Андрей Юрьевич Панов
Антропология общения и творчества
Добро, закон
Этика, мораль, нравственность, закон – центральные понятия для человеческой истории. Человек постоянно определяет правильное и неправильное, должное и недолжное, хорошее и плохое, доброе и злое. Такова реальность падшего мира, таково последствие грехопадения, вкушения от плода "древа познания добра и зла". После того, как человек выпал из непосредственного общения с Богом, он оказался в состоянии неопределённости, когда его экзистенциальный центр интенционально замкнулся, а свобода потеряла актуализацию в творчестве и потому клонилась к хаотичности. Только по памяти, из личного горького опыта и на основе подсказок свыше человек стал определять собственные ориентиры, куда и как возможно или невозможно направлять свою свободу, которая становилась теперь объективированной "свободой выбора" из ограниченных имеющихся вариантов37. То, что изначально было реальностью живых отношений в общении, оказалось объективированно, претворилось во внешнее различение добра и зла, т.е. в закон. Внутреннее и невыразимое стало внешним и выразимым. Динамичное стало статичным.
В падшем, объективированном мире разного рода законы пронизывают человека и изнутри, и снаружи. Всякий закон, в сущности, имеет натуралистическую природу и связан с детерминацией. Законами определяется жизнь всего физического мира, человеческого тела и даже души. Закон – это всегда край объективации и отчуждения, он всецело самодостаточен сам в себе и его невозможно изменить. Закон всегда порабощает, и он противоположен свободе. Всеобъемлющие законы объективированного мира настолько влияют на сознание человека, что он формально проецирует принцип закона на все сферы своей жизни, в том числе на духовную и нравственную сферу38.
Закон действует среди объектов, которые не общаются, а внешне коммуницируют и взаимодействуют. Закон состоит из заданных норм и правил, которые довлеют над человеком и от которых не допускается отступать под страхом наказания, в том или ином виде. Закон стал внешним давлением на объект, поскольку внутри субъекта не может быть закона. Но для падшего человека закон стал напоминанием об изначальной реальности общения, которое было утеряно39. И соблюдение закона открывало возможность дождаться возобновления общения, то есть удержаться и не потерять всё окончательно, чтобы не пасть ещё ниже, откуда, быть не может, уже невозможно будет вернуться к общению. Такова священная миссия закона в падшем мире. В нём действует жестокий и даже смертоносный закон, поскольку он объективирован, но без закона мир обратился бы окончательно в смерть40. Закон – это объективированное напоминание об общении, и без закона была бы утеряна и всякая память об общении. На своих вершинах закон хотел стать как бы знаком, символом общения в новых условиях падшего мира41. Но мало того, что закон далёк от какого-либо совершенства и является только временной объективацией на пути восстановления общения, так он ещё является объективацией условной и относительной, как и всякая другая. Это значит, что закон социализирован, т. е. приспособлен к "усреднённой массе", и при определённых условиях может быть обращён против человека. Закон может сильно искажаться, подвергаться дурным человеческим влияниям. Самое страшное, что закон, условный и нередко извращённый, может абсолютизироваться, как может абсолютизироваться весь падший объективированный мир, и тогда уже нет никакого возврата к общению. Довлеющий в себе закон может становиться и очень часто становится силой, препятствующей всякому восстановлению общения, то есть силой смертоносной42. Вместо напоминания об общении он может стирать это напоминание. В этом трагедия и противоречивость явления закона. Но это лишь значит, что закон есть творение человека и находится во власти свободы человека.
Всякая абсолютизация закона и означает, как ни парадоксально, отмену закона, такое действие человеческой свободы, которое означает ещё более глубокое падение, чем то, которое привело к появлению самого закона. Но человек часто лукаво не хочет признавать, что именно он сам, по существу, и является создателем закона. То, что Бог в духовной свободе сообщает человеку, и что впоследствии может быть положено в основу закона, не есть ещё закон, а акт общения. Но человек хочет сакрализовать объективированный закон, сделать его надчеловеческой силой, которая выше и больше отдельного человека: закон приписывается то Богу, то государству, то обществу, то роду. Сакрализация и абсолютизация закона вызвана глубочайшим страхом. Человеку может показаться, что признание относительности закона приведёт к тому, что его не будут исполнять, и это привёдет к всеобщему хаосу и смерти. И потому человек, оказывается, больше боится хаоса и смерти, чем хочет вернуться в общение с Богом. Испуг, борьба за собственное существование оказывается первичной и главной реальностью, которая поглощает всё остальное, и человек остаётся наглухо замкнут и закрыт в себе, в чём и состоит, на глубине, грехопадение. Но без риска и даже опасности для этого, падшего мира невозможно прорваться к миру новому, преображённому.
С течением исторического времени, однако, человек всё больше приходит к осознанию относительности закона, особенно это справедливо для народов христианской культуры. Но это крайне редко сопровождается следующим шагом – вхождением во вновь приоткрывшееся в Духе и Истине общение с Богом. Часто это означает, что человек лишь довольствуется относительностью закона, поскольку на вершинах цивилизации уже во многом проходит страх и происходит индивидуализация закона. Родовые внушения закона уже вжились в человека на уровне его инстинктов. Действует закон и на более утончённом уровне очень развитой социализированной культуры. Но закон как доминирующая сила, как основная парадигма мышления, остаётся и здесь в человеке. Человек не вырывается из плена добра и зла, правильного и неправильного даже когда ставит их под вопрос, даже когда хочет испытать злое и неправильное. Единственный же выход здесь – в восхождении к тому, что породило закон, в возвращении к духовному общению в любви, изнутри которого свобода непрестанно действует и определяется как свобода творчества в общении. Для этого и нужно пробуждение духа в человеке, как и его логосного начала. Закон существует и действует в человеке постольку, поскольку он в падшем мире ещё лишь отчасти проникает в общение с Богом, лишь отчасти прорывается к преображённому миру, в котором есть только общение в любви. Творческое общение и есть "исполнение" закона. Доброе, хорошее, правильное, должное и есть, в конечном счёте, само это общение, его сокровенная реальность, в которой все эти внешние категории закона оказываются не нужны, ибо претворяются в само живое и непосредственное чувство общения, видение Другого и любовь к Нему.
Ценности и совесть
В своём отношении к общению и к миру, в творческом акте и во всяком действии, внутреннем и внешнем, человек всегда совершает творчество ценностей, то есть оценивает, даёт оценку, определяет качество, выявляет смысл. Ценности проливают свет на всё существующее, и творчество ценностей есть качество общения и качество восприятия другого. Это не оценивание в дурном, эгоистическом смысле, хотя ценности могут вырождаться и до такого уровня. Высшие ценности имеют духовное происхождение, они исходят из экзистенциальных глубин общения и творчества, из активности духа и логоса человека. И поэтому ценности определяют работу сознания. Ценности стремятся к застыванию и статичности, но в действительности всякая ценность есть непосредственное оценивание, которое совершается либо творчески и свободно, либо в соответствии с данным и затвердевшим принципом и моральной нормой. Процесс оценивания и есть то, что называют деятельностью совести. В определении совести есть акцент совместности, она рождается и возникает из общения, поскольку всякое оценивание, т.е. полагание ценности, есть творческий акт, совершающийся всегда внутри общения. Но ценности, как и совесть в целом, имеет тенденцию в падшем мире к объективации и социализации. Совесть социализируется, и поэтому ценности перестают пониматься динамически, но воспринимаются как статичная, раз и навсегда данная догма. В социализированной совести как бы теряется память о том, что ценность изначально совершается в общении как творческий акт, что она не просто внешне налагается, как общий принцип, на каждую конкретную ситуацию, но и творится в ней. Пробуждение экзистенциальных глубин совести означает свободный, творческий акт оценивания, совершающийся в глубине общения человека с Богом. Поэтому совесть часто и воспринимают как голос Божий в человеке, как пророческий голос.
В глубочайшем смысле невозможно в один ряд поставить ценности, с одной стороны, свободы, добра, красоты, любви, истины, и Бога и человека – с другой. Против того, чтобы считать Бога одной из ценностей в ряду других, справедливо восстаёт человеческая совесть43, то есть то самое первоначальное, что и производит ценности. Добро, красота, любовь, истина – это абстрактные и производные ценности, они уже плод рефлексии, и они производны от Бога и от человека как первичных реальностей, как духовных субъектов. В действительности есть только ценность Бога и ценность человека, причём это не ценность абстрактного Бога, но конкретного, живого Бога, как и не ценность абстрактного человека, но конкретного и живого человека. Более того, обобщённо можно сказать, что существует только ценность конкретного субъекта, живого существа, живого не просто в биологическом, а в духовном смысле. Но открывающаяся взору глубина Бога и глубина человека, как великая драгоценность, начинают играть многими гранями, качествами, которые ограниченный разум пытается назвать, определить, обозначить слабыми словами, которых всегда не хватает, и которые так далеки от той реальности, которую они описывают. Но в историческом опыте человека эти понятия объективируются как отдельные ценности, то есть они могут отчуждаться от своего источника, становиться самодовлеющими и самодостаточными в сознании людей, и принимать все те привнесения и искажения, которые неизбежны для всех абстрактных объективированных понятий и идей. Более всего трагично то, что ценности, первоначально увиденные в глубинах Бога и человека, становятся средством порабощения человека. Так развиваются все идеологии, безумные идеи, ереси, которые означают потерю целостности, разорванность, дискретность ценностей, их объективацию, отчуждение. Человеку легче быть порабощённым своей в дурном смысле субъективной идеей свободы, ограниченной собственной замкнутостью, чем выдержать подлинную свободу в общении с Богом и человеком, которая всегда означает выход из своей замкнутости, трансцендирование. Все подлинные ценности взаимосвязаны, целостны, поскольку исходят, или, вернее, обнаруживаются человеческим сердцем и сознанием в одном, едином, целостном субъекте – в Боге, причём обнаруживаются именно как творческие акты богочеловеческого общения. Поэтому целостная реализация ценностей в падшем, объективированном мире, то есть воплощение божественных качеств в человеческой жизни, неизбежно наталкивается на трагические противоречия, что свидетельствует о недолжном, испорченном состоянии мира. Часто противоречат друг другу ценность любви и ценность свободы: ради любви требуется жертва свободой, и ради свободы требуется жертва любовью. Даже ценность любви внутри себя противоречива, что особенно ярко в истории с жертвоприношением Авраама, когда ему пришлось выбирать между любовью к сыну и любовью к Богу. В противоречии могут сталкиваться истина и свобода, красота и добро, любовь и истина. Все эти противоречия снимаются, преодолеваются только в их источнике, только в живом и непосредственном общении с Богом и с человеком. Поэтому и необходимо динамическое творчество ценностей изнутри этого общения – ценностей всегда новых, которые творчески прозреваются и созидаются в общении. Можно сказать, что вообще не бывает раз и навсегда данных ценностей – таковы только охлаждённые, застывшие ценности, которые актуальны только в памяти, только в прошлом разорванного времени, и потому в известном смысле иллюзорны. Существуют только здесь и сейчас творимые ценности, заново прозреваемые и созидаемые как творческий акт общения. Но творчество ценностей может быть и пассивным, то есть может быть отказ от самого творчества, а значит и от общения, и предпочтение застывших, в прошлом сотворённых ценностей, которые абсолютизируются и внешним образом переносятся в каждую конкретную ситуацию настоящего. Это и есть рабство у объективированных ценностей, которые часто приводили человека ко многим самым страшным преступлениям и грехам. Глубинная, живая, пробудившаяся совесть человека должна была бы протестовать против этого. Но совесть часто отчуждена от трансцендентального человека и целиком обусловлена теми же объективированными ценностями. Трагичнее всего то, что рабство человека у этих ценностей как будто бы было необходимо на определённых этапах развития человека – и объективированные ценности, действительно, предпочтительнее хаосу стихии, отсутствия даже памяти о совершившихся творческих актах прошлого. В этом смысле прохождение через опыт объективированных ценностей равносильно опыту закона. Творчество ценностей в падшем мире проходит через судьбу всякого творческого акта в нём: будучи прорывом и проблеском света, он объективируется условиями этого мира, отчуждается от своего источника, но всё же может быть воспринимаем как символ первоначального творческого акта. Но в рабстве ценностям нет необходимости, против этого восстаёт экзистенциальная совесть. Никакого, даже самого падшего человека, нельзя обрекать, даже только лишь мысленно, на рабство и рабское существование, ибо в таком случае ценность низшая, производная (например, своеобразно понятая любовь или порядок) будет ставиться выше ценности высшей – конкретного человека. Рабство у ценностей – это есть последствие отступления самого человека от своего великого призвания к непрестанному творчеству ценностей. Более того, рабство у объективированных ценностей – это первичное, изначальное рабство человека. И с преодоления этого рабства начинается возрождение и преображение человека, пробуждение его экзистенциальной совести. Ибо на глубине всякий творческий акт подразумевает творчество ценностей, и именно в творчестве ценностей заключается сама первичная реальность общения с Богом и с человеком – общения видящего, прозревающего, улавливающего, различающего, осмысляющего.
Порядок и хаос (аполлоническое и дионисийское начало)
Человек стоит перед множественностью мира – перед множественностью как дурной, так и доброй. Противоречие между качеством и количеством, между изобилием и хаосом, не устранимо в пределах падшего мира. Существует постоянный антагонизм между свободой и порядком. Более того, это проблема не внешняя для человека, это его глубоко внутренняя проблема, связанная с призванием человека, с отношением к Богу. Человеку дана свобода творчества, и он ответственен за все последствия своего творчества. Отказ от свободы творчества может означать творчество закона, предопределённости, детерминированности. Закон же, как безличная сила, может порождать как сложную множественность, так и хаос. Мы видим, что запущенный механизм мироздания произвёл всю кажущуюся бесконечной множественность мира, и всё его развитие стало выражением диалектики хаоса и порядка, случайности и закономерности. И это в действительности есть реальности падшего, объективированного мира – хаос и порядок. Печать падшести есть как в одном, так и в другом, хотя у человека был и остаётся большой соблазн признать за порядком высшее божественное качество. Порядок и хаос есть такие же реальности падшего мира, как добро и зло, и в них так же чрезвычайно легко запутаться, принять одно за другое. В человеке наравне со страстью к хаосу живёт глубоко заложенная страсть к порядку и упорядочиванию, как и к борьбе со злом, и эта страсть склонна так же вырождаться, как и всякое законничество, приводить к хаосу, то есть служить тому, против чего она борется. Проблема в том, что страсть к отвлечённому порядку, как и страсть к отвлечённому добру, вызвана по большей части страхом, испугом перед хаосом, то есть определяется негативно. импульсивно, эгоистично и не свободно. Всякая определённость злом, даже ведущая к добру, чрезвычайна относительна и слаба. Любовь к Богу и человеку должна быть выше всякого страха перед злом, то есть выше добра. Так же и жажда творчества с Богом должна быть выше всякого страха перед хаосом, то есть выше порядка. То, что вырождается, объективируется в диалектику хаоса и порядка – это творчество в свободе.
Творчество всегда укоренено в свободе, которую можно воспринять как хаос. В действительности укоренённость свободы в небытии, в совершенном хаосе, в том, что ещё не проявлено и не определено, есть само существо свободы. Человека более всего пугает падший хаос как масса отчуждённых и разорванных энергий, лишённых духа, истины, укоренённости в субъекте. Поэтому падший хаос – это в действительности отсутствие свободы. Но и порядок тоже может означать, и часто означает, отсутствие свободы. Упорядоченность падших, отчуждённых от человека космических энергий, приведение их в сообразную законность, в причинно-следственные отношения, не возвращает их к своему источнику, не укореняет их в человеке. Падшие энергии, даже будучи упорядоченными, остаются отчуждёнными, внешними, объективированными. Человек, заключенный со всех сторон законами природными и социальными, закрепощённый в рабстве у мира, часто интуитивно стремится к свободе и освобождению, и это может выражаться в стремлении к хаосу. Но хаосом это может представляться лишь для внешнего взгляда, а изнутри человека это есть лишь попытка определять себя через энергии, укоренённые в себе, а не вовне. Таков бунт романтический и дионисийский. В этом бунте есть правда, связанная с жаждой освобождения, с презрением к объективированному порядку, но нет ещё света подлинного овобождения, нет прорыва к духу и истине.
Другая сторона творчества – это акт определённости, выражения, воплощения, объективирующийся как порядок. В падшем мире сама объективация – это и есть упорядочение. В нём вообще невозможно подлинное выражение и воплощение творчества, но возможна его символизация, которая и выражается в порядке, гармонии. Только лишь отчасти и условно порядок, гармония могут свидетельствовать о совершившемся творческом акте. Всякий порядок стремится к статичности, к застылости, охлаждению, в то время как творчество стремится к динамике, к горению огня. Самое же главное, что творчество укоренено в субъекте и только им определяется, в то время как порядок – всегда внешний, объектный, отчуждённый. Внутри себя человек не находит порядка, внутри себя он находит бездонную свободу и творчество, и только лишь путём порабощения он может прельщаться порядком, то есть таким образом зависеть от внешнего объектного мира. Но человек не может жить в падшем мире без порядка, в нём и через него является и всякий творческий акт. Можно воспринять порядок как конечное воплощение творчества, как рай на земле, или как достойную замену раю, можно саму надежду спасения возложить на порядок, можно в конечных упорядоченных формах видеть единственное средство существования и даже общения. Сознание порядка даёт человеку чувство счастья, надёжности, безопасности, довольства. Таков классицистический, апполонический соблазн. В действительности всякий порядок есть временное и условное состояние падшего мира, отзвук рая, которым может пленяться человек в отказе от божественного призвания к непрестанному творчеству в свободе. Стремление к порядку может так же свидетельствовать о недостатке света духа и истины, как и стремление к хаосу. Стремление к порядку оправдано только тогда, когда оно сознаётся в своей относительности и условности, руководствуется стремлением к символизации духовного творчества и принятием ответственности человека за этот мир.
Человек призван устроять жизнь мира, и именно человек – сотворец мира. Упорядочение динамических и многосоставных явлений выражается в их организации, причём в тех случаях, где человек не проявляет или не видит личной активности в организации, он видит организм, а в остальных случаях, которые он сам производит – организацию. Самое существенное – это устроение жизни различных человеческих сообществ, которые человек может воспринимать и как организм, и как организацию. Причём видение организма может означать снятие с себя ответственности, порабощённость объективному, причинно-следственному ходу вещей, внешнему закону, а видение организации может свидетельствовать о нечувствии тайны человека и общения людей, о поверхностном и объективированном отношении. В действительности же всякое отношение к миру, более активное или более пассивное, должно было бы вернуться к своему источнику – в пространство общения с Богом и с человеком, и определяться изнутри этого источника. Есть незримая экзистенциальная реальность общения, общности, любви, свободы, которая и должна была бы определять всякую активность человека в этом мире. Но её незримость, необъективированность, скрытость для человека и приводит к многочисленным ошибкам в своих действиях и отношениях. Всякое сообщество людей может быть организовано внешне как сообщество объектов, и такая организация будет тюрьмой, порабощением, целиком пронизанной ложью, неправдой, которая будет непрестанно причинять страдания. К такой объективированной организации склонны все государства. Но возможно движение к организации жизни субъектов, за каждым из которых утверждается собственная экзистенциальная реальность. Всякий человек в сообществе людей связан многими нитями общения с другими людьми, и, самое главное, с Богом, и эти нити и составляют самую подлинную, глубочайшую реальность существования человека, его общения и творчества, но эта реальность не объективируются внешне, а значит, никогда не считываются в полной мере даже самым проникновенным организатором. Жизнь человека состоит из прикровенных тайн, определяющих всё, но недоступных в полной мере никому. В этом трудность и потенциальная фатальность всякой организации человеческих сообществ. Даже самое упорное стремление к необъективированной, субъективной организации не может вполне достигнуть своей цели в рамках падшего мира. Конкретный человек открывается другому в личном общении лишь отчасти, и тем более никакой организатор, старший в сообществе, или несколько таких организаторов, не могут в адекватной мере воспринять глубинную жизнь нескольких людей, множества людей, чтобы можно было адекватно организовать их жизнь. Человек склонен искать внешние критерии, то есть объективировать, и он всегда в них так или иначе ошибается, не выявляя глубинную правду. Поэтому всякая организация всегда склонна к объективации, к оцениванию людей как объектов, к поверхностному устройству, и преодолевать эту тенденцию можно лишь с большим трудом и только лишь отчасти. Но это преодоление объективации, тем не менее, всегда оправдано и абсолютно необходимо, и здесь большую роль играет не только то, что можно непосредственно знать и открывать в конкретном человеке, но и то, что можно предполагать в нём, знать о нём. Такова свобода человека и божественный элемент в нём – это именно то, что невозможно отрицать во всяком человеке, и всякая организация жизни людей должна предполагать и учитывать существование по крайней мере этих тайн в любом конкретном человеке – тайны его свободы и тайны его божественности.
В конечном счёте, всякая организация, как и всякое упорядочение, есть лишь создание более или менее благоприятных условий в этом объективированном мире для общения, которое всегда совершается в свободе и из свободы. Внешние условия, жизненная среда падшего мира может быть более или менее благоприятной для раскрытия общения и творчества, но никогда не могут приводить к ним непосредственно. Более того, соотношение этих внешних условий с общением и творчеством часто неуловимо, рационально не обусловлено. Это значит, что всё должно и начинаться из духа и истины, и приводить к духу и истине, даже если на пути будет необходимо пройти через объективацию. Всякая организация, как и всякое упорядочение, есть лишь условный и относительный этап на пути достижения соборного общения в свободе, любви и творчестве. Но если это этап на пути к высшей цели, в котором возможны как великие падения, так и великие приобретения для вечности, то организация жизни людей предполагает и внутренний творческий акт, и его воплощение в падшем мире связано с искусностью, мастерством, и здесь возможно богочеловеческое действие, а значит, и соответствующий Божий дар человеку. Непонимание этого и приводит к профанации социальной организации, к низведению её до самых примитивных уровней объективации с ложными целями и задачами. Но возможен подлинный творческий акт, совершающийся из общения с Богом и с людьми, в котором открывается перспектива свободного общения, творчества и любви всех людей в преображённом мире вопреки всей эмпирически наблюдаемой вражде и отчуждённости, и эта открывающаяся перспектива приводит к попыткам воплощения этого творческого акта в падшем мире, то есть к организации жизни людей на началах любви и свободы, – попыткам более или менее удачным и плодотворным. Как и со всяким воплощением творческого акта в падшем мире, здесь встречаются все те же трудности, и неизбежны неудачи, связанные с объективацией, но возможны и прорывы, и приобретения, имеющие вечное значение и устрояющие, созидающие, подготовляющие Царство Небесное. В этом смысл собирания и созидания Церкви в широком и глубочайшем смысле.
