Андрес Неуман
Странник века
Ханс слушал его с волнением. Хотя сырость, сумрак и грязь он не любил, но подумал, что было бы замечательно провести здесь день, а может быть, и ночь. Старик развел костер из кустиков дрока, остатков сена и газет. Франц бегал к реке, чтобы напиться, и вернулся весь в ледышках, с вздыбленной шерстью и немного побледневшими пятнами на лапах. Увидев костер, он бросился к нему так прытко, что чуть не опалил себе хвост. Ханс засмеялся. Шарманщик предложил гостю вина из оплетенной бутыли, стоявшей в одном из углов пещеры. Только теперь, в отсветах зажженного костра, Ханс разглядел все пространство до потолка, всю странную обстановку пещеры. Возле входа от стены к стене тянулась веревка с развешанной на ней одеждой. Под веревкой торчал воткнутый в землю зонт. Рядом красовались две пары башмаков, одни – совершенно изношенные, набитые скомканной газетой. Расставленные в ряд по размеру, опирались о стену керамические горшки, тарелки, пустые бутыли с затычками, латунные кружки. В одном углу лежал соломенный тюфяк, заваленный простынями и потрепанными шерстяными пледами. Вокруг тюфяка, словно на неприбранном туалетном столике, валялись миски, ножницы, деревянные шкатулки, куски мыла. Между двумя выступами скалы торчала связка газет. В глубине пещеры громоздились обувные коробки с гвоздями, винтами, многочисленными запасными деталями, приспособлениями и инструментами для ремонта шарманки. Посреди пещеры лежал не имевший ни единого изъяна, восхитительно неуместный здесь ковер, на который ее обычно ставили. Хансу не попалось на глаза ни одной книги.
Тепла хватало только на часть пещеры. В радиусе метра от костра воздух прогрелся и ласкал кожу. Но уже на сантиметр дальше стоял холод и выстуживал все, что в него попадало. Франц, похоже, успел уснуть или сосредоточился на том, чтобы согреться. Ханс потер ладони, подул между ними. Натянул поглубже берет, еще пару раз обмотал вокруг шеи платок, поднял лацканы сюртука. Он поглядел на изношенный, ветхий плащ шарманщика с выщербленными пуговицами. Послушайте, сказал Ханс, вам не холодно в этом плаще? Ну, он, конечно, уже не тот, что был прежде, ответил старик. Но у меня с ним связаны хорошие воспоминания, а это тоже греет, правда?
Костер потихоньку гас.
* * *
Еще несколько дней после знакомства с шарманщиком Ханс время от времени порывался уехать. Но, сам не понимая почему, продолжал откладывать отъезд. Помимо манеры игры, Ханса привлекало в шарманщике его отношение к собаке. У Франца, широколобого ховаварта, была внимательная морда и беспокойный, пушистый хвост. Лай он экономил, как деньги. За пределами города старик всегда поручал ему выбирать дорогу, вел с ним беседы, а на сон грядущий насвистывал ему мелодии своей шарманки. Франц, судя по всему, обладал незаурядной музыкальной памятью, потому что, если мелодия обрывалась не вовремя, он тут же начинал протестовать. Иногда хозяин и собака обменивались многозначительными взглядами, как будто вслушиваясь в какие-то недоступные для других звуки.
Не особенно вдаваясь в подробности, Ханс объяснил старику, что путешествует, ездит по свету и останавливается там, где хочет посмотреть что-то новое. И не покидает этого места до тех пор, пока не станет скучно или не захочется уехать и заняться чем-нибудь другим в других краях. Как-то раз он предложил шарманщику отправиться вместе с ним в Дессау. Шарманщик, никогда не задававший Хансу вопросов, на которые тот, скорее всего, не захотел бы отвечать, попросил его остаться еще на неделю и не лишать его своей компании.
Ханс вставал поздно, по крайней мере, позже, чем те немногочисленные постояльцы, которые, судя по объедкам, шагам на лестнице и хлопанью дверей, проживали на постоялом дворе. Завтракал он под присмотром госпожи Цайт, чье яростно-виртуозное владение кухонными ножами будило его рано или поздно каждый день, или ходил перекусить в «Центральную». Потом он некоторое время читал, выпивал чашку кофе, вернее, две и шел на площадь к шарманщику. Слушал музыку, смотрел, как старик вращает рукоятку, и предавался всяческим воспоминаниям. В такт оборотам валика он думал о тех многочисленных местах, в которых побывал, о путешествиях, которые ему еще предстояло совершить, о людях, которых не всегда хотелось вспоминать. Иной раз, когда часы на Ветряной башне давали знать, что шарманщику пора домой, Ханс провожал его до пещеры. Выбравшись из центра города, они шли по Речной аллее до Высоких ворот, по проселочной дороге до моста, через мост над журчащей Нульте и, миновав сосновую рощу, оказывались у подножия скалистых холмов. Бывало, что Ханс приходил в пещеру ближе к вечеру, и шарманщик встречал его бутылью вина и горящим костром. Они коротали время за вином и беседой и слушали реку. После нескольких таких вечеров Ханс перестал бояться сельской дороги и возвращался к себе на постоялый двор пешком. Его провожал Франц и оставлял одного, только когда впереди начинали маячить фонари Высоких ворот. Поднятый с постели, с отпечатками подушки на толстых брылах, ворча, чертыхаясь сквозь зубы и всхрапывая на ходу, двери ему открывал господин Цайт. Ханс шел наверх спать, спрашивая себя по дороге, сколько еще будет терпеть свою скрипучую койку.
Цайты вставали ни свет ни заря, к этому времени Ханс едва успевал поспать несколько часов. Отец семейства собирал всех домочадцев, читал отрывок из Библии, и они вчетвером завтракали на хозяйской половине. Потом каждый шел по своим делам. Господин Цайт устраивался за конторкой и, разложив газету на обширном пюпитре своего живота, проводил в этой позе несколько часов, а затем, почти уже в полдень, шел разбираться с платежами и счетами. По дороге домой он заходил пропустить пару кружек пива и послушать сплетни о соседях – он утверждал, что в этом состояла часть его работы. Что касается госпожи Цайт, то она приступала к бесконечной веренице дел: готовке, перетаскиванию дров, глажке, уборке, завершавшейся после ужина последними стежками штопки у очага. Только после этого она позволяла себе разгладить чело, сменить фартук на легкое одеяние из фланели, которое упорно величала «кимоно», и, покачиваясь, удалиться в нем в спальню, понуро, но все же грациозно.
Лиза водила Томаса в школу. Помимо привычки непрерывно скакать и не делать вовремя уроки, этот ребенок имел еще один порок, приводивший в ярость его сестру: он выпускал газы всякий раз, когда ему того хотелось. И всякий раз, когда он это делал, Лиза выбегала из их общей комнаты и бросалась к матери, требуя воздаяния. Пока разъяренная госпожа Цайт надрывала горло, угрожая сыну всяческими карами, мальчишка снова брался за свое. И так, хохоча и пукая, пукая и хохоча, заканчивал одеваться. На обед он возвращался домой, потом снова шел в школу, а еще два раза в неделю посещал уроки катехизиса. Лиза школу не посещала, хотя была гораздо усерднее брата во всем, чему ее учили. Проводив Томаса, Лиза помогала матери, ходила за покупками на Рыночную площадь и стирала белье в Нульте, что было особенно тяжело зимой, когда приходилось искать промоины во льду. Для своего возраста Лиза была высокой и довольно худой, хотя в последний год начала утрачивать худобу, радуясь этому факту, но и слегка из-за него тревожась. У нее была очень нежная кожа, покрытая легким пушком везде, кроме кистей рук: по контрасту с бархатистыми плечами и шеей ее руки выглядели непривлекательно. Покрасневшие суставы, ободранная кожа на пальцах, опаленные ледяной водой запястья. Как-то утром Ханс объявил, что хотел бы принять горячую ванну. Лиза взялась наполнять лохань, таская снизу черпаки с кипятком. Когда Ханс нечаянно задержал взгляд на ее руках, она смутилась и спрятала их за спину. Чтобы загладить неловкость, Ханс постарался отвлечь ее разговором. Лиза как будто бы благосклонно приняла его маневр и впервые перекинулась с ним парой слов. Ханса удивила непринужденность и сметливость девочки, которую раньше он считал тихоней. Когда ванна была наполнена, он повернулся к ней спиной, чтобы открыть чемодан, и ему показалось, что Лиза медлит у двери. Когда дверь за ней закрылась, он устыдился собственных мыслей.
Обеспокоенный аскетизмом шарманщика, питавшегося только вареной картошкой, вымоченной селедкой, сардинами и вареными яйцами, Ханс стал приносить в пещеру мясо, хороший овечий сыр и приготовленные госпожой Цайт колбаски. Шарманщик принимал все эти яства, но, когда Ханс уходил, скармливал их Францу. Уловка была замечена, и тогда старик объяснил, что безмерно благодарен Хансу за его щедрость, но много лет назад дал себе клятву жить только на заработанное шарманкой, ведь на то он и шарманщик. В конце концов Хансу удалось уговорить его ужинать вместе. Однажды вечером, когда они делили у костра порцию шпигованной телятины и риса с овощами, Ханс спросил, не одиноко ли ему в пещере. Как мне может быть одиноко, ответил шарманщик, не прекращая жевать, если за мной всегда присматривает Франц, верно, мошенник? (Франц подошел лизнуть хозяину руку, а заодно прихватить кусок мяса), кроме того, меня навещают друзья (кто? спросил Ханс), у тебя еще будет случай с ними познакомиться (старик подлил себе вина), не сегодня, так завтра они непременно придут.
И действительно, спустя пару дней Ханс застал в пещере двух гостей: Рейхардта и Ламберга. Никто не знал, сколько Рейхардту лет, но он явно был вдвое старше Ламберга. Рейхардт зарабатывал поденно: полол, пахал, косил и выполнял любые сезонные работы. Вместе с остальными поденщиками он жил на церковных землях, в двадцати минутах ходьбы от пещеры. Рейхардт был из тех пожилых людей, кто физически неплохо сохранился, но кажется даже старше своих лет, потому что остатки молодости в жилистом теле откровеннее обнажают нанесенный временем ущерб. Его суставы уже плохо ему подчинялись, безволосая кожа растрескалась и выглядела так, словно обгорела на солнце. К тому же во рту у него не хватало половины зубов. Рейхардт обожал сквернословить и получал от брани больше удовольствия, чем от темы разговора. Увидев в тот вечер Ханса, он приветствовал его словами: Значит, ты, черт подери, и есть тот самый тип, что явился незнамо откуда. Чрезвычайно польщен знакомством, ответил Ханс. Твою мать! загоготал Рейхардт, шарманщик, ядрена вошь! да этот парень недотрога еще почище, чем ты мне рассказывал!
Ламберг обычно слушал и молчал. В отличие от Рейхардта, частого гостя в пещере, он приходил либо по субботам, либо в воскресенье вечером, если бывал свободен. С двенадцати лет он работал на текстильной фабрике Вандернбурга. Жил в рабочем поселке, в общей комнате, плату за которую хозяева удерживали из его жалованья. Его задеревеневшее тело всегда выглядело так, как будто его свело судорогой. Из-за ядовитых фабричных испарений глаза постоянно воспалялись. Все, на что он смотрел, словно меняло цвет и раскалялось. На разговоры Ламберг был скуп. Голоса никогда не повышал. Возражал очень редко. Обычно ограничивался тем, что, как штыри, втыкал в собеседника свои красные глаза.
Франц по-разному относился к гостям: игриво фамильярничая с Рейхардтом, то и дело облизывая ему руки и заставляя чесать себе живот, он лишь изредка настороженно обнюхивал ноги Ламберга, словно никак не мог привыкнуть к его запаху. Пока вино ходило по кругу, Ханс сидел напротив двух гостей и наблюдал, как по-разному они пьянеют. Рейхардт пил умело: много размахивал стаканом, но редко подносил его к губам. Захмелев, не терял головы, как игрок, дожидающийся, чтобы соперник вконец опьянел. И наоборот, в жадной жажде Ламберга чувствовалось юношеское безрассудство. Впрочем, думал Ханс, возможно, Ламберг хочет поскорее забыться и поэтому пьет так, словно глотает не только алкоголь, но и слова, которые никогда не произносит.
Сначала Хансу захотелось остаться с шарманщиком вдвоем, чтобы спокойно поговорить, как это бывало обычно. Однако через пару часов он заметил, что Рейхардт обзывает его уже поласковей, а Ламберг мягче хлопает по спине. Тогда с гордой отстраненности Ханс переключился на оживленную говорливость. Рассказал несколько историй о своих путешествиях: одни были невероятными, но правдивыми, другие – правдоподобными, но выдуманными. Потом рассказал о постоялом дворе, о том, как госпожа Цайт режет рыбу, как Томас портит воздух, а Лиза при этом визжит. Когда он заковылял вразвалку, изображая господина Цайта, Ламберг впервые засмеялся, но тут же смутился и шумно, как лапшу, втянул в себя смех обратно.
* * *
Через табачный дым и марево печей к нему приближался муниципальный советник. Ханс был удивлен вдвойне: во-первых, он никогда не видел этого человека, а во-вторых, было уже довольно поздно. Осклабившись с приторной любезностью, советник прижал Ханса к барной стойке. Ханс наклонился к своей кружке и отхлебнул пива. Но советник не уходил: он явился явно не для приветствий.
После нескольких цветистых фраз, украшенных фальшивыми оборотами вроде «милостивый государь, дорогой гость, уважаемый господин», советник зыркнул на Ханса совсем другим взглядом, словно вдруг сфокусировал линзу, и Ханс понял, что сейчас он скажет то, ради чего пришел. Мы бесконечно рады видеть вас в нашем обществе, начал свою речь советник. Город Вандернбург весьма благосклонно относится к туризму, ведь вы приехали к нам как турист, не так ли? (да, можно так считать, ответил Ханс), и это нам, поверьте, очень приятно, у вас еще будет случай убедиться в том, насколько гостеприимны жители нашего города (это я уже заметил, успел ввернуть свою реплику Ханс), очень рад, очень рад, одним словом, знайте, что вы здесь желанный гость. Однако позвольте полюбопытствовать: вы местный, родом из здешних мест? и долго ли собираетесь у нас гостить? (я с визитом, коротко ответил Ханс, и родом я не здешний), ах вот как, понимаю. (Щелкнув пальцами, советник потребовал два пива. Официант бегом бросился выполнять заказ.) Ну что ж, милостивый государь, приятно иметь дело с таким светским человеком, мы рады, что нас посещают образованные люди. Возможно, вы заподозрите меня в нескромности, и в таком случае прошу меня простить, но я всегда стараюсь быть осведомленным, любознательность, знаете ли, друг мой! фундаментальнейшее преимущество! так что вы уж извините, я говорил, что, войдя сюда, обратил внимание на ваш костюм (на мой костюм? притворно изумился Ханс), да, вот именно! на ваш костюм, и, рассмотрев его, подумал: без сомнения, гость наш – человек утонченный, и это, уверяю вас, нам приятно. Но в то же время, подумал я, если присмотреться, не выглядит ли он слишком вызывающе? (вызывающе? переспросил Ханс, успевший за долгое время усвоить, что лучший способ вести себя на дознании – с интересом повторять каждый вопрос), вот именно! вызывающе! вижу, мы друг друга понимаем! поэтому я и решил (и вы можете не сомневаться, что с самыми лучшими намерениями) посоветовать вам, насколько это возможно и, конечно, ни в коей мере не стесняя вашей свободы, не провоцировать болезненной реакции властей (советник снова заулыбался, указывая на классическую немецкую одежду Ханса, возмутившую восстановленную власть), я, конечно, имею в виду, поспешил добавить он, чтобы не позволить Хансу повторить свою последнюю фразу, конкретную одежду, особенно берет (берет? переспросил Ханс. Советник нахмурил брови). Именно, берет. И подчеркну еще раз: ни в коей мере не стесняя вашей свободы (понимаю, сказал Ханс, вы весьма любезны, и мы с моей свободой бесконечно благодарны вам за совет), вот и хорошо, очень хорошо.
Прежде чем проститься и желая сгладить неприятный эффект от своих замечаний, а может быть, стремясь поближе изучить гостя, советник пригласил его на прием, который в тот же вечер давали городские власти в честь юбилея какой-то местной знаменитости. Будут представители лучших семейств Вандернбурга, сказал советник, ну, вы понимаете, образованные люди, газетчики, предприниматели. И именитые приезжие, добавил он, словно вдруг включив внутри себя праздничное освещение. Ханс подумал, что, наверно, наименее опасно и наиболее занятно будет не игнорировать этот прием. Он принял приглашение, копируя церемонные манеры советника. Оставшись один, он вышел на Рыночную площадь и взглянул на часы на Ветряной башне. По его расчетам, времени хватало как раз на то, чтобы вернуться на постоялый двор, принять ванну и переодеться.
К разочарованию Ханса, за весь вечер он не заметил ничего примечательного. Невероятно скучное мероприятие тянулось с достойной сожаления монотонностью. Внутри здание городского магистрата не отличалось от ему подобных: тот же пафос, тот же гипс. Муниципальный советник сразу же бросился к нему с приветствиями и, выразив всю свою фиглярскую сердечность, взялся представить его председателю муниципального совета Ратцтринкеру. Ваше превосходительство, проворковал он, имею честь представить вам… Обладатель острого носа и прилизанных усиков, председатель Ратцтринкер пожал Хансу руку, не удостоив его даже взглядом, и удалился приветствовать других гостей. При взгляде сверху зал приемов казался танцевальной площадкой, по которой непрерывно сновали сюртуки с косыми фалдами, пелерины карриков с заостренными воротниками, галстуки броских цветов и отливающие глянцем ботинки. Ханс сменил визитку, обтягивающие панталоны, шейный платок и берет на фрачную тройку, хотя и ненавистную, но сидевшую на нем весьма неплохо.
Перебрасываясь словом то с одним, то с другим гостем и ни с кем не вступая в длительный разговор, Ханс в конце концов нашел тихий угол и стал поджидать подходящего момента, чтобы изящно улизнуть. Там он наткнулся на господина с прелюбопытными усами и янтарной трубкой, только что вернувшегося из туалетной комнаты. Когда двое незнакомцев критикуют какое-нибудь тоскливое мероприятие, это означает, что им весело вдвоем, нечто подобное произошло с Хансом и господином Готлибом, который утверждал, что изнывает от скуки, и не давал просохнуть своим усам, похожим на взъерошенную птицу на краю фонтана. За неимением более интересных собеседников Ханс охотно согласился на его компанию и в разговоре проявил себя не самым последним занудой. Господин Готлиб, вдовец, глава состоятельного рода, занимался, как он сообщил, импортом чая и текстильным производством, хотя из-за возраста уже почти отошел от дел. Слова «из-за возраста» он произнес, дрогнув усами, чем вызвал симпатию Ханса. Казалось, и господину Готлибу неформальный тон их общения пришелся по душе. После трех бокалов вина и пары анекдотов он решил, что Ханс хоть и странный, но довольно приятный молодой человек, и в порыве энтузиазма пригласил его выпить у него чаю на следующий же день. Ханс обещал прийти, и на прощание они сдвинули бокалы. Свет люстр поплыл и утонул в вине.
Развернувшись, чтобы уйти, Ханс тут же отдавил ногу муниципальному советнику. У вас все в порядке, маэстро? осклабился советник, принимая позу цапли и вытирая башмак о собственные брюки.
* * *
Дом Готлибов находился всего в нескольких метрах от Рыночной площади, на углу Оленьей улицы. Входом в него служили массивные ворота. Левая, более широкая створка, снабженная бронзовым дверным молотком в виде рычащего льва, вела на сводчатую галерею, к каретным сараям. Правая, с молотком в форме ласточки, вела к лестнице и во внутренний двор. Ханс стукнул в ворота ласточкой. Сначала ему показалось, что никто не спешит открывать. Он снова взялся за крылья ласточки и хотел было постучать во второй раз, но тут раздались сбегавшие по ступенькам торопливые шаги. Они приблизились, постепенно замедляясь, и наконец замерли по ту сторону ворот. Взгляд Ханса уткнулся в верхнюю губу Бертольда.
У Бертольда, камердинера господина Готлиба, на верхней губе был тонкий шрам, деливший ее на две части, отчего все время казалось, что камердинер хочет что-то сказать. Шрам шевельнулся, Бертольд произнес приветствие. Раньше мы держали привратника, пояснил он, одергивая манжеты, но… Камердинер повел Ханса к каменным ступеням, покрытым ковровой дорожкой вишневого цвета, которую удерживали латунные прутья. Лестничная балюстрада с дубовыми перилами вычерчивала ломаную линию. Они вошли на основной этаж, второй, где находились комнаты Готлибов. Если бы Ханс продолжил подниматься, то увидел бы, что выше лестница становилась другой: она сужалась, лишалась ковра, меняла каменные ступени на скрипучие доски и фальшивый мрамор облицовки на известку. На третьем этаже жила прислуга. В мансарде на четвертом – кухарка и ее дочь.
Ханс и Бертольд прошли по ледяному вестибюлю и длинному коридору, в котором дуло, как на мосту. Потолки были так высоки, что их едва можно было разглядеть. В конце коридора замаячили пышные усы господина Готлиба. Проходите, милости просим, сказал хозяин дома, дымя трубкой, спасибо, Бертольд, чувствуйте себя, как дома, сюда, сюда, присядем в гостиной.
Ханс шел через большую гостиную, читая по ней историю со всеми ее извилистыми ходами: предметы обстановки в имперском стиле, слегка провинциальная избыточность классических мотивов, вычурность колонн и капителей, претенциозные параллелизмы, назойливость кубических форм. Почти всю мебель, сделанную, как определил Ханс, из красного дерева, украшали облицовочные панели и накладки с излишне скрупулезной гравировкой, как это принято в странах, которые стремятся подражать Франции. Поверх этих накладок громоздились дополнительные украшения, в основном в стиле Луи XVIII, призванные, хоть и безуспешно, маскировать ход времени, но в более современных предметах обстановки чувствовалась строгость уже иного порядка, результат какой-то метаморфозы (как бывает у насекомых), приведшей постепенно и незаметно для глаз к изогнутым линиям и более светлым сортам дерева (вяз, решил Ханс, или, пожалуй, ясень, а может, черешня), словно все битвы и замирения, в очередной раз пролитая кровь и новые перемирия лишили красное дерево сил, обездвижив его инкрустациями из амаранта и эбенового дерева и окончательно добив розетками, лирами и легкими, не слишком долговечными коронами. Пока господин Готлиб вел его к невысокому столу, Ханс по отдельным деталям бидермейера определил, что владелец дома переживает не лучшие времена. Во всей этой обстановке почти не чувствовалось застенчивого германского уюта, разве что в каком-нибудь серванте или овальном столике, лишенном победных углов, да в скромном ореховом дереве или березе. Этот дом, сделал для себя вывод Ханс, садясь в кресло, искал, но не нашел покоя.
В ожидании чая они беседовали о делах (господин Готлиб говорил, а Ханс слушал), о путешествиях (говорил Ханс, а господин Готлиб слушал), на прочие темы, в равной степени приятные и курьезные. Господин Готлиб был опытным хозяином и умел создать непринужденную обстановку, не оставляя гостя без внимания ни на секунду. Заметив, что Ханс косится на окна, он встал и пригласил его полюбоваться открывающимся из них видом. Под просторными окнами, через весь фасад, до угла Оленьей улицы тянулся балкон. Выглянув налево, можно было увидеть половину Рыночной площади и настороженный контур Ветряной башни. Если бы какой-то зритель смотрел с противоположной стороны, например из башенной бойницы, балкон Готлибов показался бы ему повисшей в воздухе чертой, а фигура Ханса – едва различимой на стене точкой. В этот момент Ханс услышал у себя за спиной позвякивание чашек, распоряжения господина Готлиба и его зычный оклик, призывавший некую Софи.
Юбки Софи Готлиб зашуршали по коридору. Этот щекочущий звук вызвал у Ханса какую-то невнятную тревогу. Через несколько секунд силуэт Софи возник из тени коридора в освещенной гостиной. Доченька, сказал господин Готлиб, хочу представить тебя господину Хансу, он в нашем городе проездом. Уважаемый господин Ханс, представляю вам Софи, мою дочь. Софи поздоровалась, приподняв дугой одну бровь. Ханса охватило острое желание наговорить ей комплиментов или сломя голову сбежать. Не найдя нужных слов, он неуклюже брякнул: Я и не подозревал, что вы так молоды, госпожа Готлиб. Милостивый государь, холодно ответила она, согласитесь, что это достоинство скорее непреднамеренного свойства. Ханс почувствовал себя полным идиотом и снова сел в кресло.
Сбившись с правильного тона, он стал путаться в предложениях. Пришлось брать себя в руки. Полувежливый, полуироничный ответ Софи на другой его неловкий комментарий, один из тех, которыми мужчины пытаются слишком быстро расположить к себе собеседницу, заставил его обратиться к более тонкой стратегии. По счастью, в это время Эльза, горничная Софи, принесла чай. Сев за стол, Ханс, господин Готлиб и его дочь обменялись несколькими обязательными, ничего не значащими фразами. Софи почти не вмешивалась в разговор, но у Ханса создалось впечатление, что именно она задает здесь тон. Помимо проницательности ее замечаний, Ханса весьма впечатлила ее манера говорить: она как будто подавала каждое слово, тщательно, чуть ли не нараспев, интонируя фразу. Ханс слушал, переключаясь с тона на смысл, со смысла на тон, и старался не поддаться головокружению. Несколько раз он делал попытки отпустить какую-нибудь реплику, которая привела бы ее в замешательство, но явно не сумел нарушить безмятежного равнодушия Софи Готлиб, откровенно, в упор наблюдавшей за тем, как он то и дело откидывает со лба свои длинные волосы.
Когда они приступили к чаю, Ханса поджидало новое потрясение: руки Софи. Не внешний вид ее необычно длинных пальцев, а манера прикасаться к предметам, ощупывать их форму, исследовать их осязательно. Дотрагиваясь до любой вещи, будь то чашка, край стола или складка одежды, пальцы Софи словно определяли ценность этой вещи, читали все, к чему прикасались. Следя за быстрым, настороженным движением ее рук, Ханс вдруг почувствовал, что понимает Софи, понимает, что ей необходимо все перепроверять самой, что ее отстраненность есть лишь глубокое недоверие к миру. От этой догадки Хансу стало немного легче, и он перешел к скрытой атаке. Поскольку господин Готлиб не потерял интереса к беседе, Ханс решил, что разумнее всего будет обращаться к Софи через ответы, адресованные ее отцу. Он оставил попытки произвести на нее впечатление, сделал вид, что перестал ее замечать, и направил всю свою изобретательность и импровизаторские способности на господина Готлиба, заставляя его усы подрагивать от удовольствия. Такое смещение акцентов, казалось, принесло свой результат, и Софи подала знак Эльзе, чтобы та раздвинула шторы. Свет одним аккордом сменил тональность, и у Ханса появилось ощущение, что лучи уходящего дня дают ему шанс. Софи задумчиво погладила чашку. Провела указательным пальцем по ручке. Деликатно надавила на блюдце. Взяла со стола веер. Пока Ханс развлекал разговором господина Готлиба, веер Софи раздвинулся, как стопка карт, которую изготовилась тасовать удача.
Веер растягивался, кивал. Ежился, тер косточки друг о друга. Ходил волнами, вдруг замирал. Слегка наклонялся, позволяя увидеть губы Софи, и тут же снова их скрывал. Ханс сразу заметил: хотя Софи молчала, ее веер реагировал на каждую его фразу. Пытаясь связно строить свой диалог с господином Готлибом, он украдкой интерпретировал каждое движение веера. Пока разговор состоял из уклончивых фраз и иносказаний, характерных для первого знакомства, Софи не переставала равнодушно обмахиваться веером. Когда все вступления остались позади, господин Готлиб решил перевести беседу на ту почву, которую Софи мысленно называла «примитивно мужской», имея в виду не слишком тонкое бахвальство былыми заслугами и мнимыми подвигами, с которого обычно начинается дружба двух незнакомых мужчин. Софи надеялась, что если Ханс действительно так находчив, как хочет казаться, то сумеет быстро увести разговор от вполне предсказуемых банальностей. Но ее отец гнул свое, и она видела, что молодой гость не находит способа выправить траекторию беседы, не проявив невежливости. Софи переложила веер в другую руку. Встревоженный Ханс удвоил свои усилия, но лишь еще больше раззадорил господина Готлиба, полагавшего, что обсуждаемая тема интересна им обоим. Софи начала медленно складывать веер, казалось, перестала слушать и теперь смотрела в окно. Ханс понял, что время на исходе, и одним отчаянным маневром перекинул мостик между темой, на которой так настаивал господин Готлиб, к другой, ничего общего с ней не имевшей. Господин Готлиб растерялся, словно утратив почву под ногами. Ханс поборол колебания собеседника, подкрепив аргументами свою неожиданную ассоциацию, вернул хозяину дома душевное равновесие и еще какое-то время перескакивал со старой темы на новую и обратно, как теряющий высоту мяч, но в конце концов окончательно ушел от первой и закрепился во второй, гораздо более интересной для Софи. Веер перестал складываться, и Софи повернулась к столу. Весь последующий диалог сопровождался размеренными взмахами, своей монотонностью создающими приятное ощущение, что путь был выбран верно. Поддавшись эйфории, Ханс со всем возможным почтением предложил Софи оставить позицию наблюдателя и окунуться в их оживленный спор. Софи не пожелала пойти на такую существенную уступку, но кромка ее веера все же слегка опустилась. Локальные победы придали Хансу храбрости, и он пошел на большой риск, позволив себе дерзость, однако резко схлопнувшийся в воздухе веер обозначил категорическое неприятие. Ханс отступил и с завидным цинизмом оборвал свой комментарий, придав ему чуть ли не обратный смысл, при этом ни на йоту не изменившись в лице. Слегка недоверчиво и с явным интересом Софи прижала веер к губам. На этот раз Ханс подождал, терпеливо выслушал господина Готлиба и, выбрав нужный момент, вставил пару тонких замечаний, заставивших Софи торопливо поднять веер, чтобы скрыть румянец одобрения. Теперь веер порхал живее, и Ханс понял, что он на его стороне. Наслаждаясь упоительным безрассудством, он позволил себе пуститься в неудобные рассуждения, способные вылиться в вульгарность (веер замер, замерло дыхание и даже веки Софи), но этого не произошло, и, резко проделав ораторский финт, Ханс иронично лишил веса все, что могло показаться в его речи нахальством. Когда Софи милостивым жестом поднесла длинные пальцы к щеке, чтобы поправить и без того идеально уложенный локон, Ханс перевел дыхание и почувствовал приятную истому в мышцах.
Всего через несколько минут, растянувшихся для Ханса в целую вечность, веер замер, и Софи как ни в чем не бывало вступила в разговор, вторгнувшись в него лаконичными и продуманными замечаниями. Господин Готлиб, со своей стороны, тоже старался втянуть дочь в беседу, и под конец все трое уже весело смеялись. После второй чашки чая, прежде чем встать из-за стола, Софи некоторое время смотрела на Ханса, поглаживая край веера указательным пальцем.