Андрей Максимов
Януш Корчак: Жизнь до легенды
Искренность и исповедальность – это, наверное, самые притягательные черты книг Корчака.
Мама нашего героя удивлялась, что у сына ни на грош нет самолюбия. Ему все равно, как он одет, и с детьми какого круга играет.
И снова – пример материнского непонимания. Его самолюбие было в ином: в поиске важнейших вопросов и попытках найти ответы.
Этим Януш Корчак будет заниматься всю жизнь.
6
Человек, который сам для себя – главный собеседник.
Несмотря на определенную умозрительность этого вывода, подозреваю, что это – правда. Точнее, стало правдой с возрастом.
Потому что, когда человек маленький, ему непременно нужен кто-то, кого можно спросить обо всем и получить ответ. Не свидетель твоей беседы с самим собой, но подлинный участник.
Главным собеседником маленького Генрика была бабушка Эмилия. Только с ней мальчик мог поделиться абсолютно всем. И спросить совершенно обо всем.
Однажды рассказал бабушке свой план переустройства мира. Десятилетнему Корчаку хотелось, чтобы наступила всеобщая справедливость. И казалось, так просто этого добиться: надо просто выкинуть все деньги. Уничтожить деньги. Истребить. Вот и все.
– Куда выкинуть? – растерялась бабушка.
– Не важно. Важно, чтобы денег не существовало. И тогда не будет грязных, оборванных детей, с которыми мне нельзя играть во дворе. Тогда все будут равны.
Бабушка усмехнулась. Объяснила, что в этом случае начнется хаос.
Хаос? Что такое? Слово непонятное, сложное. Пришлось выяснить у бабушки, что оно означает.
Кстати, множество новых слов наш герой узнавал именно от Эмилии. Она никогда не смеялась над его незнанием, всегда умела всё доходчиво объяснить.
Бабушке верил абсолютно. Если Эмилия говорила, что идея – плохая, значит, так тому и быть.
Расстроился, конечно. Пошел думать, как же быть со справедливостью.
Возвращался к бабушке с новыми вопросами и идеями. Она усаживала его перед собой, и начиналась очередная беседа.
Эмилия умерла, когда Генрику исполнилось 14 лет. Он довольно долго ходил к ней на могилу, садился и разговаривал. Да, бабушка перестала быть участником – была только свидетелем. Но можно легко нафантазировать, чтобы она могла ответить на любой вопрос.
Собеседника – подлинного участника разговора, а не наблюдателя – Корчаку не хватало всегда. Всю жизнь.
Задумчивый мальчик, мечтающий о переустройстве мира…
Как правило, такие мечты погибают вместе с детством. У Януша Корчака получилось по-другому: он воплотил их в своей знаменитой книге «Король Матиуш Первый». Не только в ней, но в «Матиуше» особенно мощно.
«Восстаньте и добивайтесь свободы! Долой взрослых королей! Провозгласите меня королем всех детей мира – белых, желтых и черных! Я предоставляю вам полную свободу. Дети, объединяйтесь для борьбы против тиранов взрослых! Да здравствует новый справедливый строй!»[22]
Мечты, идущие из детства. Как прекрасен взрослый, который сумел сохранить их, оставить живыми, будоражащими душу!
Но до этого всего надо дожить, дострадать, до… дочитать чужие книги.
Чужие книги – если они правильные – очень способствуют появлению собственной мечты.
Корчак признавался, что в 15 лет впал в безумие яростного чтения. В мире для него не существовало ничего, кроме книг.
Что же именно мог читать в самом начале ХХ века подросток, живущий, кстати говоря, в Российской империи, ибо в те годы Польша была ее частью?
7
Конец XIX – начало ХХ века – рождение и расцвет детской литературы.
Детская литература становится самостоятельным жанром. И даже такие великие критики, как Белинский и Добролюбов высказывают о ней свое мнение.
Толстой, Пушкин, Стивенсон, Крылов, Киплинг, Майн Рид, Тургенев… И так далее. Классики, гении. Конечно, наш герой их читал. Мама следила, чтобы сыну попадали правильные книги.
Однако самыми читаемыми в ту пору являлись вовсе не классики. Почему-то любая эпоха непременно прибавляет к великой литературе какой-нибудь «бестселлер», которым зачитываются десяток-другой лет, а потом забывают.
Самая знаменитая книга того времени «Степка-Растрепка» – про мальчика сорванца и хулигана. Серьезные литераторы ругали приключения Степки, которые представлялись взрослым нелепыми, глупыми и педагогически несостоятельными. А дети зачитывались потому, что видели в этом самом Степке-Растрепке похожего на себя парня, понятного, с которым хотелось дружить.
Самый известный писатель того времени, без сомнения, Лидия Чарская – автор сентиментальных романов о первой любви, о непонимании детей и родителей. Мало кто из писателей и до, и после нее умел так выжимать слезу из читателей. К тому же она еще писала сказки и стихи.
После Октябрьской революции в СССР книги Чарской попали под запрет, но в начале прошлого века ею зачитывались все подростки и их мамы. Папы Чарскую не очень любили.
Выходило много познавательных книг, которые очень любил маленький Генрик. Например, серия «Детство знаменитых людей». Или книга «Двенадцать месяцев, или Взаимное круговращение жизни». Или вот еще одна, с чудесным названием: «Разговоры нянюшек с детьми».
Состоятельные люди должны были читать журналы, и Гольдшмиты это делали. Журналы были детские и взрослые. Они печатали прозу, поэзию, и просто занимательные тексты.
Один, например, назывался «Семейные вечера». Ее начала издавать фрейлина императорского двора Мария Ростовская под покровительством самой императрицы Марии Александровны. Уровень журнала, понятно, был довольно высок, в нем печатались серьезные авторы.
8
В общем, происходило у нашего героя нормальное детство мальчика из обеспеченной семьи. В детстве этом в меру случалось одиночества, в меру – мечтаний, в меру – книг, в меру – познания.
Нормальная жизнь ребенка.
Как правило, детство заканчивается тем, что ты идешь в школу…
Школа…
Раз! И ты больше не принадлежишь себе, у тебя появляется множество обязанностей, в том числе и нелепых, но непременных для выполнения.
«Самое воспитание, если оно желает счастье человеку, должно воспитывать его не для счастья, а приготовить к труду жизни»[23] – так считал Ушинский – безусловный наш российский классик, основатель русской научной педагогики.
Вот ведь оно как получается. Ты рождаешься, и в детстве – по мере сил своих и понимания, стараешься стать счастливым. Позже Корчак напишет, что ребенок отличается от взрослого тем, что ничего не добивается, а просто живет. Живет, из-за всех сил стараясь радоваться просто самому факту жизни.
А потом – хоп! – школа. И тут уже про счастье нельзя говорить. Неправильно. Тут уже про труд и обязанности.
Вырос, значит.
Однако у нашего героя все получилось не совсем так. Он вырос не тогда, когда пошел в школу, но чуть позже.
Именно на школьные годы выпала трагедия, которая, во многом, определила всю его жизнь.
Впрочем – по порядку.
Глава вторая
Чужие школы и родной отец
1
Родители отдали Генрика Гольдшмита в начальную подготовительную школу в 1885 году. Мальчику было семь лет (или шесть).
Юзеф и Цецилия вполне могли этого не делать. В те годы дети богатых родителей нередко начинали учебу дома, с репетиторами. Семья преуспевающего юриста Гольдшмита могла себе это позволить.
Но не стала. У юриста все привычно делалось по правилам: и раз уж ребенок должен идти в школу, значит, так тому и быть…
И маленький Гольдшмит отправился учиться.
Это очень важно: какой будет первая школа будущего великого педагога. Ведь захочется переделывать то, что он увидел в детстве. Или не захочется. Но безусловно: то, что впитано с детства остается в человеке навсегда.
Мальчик нашел в школе ровно то, о чем другой гений педагогики – Иоганн Генрих Песталоцци – писал примерно за 80 лет до прихода Генрика в школу: «Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на самой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведет ни к чему иному, как к искусственному уродованию людей»[24].
Наш юный герой и попал как раз в такое место, где уродовали детей.
В школе все строилось на страхе. Перед детьми ставилась одна задача: четко повторять все, что сказал преподаватель. Чтоб никакой инициативы и никакой отсебятины. Учеба заменялась зубрежкой.
Повторил? Молодец! Не смог? Наказание. Вполне вероятно: физическое.
«Помню, как одного мальчика там наказывали розгами, – позже вспоминал Корчак. – Его бил учитель чистописания… Я тогда сильно испугался. Мне показалось, что когда его выпорют, то непременно схватят и меня. И это было очень стыдно, ведь мальчика били по голому месту. Это было в классе, при всех, вместо урока по чистописанию»[25].
Дома Генрика Гольдшмита никогда не били. Уши папа выкручивал, бывало. Иногда, сорвавшись, мама могла дать подзатыльник.
Но такого, чтобы при всех снять штаны и пороть… О нет! Подобное даже трудно было себе представить.
В семь лет человек впервые увидел, что бывает такая экзекуция. Ощутил не просто шок, но подлинный ужас.
В атмосфере постоянного ужаса проходили школьные дни. Впоследствии, создавая свой Дом сирот, Януш Корчак очень хорошо будет знать, как не надо учить детей, какой атмосферы не должно быть в его Доме.
Ему будет совершенно ясно: неуважение к детям не только отвратительно по сути, но и бессмысленно: если в ребенке не видят человека, он не сможет ничему обучиться потому, что его постоянно будет сковывать страх.
2
После окончания начальной школы, которая осталась в памяти сплошным чередованием страха и ужаса, Генрик отправился в 7-ю Городскую гимназию Варшавского учебного округа Министерства народного просвещения России.
Нашел там то же самое, что в школе начальной: атмосфера постоянной боязни, подчинения, рабства.
Обучение велось на русском языке, польский преподавали как иностранный. Что для польских детей, разумеется, сильно усложняло обучение.
Строгость – вот главное слово, характеризующее жизнь в гимназии. Ученик постоянно находился под наблюдением педагогов, я бы даже сказал: под неким увеличительным педагогическим стеклом.
Если, например, гимназист хотел пойти в театр – должен был написать заявление, на котором дирекция ставила резолюцию. И могла даже запретить поход, если, скажем, считала спектакль не полезным.
На уроках полагалось сидеть абсолютно тихо. Лишние вопросы не поощрялись. Вообще, ученик имел право молвить слово только при условии, что его спросят. В остальное (основное) время – внимать в тишине педагогу.
По сути, все в гимназии делились на рабов (ученики), которые не имели права ни на что; и рабовладельцев (учителя), которые имели право на все.
Позже мы узнаем, что в своем Доме сирот Корчак организовал… товарищеский суд чести, куда в поисках справедливости мог обратиться любой ученик. Директору Дома сирот было принципиально важно, чтобы в суд подавали и на него тоже, как и на других преподавателей. Это и по сегодняшним-то временам – смело, а, представляете, какой психологический барьер Корчаку пришлось преодолеть в начале ХХ века?
Наказания в гимназии тоже были весьма суровые.
«Хотя и не таскали уже за волосы и не пороли розгами, но учителей мы боялись, – свидетельствует Корчак. – После уроков провинившегося запирали в классе. Был еще там и карцер – подвальная тюрьма (Представили, да? В школе – подвальная тюрьма. – А. М.). Карцер остался с того времени, когда наша гимназия была военным училищем. В карцер сажали за особые проступки»[26].
3
Можно ли учиться в таких условиях?
Можно. Многие так и делали. Но не наш герой. Он вообще с большим трудом занимался тем, в чем не видел ни смысла, ни радости.
Не случайно, скажем, свою главную книгу о воспитании «Как любить ребенка» он писал во время войны. Война ни смысла, ни радости не приносит – это понятно. Что делать? Придумать такое занятие, которое даст и то и другое.
Вообще, я заметил, что среди великих людей нет рабов, есть только творцы.
В чем разница: раб – творец?
Раб – тот, кто подчиняется обстоятельствам. Творец – тот, кто сам строит свою жизнь. Подчиняться обстоятельствам можно радостно и безрадостно. Строить свою жизнь – только с удовольствием.
Корчак всегда был строителем, творцом. Даже в фашистском гетто он сумел сотворить своим воспитанникам настоящий праздник, что кажется совершенно немыслимым.
Поэтому так невыносимы для Корчака стали годы школьной учебы, где все строилось на страхе и абсолютном подчинении бессмысленным указаниям.
Как это, возможно, ни покажется парадоксальным, но пережить бессмысленный пресс школьных лет в немалой степени помогла душевная болезнь отца. Она была настолько чудовищна сама по себе и к тому же принесла такое количество проблем, в сравнении с которыми придирки школьных учителей и оценки в аттестате казались чем-то не просто неинтересным, но уж вовсе незначительным.
4
Первый приступ случился у отца, когда Генрику было 11 лет. Мальчик дернул папу за рукав, и Юзеф ни с того ни с сего закричал так, что, казалось, рухнут стены.
Приступы начали повторяться. Отец стал вести себя неадекватно, странно, непонятно… Разговаривая с отцом, Генрик не всегда понимал: Юзеф находится в нормальном состоянии или нет.
Наверное, не существует на свете более страшного испытания, чем смотреть, как твой близкий человек сходит с ума. Да еще, когда понимаешь, что не можешь ничем ему помочь.
Врачи утверждали, что, скорее всего, отца вылечить не удастся. Мама, естественно, не хотела в это верить…
Врачи. Лекарства. Больницы, куда отец ложился на все более долгий срок, пока однажды не лег навсегда.
Все это требовало денег.
Мама начала продавать то, что было в доме: картины, фарфор, украшения… Потом – и одежду.
Однажды Генрик шел с сестрой по улице, и в витрине комиссионного магазина они увидели отцовский плащ. Вид домашней, привычной, родной, папиной одежды в витрине комиссионки так поразил брата и сестру, что они разрыдались прямо посреди улицы.
Денег на содержание большого дома в центре города и обслугу стало не хватать. Пришлось переехать в бедный район Варшавы – Повисле, и привыкать обслуживать себя самим.
Из сына преуспевающего (читай: богатого) юриста ты превращаешься в человека, у которого отец – душевнобольной. Из молодого человека, не имеющего материальных проблем – в юношу, который постоянно должен думать о зарабатывании денег, причем не столько на себя, сколько на семью.
А тебе – двенадцать лет, тринадцать, четырнадцать…
Надо обладать серьезной волей, чтобы смириться с таким резким изменением жизни.
Испытания в жизни Корчака начались рано. Может быть, поэтому они никогда не могли его испугать?
5
Как зарабатывали деньги умные дети?
Репетиторством, разумеется. Чем и начал заниматься наш герой, еще учась в школе.
Он был ненамного старше своих учеников, и казалось довольно трудным делом: завоевать у них авторитет.
Тогда Генрик придумал вот что. Он клал в портфель разные предметы, вроде как наглядные пособия, и вынимал их медленно, по одному. Словно фокусник он нагнетал напряжение, чтобы дети ждали, что он вытащит дальше.
Мало этого, про любой обычный предмет – шарф, чайник, ботинок – он сходу придумывал короткую сказку, что приводило детей в восторг неописуемый.
Понимаете, да? Приход репетитора превращался едва ли не в театральную постановку, после которой дети, конечно, относились к новому учителю с большим интересом и доверием.
Из всего этого Корчак сделал два вывода.
Первый. Он умеет сочинять истории.
Второй. Он умеет обращаться с детьми.
И тем не менее иногда молодые барчуки хамили. Выдержать это было сложнее всего. Трудно привыкать к тому, что тебя могут оскорбить, а ты – если, конечно, хочешь хоть немного заработать – не должен отвечать.
Однако, Генрик быстро понял: если не отвечать – грубость заканчивается. Ребенок всегда дерзит в ответ – не будет ответа, не возникнет и грубость.
И это тоже стало уроком.
6
Комната. Стол. Стул. Отец сидит за столом. Спиной.
Как часто бывало в последнее время: ничего не делает. Просто сидит, погруженный в себя.
Генрик заходит в комнату. Медленно двигается к отцу, надеясь, что он выздоровел. Ведь болезнь, как нежданно возникла, также вдруг может и закончиться. Почему нет?
Идет тихо, почти на цыпочках, стараясь не шуметь, словно боясь, что любой звук будет для отца тревожен.
И вот уже можно протянуть руку, чтобы дотронуться до отца.
И тогда папа поворачивает лицо. И даже пытается улыбаться.
Но это – лицо чужого человека. И улыбка чужая.
Черты вроде папины, но – взгляд, но – улыбка…
Чужой человек.
Страшно…
Может ли вообще быть что-то более непоправимо ужасное, чем близкий человек, который на твоих глазах превращается в чужого?
Генрик делал все, чтобы помочь отцу. Но чем больше пытался ему помочь, тем отчетливее осознавал собственную беспомощность и бессмысленность своих попыток.
Именно тогда в голове нашего героя впервые возникла мысль о самоубийстве, которая не покидала его потом всю жизнь. Это же так просто: раз! – и нет ни тебя, ни мира. А значит, нет и проблем…
Смерть – как абсолютная свобода. Не такой ли видел ее наш герой? Сошедший с ума близкий человек вроде бы жив, но при этом того папы, с которым ты катался на лодке, кому ты мог уткнуться в живот, – твоего родного папы нет.
Он жив, но его не существует.
Разве самоубийство не лучше?
Заметим, что, когда Януш Корчак, имея все возможности спастись, все-таки пошел с детьми в газовую камеру – это было не что иное, как самоубийство, которое, впрочем, никогда его не пугало, и к которому он парадоксальным образом готовился всю жизнь.
Подводя итоги своей жизни, записывает в дневнике: «Нет более мерзостного события (приключения), чем неудачное самоубийство. Этот план должен полностью созреть, чтобы его выполнение дало абсолютную уверенность в успехе. Если я постоянно откладывал свой план, обдуманный до последней детали, то потому, что в последний момент накатывала какая-то новая мечта…»[27]
Да, значительно позже Корчак пытался покончить с собой. И не раз хотел это сделать.
История с болезнью отца повлияла на его психику навсегда…
7
Период взросления… Что это такое?
Тот удивительный этап жизни, когда детство постепенно превращается в юность; когда у тебя появляется ответственность не только за себя, но и за свою семью (плох тот мальчишка, который никогда не ощущал, что мама его беспомощна и нуждается в поддержке); когда ты постепенно начинаешь осознавать законы жизни; понимать понемножку самого себя: свою собственную силу, слабость, и отчаяние свое тоже…
Этот важнейший период становления человека прошел у нашего героя рядом с папой, который постепенно, но однозначно сходил с ума, все меньше нуждаясь в общении, в частности, с сыном; и все больше – в медицинской помощи.
«В конце концов и судьба – всего лишь более поздняя проекция отца»[28], – заметил Зигмунд Фрейд.
Судьба – проекция отца… А если у тебя такой отец, какой был у Корчака?
8
Ситуация с трагической болезнью папы – не просто важнейшая, но решающая во взрослении нашего героя. Однако рассматривать ее можно с разных сторон.
Если с психологической – то, здравствуйте, господин Фрейд!
«В целом отношение между личностью и отцом как объектом превратились, сохранив свое содержание, в отношения между Я и Сверх-Я»[29] – так считал великий Фрейд.
Отец – это не просто защита для человека. Это сверхзащита. Тот самый тыл, та самая стена, которая будет ограждать всегда.
И это ведь не кто-то чужой – папа. Тот, на кого ты похож. Родной, близкий, но при этом сверхчеловек. Улучшенный, более мощный вариант тебя.
Такая жизнь длилась до одиннадцати лет нашего героя. Нежная, немного нелепая мама. Обожаемая, всегда готовая поговорить, бабушка. И живущий как бы немного в отдалении, сильный, мудрый, все знающий и понимающий папа – авторитет абсолютный и безусловный.
И вдруг папа из «Сверх-Я» превращается… как бы это сказать?.. в «Недо-Я». В больного, несчастного, абсолютно беспомощного человека, который словно потерял сам себя.
Уходит защита. Исчезает стена. Ты остаешься наедине со всеми проблемами мира и в первую очередь – со своими собственными. Отныне и навсегда ты стал взрослым человеком.
В 11 лет, услышав нечеловеческий, истошный, ничем не мотивированный крик родного отца, ты выскочил из детства, как пробка из бутылки, чтобы не вернуться уже никогда.
И все-таки даже больной отец сделал для нашего героя огромное дело: будущий великий педагог впервые начал учить детей, чтобы заработать деньги на лечение отца. Начал заниматься педагогикой ради папы.
Генрик Гольдшмит, еще не став Янушем Корчаком, именно благодаря отцу понял, что умеет рассказывать истории, и у него получается находить контакт с детьми. То есть обнаружил в себе те умения, которые будет развивать в себе всю жизнь.
Поразительно, но даже в этой, абсолютно трагической ситуации, пожалуй, уместно сказать: что Бог ни делает – все к лучшему.
9
Однако эту трагедию можно рассматривать, скажем так, и с бытовой точки зрения, не подключая великого Фрейда, без лишнего психологизма.
Что получится в этом случае?
Дети, которые пережили в детстве настоящие трагедии, спокойнее переносят любые неприятности зрелого возраста. Они знают, что такое подлинная печаль и подлинная боль, поэтому легче воспринимают любые житейские неурядицы.
Сумасшествие отца и его то ли смерть в психиатрической больнице, то ли самоубийство – очень серьезный, очень жесткий урок.
Господь уготовил нашему герою тяжелую жизнь: три (!!!) войны; голод и холод; строительство практически на пустом месте двух домов сирот; почти полное отсутствие спокойной социальной жизни; наконец, в судьбе Генрика Гольдшмита случилось гетто и смерть со своими воспитанниками в газовой камере.
Если бы не жесткий, жестокий урок юности, смог бы наш герой вынести все это?
Очевидно, что Януш Корчак гораздо спокойнее относился к смерти, чем в принципе принято. После ухода отца, а потом после смерти матери, в которой наш герой винил себя, – он, по завету древних, всегда помнил о смерти, жил как бы в ее присутствии.
Он привык к смерти. Не боялся ее. Был готов к встрече.
Вот Корчак пишет о смерти своего товарища: «Азрилевич умер сегодня утром. О, как тяжела жизнь и как легка смерть (курсив мой. – А. М.)»[30].
Выделенные слова – это позиция, которая, как кажется, была у нашего героя всегда: жизнь – тяжела, смерть – избавление.
Сумасшествие и странная смерть отца тяготили Корчака всю жизнь. То, о чем он не забывал ни на миг. То, повторения чего боялся панически.
Незадолго до смерти отца семнадцатилетний Корчак начинает писать роман «Самоубийство».
«Герой ненавидел жизнь, боясь безумия, – вспоминал Корчак о своем первом, недописанном романе. – Я панически боялся сумасшедшего дома, куда моего отца несколько раз направляли. И вот я, сын сумасшедшего. Стала быть отягощенная наследственность…»[31]
Тень отца Корчака никуда не девалась. Она нависала над сыном всегда.
С одной стороны, изводя страхом собственного возможного сумасшествия и неадекватности.
Но с другой – дребезжа бесконечным выводом, что в мире существуют вещи пострашнее смерти. А значит, стоит ли бояться собственного ухода в иной мир?
10
Окончив (плохо) школу, Генрик Гольдшмит пойдет овладевать профессией педиатра и довольно долго будет работать детским врачом.
Почему он сразу не пошел учиться на педагога?
Почему Иоганн Генрих Песталоцци долго размышлял, кем ему быть – то ли священником, то ли юристом, то ли еще кем-то, – но профессии «педагог» в этом перечне вариантов продолжения жизни не существовало?
Почему великая Мария Монтессори была первой женщиной, поступившей в… медицинскую школу при Римском университете?
Почему великие педагоги не хотели учиться на педагогов?
Потому что негде было учиться. Потому что профессия эта стала уважаемой во многом благодаря именно нашим героям: Песталоцци, Корчаку, Монтессори.
Хотя, первые педагогические учебные заведения появились в Германии в конце XVII века, во Франции – в конце XVIII, а в Великобритании – в середине XIX, в Польше трудно было отыскать место, где бы всерьез учили на педагога.
Нам сейчас нелегко себе представить, что Песталоцци был одним из первых, кто во всеуслышание заявил не просто о важности педагогической профессии, но о том, что педагогика – это наука, требующая определенной и серьезной подготовки. Песталоцци приходилось доказывать, что, когда сапожник – будь он трижды опытным – учит детей – это неправильно. Педагог – это такая профессия.
Педагогика – как особое ремесло, как отдельная наука входила в жизнь постепенно. Этому во многом способствовали и революционные взгляды нашего героя.
А коли так, и ты любишь детей – выбирай профессию, благодаря которой сможешь и помогать им, и изучать их.
Корчак выбрал педиатрию. В этой ситуации, на самом деле, абсолютно логично.
11
Мы, люди, увы, создали столь негармоничный мир, что человек готов прятаться от него куда угодно. Чаще всего, в работу. Пусть даже она нелюбимая (бывает, согласимся, нередко), но привычная, понятная, и с вполне определенным смыслом.
А уж если любимая…
Поиск работы – как поиск дела, в которое можно «спрятаться» от ударов судьбы. Для многих из нас – это один из самых важных, если не важнейших, критериев выбора профессии.
Сыщик «прячется» в поиск преступников, писатель – в слова, композитор – в ноты.
Педагог «прячется» в детей. Дети – это те, к кому можно убежать от реалий мира, рядом с кем можно почувствовать себя сильным и нужным.
Педиатр тоже «прячется» в детей. Свою дисгармонию жизнь продемонстрировала нашему герою рано и жестко.
Куда бежать?
К детям.
Пусть не сразу. Пусть постепенно. Но дорога будет такая.
Дорога от ненавистного мира взрослых, к прекрасному миру детей, которые так нуждаются в тебе, в твоей помощи. Сначала – в тебе, как в педиатре, потом – как в педагоге.
12
Одна моя знакомая, которая обрела отца в 30 лет, замечательно сказала: «У меня ощущение, будто в моей душе залатали дыру».
Так вот, история с Юзефом Гольдшмитом – про то, как дыра, наоборот – образовалась в душе и, если угодно, в мировосприятии его сына, когда он потерял отца.
Ужас ситуации усиливался еще и от того, что сын потерял папу раньше, чем тот умер.
Может быть, в этой трагической и страшной истории – истоки весьма мизантропического отношения педагога и писателя Корчака к миру взрослых, и того, что Корчак старался иметь с этим миром как можно меньше общего?
Можно гадать. Можно читать книги Корчака и пытаться разгадывать. Очевидно одно: мы говорим о человеке, который в юном возрасте видел, как его любимый «сверхчеловек» превращается в больное, беспомощное, часто неприятное существо.
И с той поры – вечные метания: от приятия жизни к бесконечным размышлениям о самоубийстве.
Мы еще убедимся, что наш герой (о чем почему-то очень редко говорят) был абсолютный мизантроп: ненавидел мир взрослых и обожал мир детей.
Но это все – впереди. Генрик Гольдшмит оканчивает школу и, как ему кажется, знает о себе все: он будет учиться на врача, а параллельно писать.
Потому что прятаться хочется не только в мире детства, но и в придуманных литературных фантазиях.
План жизни ясен. Вперед!
Стараясь не думать о Том, Кого хочет рассмешить тот, кто строит планы.
