить это кольцо в знак любви ко мне…» В этом, 1558 г. Генрих II достиг своего сорокалетия; его Артемиде – уже бабушке – исполнилось пятьдесят девять лет; но для него она оставалась «торжествующей Викторией» Жана Гужона (украшение замка д’Экуан), «несравненной Грацией», статуей которой он украсил лестницу в замке Блуа. Екатерина, несмотря на притворное смирение, не дала себя одурачить. Едва только Монтгомери смертельно ранил своего государя, как Екатерина удалила Диану от изголовья Генриха: «Умирающий король принадлежит королеве», и герцогиня де Валентинуа получила приказ «удалиться в свой дворец, немедленно вернуть драгоценности, принадлежащие короне, а также вернуть тысячу подарков, список которых составила королева».
5. Насколько Диана была красива, настолько же Екатерина Медичи была безобразна, но, как все Медичи, она обладала хорошим вкусом и продолжала традицию Франциска I, покровительствуя артистам и художникам. Она устраивала праздники, замечательные концерты и окружала себя всевозможными сокровищами (которые находятся теперь в музее Лувра и являются достоянием французского народа). Гобелены, лиможские эмали, драгоценности, редкие книги, фаянс Бернара Палисси – все это символизирует счастливый союз французского и итальянского искусства. Проблема степени влияния каждого из них на французское искусство XVI в. вызывает массу споров среди историков и искусствоведов. Кажется, что двор и итальянские мастера, приглашенные королевой, натолкнулись на сопротивление французских мастеров – каменщиков и ремесленников, – которые предпочитали делать то, что они уже хорошо умели делать. Французы упрощали итальянские орнаменты, устанавливали свои размеры, но время от времени они прибавляли к традиционным фасадам то внешнюю лестницу, то открытую галерею в итальянском вкусе. Они еще больше, чем итальянцы, изучали труды древних и читали трактаты Витрувия об архитектуре. Поэтому можно сказать, что эта художественная революция «явилась, скорее, возрождением». Лувр Пьера Леско представляет собой восхитительный образчик классического искусства. В нимфах Жана Гужона через ирреальные и мистические формы Средневековья проглядывает красота античных статуй. Необходимо также отметить, что далеко не все районы Франции испытывали на себе влияние новой моды. Она охватила Париж и долину Луары, потому что там находятся резиденции королей, Лион – потому что там часто проживает двор, и Руан – потому что кардинал Амбуазский ввел там модную архитектуру. Но в Туре мастерские Фуке и Коломба поддерживают местную традицию, а портретисты дома Валуа оставили нам карандашные рисунки, отмеченные подлинно французской чистотой и простотой.
Школа Фонтенбло. Диана де Пуатье. Около 1550. Фрагмент
Кристофано дель Альтиссимо. Портрет Екатерины Медичи в молодые годы. 1550-е
6. В литературе начала века выделяется очаровательный Клеман Маро, близкий по духу Вийону. Его стремительный и легкий стиль, его мастерство, его умение создать эпиграмму и ловко заострить ее концовку легли в основу стиля целого ряда французских писателей, среди которых Лафонтен и Мюссе. Маро, отличающийся столь символичным для его времени смешением шутливого изящества с религией, перевел Псалмы на французский язык, за что, как протестант, подвергся преследованиям Сорбонны. Опасаясь «быть посаженным в клетку», он бежал в Женеву, где столкнулся с неменьшей нетерпимостью со стороны протестантов. Он вновь бежал и умер в Турине в нищете и безвестности. Нелегко быть свободным мыслителем во времена всеобщего фанатизма; и все оказываются, как говорит Монтень, «битыми друг другом: гибеллин – гвельфами, гвельф – гибеллинами». После эпохи Маро французские поэты возвращаются к формам и словарю Античности, а также к подражанию творчеству Петрарки. Но вызывает восхищение, с каким мастерством используют они иностранное влияние в деле «защиты и прославления французского языка». Такого рода трактат, вышедший в 1549 г., принадлежит Иоахиму дю Белле, но вдохновителями был Ронсар и его друзья из «Плеяды». Автор объясняет, почему нужно употреблять французский язык, а не латынь и как можно и должно обогащать французский язык, делая заимствования из технического словаря всевозможных рабочих и людей, причастных к механике, таких как моряки, литейщики, художники, граверы и другие… прибегая к хорошим авторам, то есть к грекам и римлянам, и изучая «великие образцы» Античности, то есть оды, послания и сатиры. Искусство подражания могло бы быть опасным, не будь в этой эпохе той чудесной жизненной силы, которая придает французскому языку свежесть, богатство изобретательности и свободу в использовании терминов. Такого периода в развитии французского языка мы никогда больше не увидим. Языку того времени гораздо больше присущи процессы ассимиляции, чем подражание.
7. В прозе этого периода ярко выделяется Рабле (Монтень, Монлюк, Брантом появятся позже). Причин тому несколько. Он прекрасно выражает свою эпоху. Он, так же как и его эпоха, опьянен познанием, новыми словами, чтением. Он помешан на цитатах, компиляциях, сочинениях. Страстный любитель лексики, он составляет многостраничные списки эпитетов ради одного только удовольствия создавать эти списки и переводит на все известные языки высказывания своего «лимузенского ученика». Христианин ли он? Ну конечно, но всегда готовый высмеивать монахов и не имеющий никакой склонности к мученичеству. Он каноник, но прежде всего он врач. Можно ли сказать, что он безнравствен? Нет, конечно, но непристоен, как все студенты-медики, распутен, груб, хотя и не похотлив. Вторая причина: он прекрасно знает все стороны жизни своей эпохи. Нет ничего более прекрасного, чем писатель, великолепно разбирающийся во всех областях техники. Рабле, как позднее Бальзака, интересует абсолютно все. Он может остроумно высмеивать судей, софистов и солдат, потому что он изучал и право, и схоластику, и искусство ведения войн. Это был Мольер еще до появления Мольера, это был Свифт еще до появления Свифта; наконец, потому, что он выражает философию своей эпохи: упорство в сохранении хорошего настроения. «Пантагрюэлизм» – это одновременно и моральная гигиена, и стремление к справедливости, и презрение к ненужным нам вещам, и братская симпатия к человеческим делам, и понимание суетности их дел. Пантагрюэлизм – это не величественный устав, и его аббатство Телем – это не Трапп и не Клерво. Но это весьма здравый устав, который, впрочем, слишком разумен, чтобы иметь большое влияние.
Мишель Ласне. Франсуа Рабле. Первая половина XVII в.
8. У Рабле, как у всякого реформатора, есть свои представления о воспитании. Воспитание, которое дает Гаргантюа Понократ, – это в основном воспитание научное. Рабле ненавидит педантов и «палачей юности», ненавидит эти «коллежи скудости», которые «следует сжечь». Пьер де Ла Раме (Рамус), так же как и Рабле, считает, что преподавание бесполезно, когда обучают только ведению спора в соответствии с правилами аристотелевской логики; когда единственная цель студента – это доказать, что он прав, в то время как ему хорошо известно, что он не прав; воспользоваться ситуацией, когда она тебе полезна, и постараться обратить ее против своего оппонента. Рабле, рассказывая о воспитании Гаргантюа, выводит важного доктора теологии, который в течение тринадцати лет шести месяцев и двух недель все больше оболванивает своего ученика, заставляя его пересказывать от конца к началу самые плохие средневековые учебники. И когда Франциск I поощряет создание корпуса королевских лекторов, которые, кроме греческого и латинского, будут преподавать еще и древнееврейский и арабский язык (Коллеж де Франс), то он делает это частично и для того, чтобы улучшить преподавание этих дисциплин. Нельзя рассматривать гуманистов как революционеров в области философии или теологии; это эрудиты, выступающие за преподавание грамматики и литературы, за здравые методы преподавания. Но иногда здравые методы ведут умы гораздо дальше, чем предполагалось, и некоторые гуманисты придут через свои занятия к сближению с Реформатской церковью.
Теперь, чтобы дополнить эту картину, мы должны рассмотреть роль Реформации во Франции.
Неизвестный художник. Портрет Мишеля де Монтеня. XVI в.
V. О том, как Реформация привела к созданию во Франции политической партии
1. Поначалу Реформация во Франции не была открытой борьбой между католицизмом и протестантизмом. Всевозможные ереси уже не раз разделяли Римско-католическую церковь; реформаторы призывали Церковь реформироваться, но сами реформаторы принципы этой Церкви уважали. В XIII в. крупные ученые, такие как святой Фома, осуществили синтез католицизма и аристотелизма, примирив тем самым лучшие умы своего времени. В университетах для поддержания незыблемости доктрины достаточно было страха перед инквизицией. Охлаждение к религии наблюдалось скорее в народе. Окончательный провал Крестовых походов заставил простых людей задуматься, не сильнее ли Магомет Иисуса Христа. «Черная смерть» поставила под сомнение Божественную доброту. Экономическое могущество Церкви пробудило острое чувство зависти как среди государей и сеньоров, которые с трудом соглашались с тем, что папа мог распоряжаться таким количеством земных благ, так и среди бедных священников, которые полагали, что епископы и аббаты чрезмерно алчны. С того самого момента, как начинают создаваться национальные государства, политическое могущество Церкви воспринимается с трудом. Церковь стремилась сохранить и свой бюджет, и свои суды; она пытается стать государством в государстве. Во Франции последствия этого национального возмущения стали совершенно очевидны, когда Филипп Красивый применил силу по отношению к папе Бонифацию VIII. Епископская аристократия эксплуатировала это чувство возмущения и тем сумела сохранить привилегии клира, добившись их передачи Галликанской церкви (Прагматическая санкция 1438 г.). Затем в лице Франциска I вмешалось государство, и Прагматическая санкция была заменена Конкордатом 1516 г., но это экономическое решение проблемы, благоприятное для короля и казны, не разрешило проблемы духовной.
2. А между тем в XVI в. духовная проблема становится очень серьезной. Скрытое язычество эпохи итальянского Возрождения затронуло даже самих пап. Александра VI Борджиа никто не уважал, да он и не был достоин уважения. Торговля индульгенциями, примитивное суеверие, распространяемое монахами, неприятно поражали души верующих. Гуманисты, знавшие древнегреческий и древнееврейский, уже не довольствовались Вульгатой: они читали Библию в подлинных списках и не признавали авторитета малограмотных клириков. Французская, или Галликанская, церковь становилась реформистской. Многие из ее епископов были людьми образованными и толерантными. Из чтения священных текстов для них проступала другая религия, достаточно отличная от той, какой стал к тому времени католицизм. В Евангелиях обнаруживался Христос и Его Божественная милость, а не обряды и благочестие, не чистилище и не культ святых. Спасение души – единственно важное для христианина дело, – судя по текстам, не зависело от установленных обычаем религиозных обрядов. В 1508 г., то есть за девять лет до Лютера (1517), один старый профессор Парижского университета, Жак Лефевр д’Этапль, опубликовал призыв к чтению оригинальных текстов: «Это потому предпочитаем мы теперь блага земные благам небесным, что позабыли их [тексты], что захирели монастыри и умерла набожность». Faber Stapulensis,[24] очень смелый в своих высказываниях, учил, что спасение дается по вере, а не через заслуги и добрые дела человека, не через исключительный авторитет Священного Писания и символический характер мессы. Он осуждал произнесение молитв на латыни, осуждал целибат священников и культ святых. «За шесть лет до Лютера, – говорит Мишле, – преподобный Лефевр д’Этапль уже излагал его учение в Париже». Смелость Лефевра дошла до того, что он издал Библию на французском языке.
Ганс Гольбейн Младший. Продажа индульгенций. Сатирическая гравюра. XVI в.
Кристиан Юнкер. Мартин Лютер. Гравюра с живописного оригинала Лукаса Кранаха Старшего. 1706
3. 31 октября 1517 г. немецкий монах Мартин Лютер прибил на паперти Виттенберга свои девяносто пять тезисов. В них он учил, что к спасению ведет только вера, что паломничества, четки, свечи и почитание реликвий уводят человека от истинной веры. Затем, возбуждаясь понемногу, ибо он был натурой страстной, он провозгласил, что Рим – это Вавилон и что папа – это Антихрист. Это была уже не реформа, а настоящий разрыв, и в 1520 г. Лютер был отлучен от Церкви. Лефевру д’Этаплю грозила большая опасность, если бы не защита короля Франциска I и особенно его сестры Маргариты, герцогини д’Алансон, которая выбрала в качестве своего советника и духовника одного либерального прелата, епископа из Мо по имени Брисонне. Ни Брисонне, ни Маргарита и не думали противопоставлять католицизму новую религию. Они искали внутри самой религии наилучшие способы для установления мистических отношений с Богом через молитву. Оба они преодолели кризис сомнений. Брисонне хотелось бы собрать вокруг себя в Мо самые передовые умы Церкви. Он назначил Лефевра д’Этапля главным викарием и сделал из своего епископата один из очагов новой реформатской доктрины во Франции. Франциск I из любви к сестре защищал Лефевра, которого он называл своим «добряком Фабри». «Весь французский двор, подчиняясь исключительно моде, прогрессу литературы и удовольствию понимать Священное Писание или распевать псалмы на французском языке, едва не перешел, сам того не подозревая, в лютеранство» (Ш. Сент-Бёв). Но осуждение Лютера прозвучало как удар грома. Сорбонна, охваченная великим усердием, осудила Лефевра д’Этапля. Свершался переход от учености к инквизиции и от кафедры к костру.
4. После 1525 г., когда под Павией король попал в плен, его позиции стали менее прочными. Регентша Луиза Савойская, ощущая себя недостаточно сильной, не смела возражать папе и Сорбонне. Спор становился более острым. Вначале речь шла только о гуманизме и мистике, но начинали поговаривать о так называемой реформированной религии. Регентша нуждалась в поддержке Церкви для сохранения порядка в королевстве, лишенном короля. Вот почему она согласилась на строгие меры. Даже епископ Брисонне был охвачен страхом. Реформаторы привели в движение те силы, которые в дальнейшем не смогли сами контролировать. В епархии Мо беднота, сукновалы, ткачи жгли изображения Богородицы и срывали объявления о продаже индульгенций. По приказу парламента они были наказаны кнутом, заклеймены, а некоторые сожжены на костре. Присмиревший Брисонне отрекся от своих епископских посланий, подтвердил, что чистилище существует и что следует «упоминать имя Святейшей Богородицы и всех прочих святых». Маргарита, обладавшая большим мужеством, поехала в Мадрид ухаживать за своим плененным братом и получила от него письмо, защитившее хотя бы «добряка Фабри», но парламент продолжал всех прочих еретиков сжигать на кострах.
5. Возвращение Франциска I должно было решить вопрос о религиозной ориентации Франции. Раздираемый противоречивыми чувствами между своей сестрой-католичкой, которая обращалась к врожденной доброжелательности короля, и парламентом, который взывал к потребностям государства, Франциск I многие годы переходил от снисходительности к суровости. Речь уже не шла об умеренных реформаторах, вроде Брисонне, потому что они «отказались от своих заблуждений»; те же, кто еще упорствовал, вели себя необузданно, свершая кощунственные и абсурдные действия. Кое-кто советовал королю провозгласить себя главой независимой Галликанской церкви; Генрих VIII и немецкие принцы предлагали ему свою поддержку, если он решится на этот шаг. Но король считал, что не такова роль христианнейшего короля, потомка Людовика Святого. Он принес доказательства верности папству и ортодоксии, заключив брачный союз своего сына с Медичи. Однако после завершения этого бракосочетания Маргарита предприняла попытку завоевать юную дофинессу, и появилась надежда на наступление новой эры толерантности. Но резкость действий сторонников обеих религий обескуражила Франциска I. И та и другая сторона развешивали на стенах воззвания. Однажды король обнаружил одно из них на собственной двери: «Подлинные случаи ужасных заблуждений папской мессы». Он был неприятно поражен этим прямым выпадом против самого святого из таинств. Это была уже не реформа, а чистая ересь. Король снял свою защиту, и костры запылали. Человеческая жестокость крайне изобретательна: жертву сжигали на медленном огне, чтобы продлить ее мучения. Сам король соглашался принимать участие в процессиях, обходивших костры. Собственность еретиков конфисковывали, а доносчики получали вознаграждение. Начиная с 1538 г. король, обескураженный фанатизмом своих подданных, решительно примыкает к испанской и католической партии.
6. Когда умеренный консерватизм сталкивается с революционным фанатизмом, то, испытывая страх, смешанный с досадой, он становится реакцией. А всякая реакция жестока. В нескольких деревнях по реке Дюранс водуазские схизматики, пережившие гонения Средневековья, изучали Священное Писание и не признавали мессу, папу и чистилище. Привлеченные сходством доктрин, они сблизились с новыми протестантами. В 1545 г. парламент постановил, что две деревни, охваченные ересью, Кабриер и Меридоль, будут полностью уничтожены, а их жители сожжены или изгнаны. Франциск I неоднократно отказывался утвердить этот жестокий и глупый эдикт, но наконец, больной и одурманенный, он позволил вырвать свою подпись. Барон д’Оппед, генеральный лейтенант Прованса, приказал сжечь 24 деревни и перебить их жителей. Результатом стали 3 тыс. жертв и 900 сожженных домов. Франциск I уже на смертном одре попросил своего сына «не затягивать с наказанием тех, кто, используя его имя и авторитет, учинил этот грубый скандал». Но виновные так никогда и не были наказаны. В 1543 г. Сорбонна принудила всех своих членов подписать «догматы веры». Тех, кто отказался это сделать, отправили на костер. Имя Этьена Доле, великого гуманиста, друга короля, осужденного как атеиста за публикацию перевода Платона, остается скорбным символом этого отхода от развития мысли. Вот во что вылилось Возрождение в литературе! Non dolet ipse Dolet, sedpia turba dolet,[25] – сказал он, идя на казнь. И долго еще эта божественно преступная толпа будет страдать сама и заставлять страдать других.
7. Франциск I и «Маргарита Маргариток»[26] по мере сил сдерживали религиозную нетерпимость. Генрих II, обладавший более мрачным характером, жил в постоянном страхе, что лютеранское движение будет распространяться. Тайные сборища происходили даже в Париже. Несмотря на смертельную опасность, на них присутствовали и знатные дамы, и университетские профессора. Экономическое положение страны благоприятствовало этому духовному бунту. Приток драгоценных металлов, поступающих из новых испанских колоний, все больше взвинчивал цены. В период роста цен, хотя страна и процветала, рабочие с фиксированной заработанной платой и фермеры-арендаторы оказались в стесненном положении. А отсюда возникает недовольство с двух сторон – пролетариата и аристократии. В итоге экономические проблемы влияют на духовные. Недовольный человек восприимчив к ереси. Обеспокоенный Генрих II в 1549 г. учреждает в парижском парламенте «Огненную палату», уполномоченную наставлять против ереси, ставшей «общественной чумой». Эдикт был радикальным: треть имущества еретиков отходила доносителям (награда за клевету); было запрещено продавать или держать книги еретиков (награда за нетерпимость); всякий еретик мог быть приговорен к смертной казни (награда за жестокость) и, наконец, судьи должны были быть проверенными – необходимое оружие в арсенале тирании, ибо и сами судьи были затронуты новыми идеями. Уголовная палата парламента уже никого больше не приговаривала. Принцы крови – Наваррский, Бурбон, Конде, семейства Колиньи, Шатийонов, Андело также были не чужды этим идеям. В 1559 г. во время торжественного заседания парламента наиболее отважные судьи заявили, что нельзя отрицать существования злоупотреблений в Церкви. Генрих II, разъяренный тем, что нашлись судьи, «отошедшие от веры», заявил, что «увидит собственными глазами, как их сжигают». Но в один из этих глаз попало копье Монтгомери, лишив тем самым короля этого прекрасного зрелища.
Рене Буавен. Жан Кальвин в 53-летнем возрасте. 1562
8. До сих пор еретики оставались просто реформаторами, остававшимися католиками. Для открытого мятежа нужна была доктрина и организация: Кальвин дал и ту и другую. Французы, прежде чем принять новую теологию, требовали, чтобы она была понятной. Кальвин предложил им доктрину столь же французскую, сколь доктрина Лютера была немецкой. Кальвин, сын прокурора из Нуайона, опубликовал в 1536 г. «Наставление в христианской вере» и в том же году перебрался в Женеву, свободный имперский город, который принял реформу, как и конфедерации Фрибурга и Берна (жители конфедераций назывались eidgenossen, откуда название гугеноты). В Женеве лютеране оказались в большинстве, а потому сразу стали преследовать католиков. Верования изменяются, а человеческие страсти остаются неизменными. Женева превращается в прибежище французских реформаторов, среди которых оказывается и Кальвин, который из беженца превращается в пастора, а затем – во вдохновителя создания теократического правительства. Лютер воздавал кесарю кесарево; Кальвин хотел объединить кесаря с Христом. Он сделал из своего протестантизма (или пресвитерианства) новую форму католицизма. На первый взгляд это теократическое правительство было демократичным, потому что пасторы и старейшины (пресвитеры) избирались. На самом же деле выборы не были свободными. Консистория, настоящая частная инквизиция, следила за каждым гражданином. Над консисторией стоял коллоквиум, а еще выше – синод. Консистория бралась за изменение нравов и подвергала цензуре даже семейную жизнь. Библия заменила закон, и судьи в Женеве применяли законы Моисея. Из Женевы пропаганда доктрины гугенотов распространилась по всей Франции, и можно сказать, что роль Женевы в XVI в. как примера и помощника была аналогична роли Москвы в XX в. для коммунистов всего света (Дж. Э. Нил).
9. Доктрина Кальвина была суровой. Человек проклят со времен грехопадения Адама. Древний Адам живет в каждом из нас и вызывает наши пороки и преступления. Распятый Иисус искупил не всех людей, а только тех, кто своей верой распинает в себе древнего Адама. Но чтобы обладать такой верой, нужна благодать. Каждый человек заранее обречен либо на спасение, либо на вечное проклятие. Делами нельзя искупить спасение; дела служат доказательством, что этот человек уже наделен благодатью. Мирской результат этой догмы парадоксален: кальвинист оказывается ввергнутым в активную жизнь. Действительно, зачем раздумывать о себе самом? Нельзя изменить Божье предначертание. Но, достигая успеха в делах, можно доказать, что ты принадлежишь к избранным. Эта удивительно практичная сторона кальвинизма нравится части французской буржуазии. Образованные люди тоже склонялись к кальвинизму: это были профессора, врачи, адвокаты, мелкие священники и послушники и та часть дворянства, которая, лишившись своего состояния по Конкордату 1516 г., полная обид на Рим, создала «отделения действия» (Дж. Э. Нил) движения гугенотов. Это оказалось особенно действенно в Лионе, связи которого с Женевой были традиционными, в Нормандии, Лангедоке и в долине Роны. Париж оставался в своем большинстве католическим. Так как военная организация дублировалась организацией религиозной, то партия гугенотов быстро превращается в государство в государстве, а потому становится вполне понятным беспокойство французских королей.
