Анна Лист
Кольцо
Иллюстрации художника Дианы Синеокой
© Лист А., текст, 2024
© Синеокая Д., иллюстрации, 2024
© Катченкова И., послесловие, 2024
© «Геликон Плюс», оформление, 2024
* * *
Кольцо
Вы поедете без меняния пересядок.
В. Маяковский.«Моё открытие Америки»
Чудо небытия языка. Удивительной языковой неопределённости, когда теряется понимание – какого именно языка это диалект.
А. Змитревич-Болгова.«В поле неопределённости»
1. Браславщина. 1926 г.
Анеля видела из-за пуни[1], как всё принаряженное семейство Шапелей садилось в линейку[2]: жилистая носатая тётка Альбина в кружевном воротничке, все три сына. Старший с женой. Поедут до службы панами. Младший Антусь сел последним. Вертит своим светлым затылком – кого высматривает? Она знает, кого, – её, Анелю. А что смотреть. Разве что ручкой помахать – до встречи? Ей линейка не положена. Жабраки[3] на линейках в костёл не ездят с хозяевами, даже если родственники. Бедные же родственники. Без мужского плеча. Тётка Альбина кусок хлеба даёт на своём хуторе заработать, потому что – кто ж знает, как всё обернётся. Это тут они жабрачки, а отец и братья в Петрограде остались, и разрешат если выехать – ведь разрешат же когда-нибудь?! – то ещё неизвестно, кому будет жить сытней да красивей. Может, и самой тётке Альбине тогда от них помощь чем будет – вдовья жизнь не мёд, хоть и на хозяйстве. Не такие уж они и паны, хоть и на лошадях раскатывают.
Не дожидаясь, когда линейка тронется со двора, Анеля скрылась за углом пуни, сняла башмаки, подхватила их и бросилась со всех ног через заросли жульвицы[4] на сажелках[5]. От Детковцев до костёла вёрст пять-шесть. Хорошо, что день не жаркий. Будет тебе, Антусь-красавчик, удивление. Только бы платье свое единственное не изорвать по кустам да по тёмной еловой пуще, она короткую дорожку знает.
В костёле за всю службу Антусь так и не смог отвести взгляд от знакомого синего платьица в дальнем углу впереди. Так хорошо видна и вся её головка в мелких кудряшках, и тонкая линия щеки в солнечном луче из высокого окна, и нежная шейка, и как слабо шевелятся губы в молитве. Смотри себе вдоволь, никто не помеха, но ведь не насмотреться досыта… А раз или два она чуть обернулась украдкой, и он замер, как от удара, когда полыхнули голубые кристаллы её глаз под разлётом роскошных бровей. Анеля… Аньол, ангел небесный… Матка бозка, ничего красивей и лучше нет. Нех бендзе похвалёны Езус Христус, ктуры ствожил небо, земля, зелёны гай, мне и тебе[6]… Кирие елейсон, Христе елейсон[7]…
На выходе он поджидал её и пробрался сквозь медленную толпу поближе.
– Анелька, как ты тут раньше нас оказалась? Тебя подвёз кто? Уж не Стась ли, случаем?
– Никто меня, Антусь, не подвозил! – Чёрные, как уголь, мохнатые ресницы плавно вспорхнули и опустились тихо-невинно, а губы лукаво дрогнули уголками. – Разве я тебе не говорила: так быстро хожу, что лошадей обгоняю? Шла, шла – да и обогнала.
– Быть того не может… Признавайся, что Стась Синица подвёз?
– Больно ему надо, Стасю…
– А я ведь у него дознаюсь… Как же ты добралась?..
– Подумала: как же там Антусь без меня? Подумала, да и очутилась здесь. Свенты[8] дух, спустися в виде голубя! Вот и спустилась, со святым духом вместе…
В дверях костёла с неспешным достоинством показалось всё сомлевшее службой семейство Шапелей.
– Анелька, – заторопился Антусь, – завтра танцы у Далецких в пуне. Валентек с аккордеоном. Ты придёшь?
– Нет, – опустила голову Анеля. – Твоя мать велела помогать холсты кроить. Наша Янина пойдёт к Далецким, с женихом, она на выданье, а мне, говорят, не след по танцам… Да и не люблю я это, напоказ…
– Анелька, как же мне с тобой поговорить? Мне словечко одно тебе сказать надо…
Она легонько пожала плечами и подняла на него глаза. У Антуся перехватило сердце и внутри растеклось медленным прохладным молоком: «Моя. Жизнь положу».
– Анелька, ты грамоту хорошо знаешь?
– Я в Питере три года в школу ходила, – гордо вскинулась Анеля. – Учителя меня хвалили, «весьма удовлетворительно» писали, во всех табелях. Зиму французскому даже училась. «Бонжур» помню, «ля пом»… Это – яблоко… А здесь кто ж нашу Юльку в школу отведёт? Я всегда при ней… все стишки с ней учила: «Езу, Езу, я не била, тылько рэнку подносила…»[9]
– Паненка ля пом… – Он бродил взглядом по её бархатным щёчкам, которые всё набирали розового, словно прозрачные яблочки-наливки на июльской ветке в их саду, медлил и наконец прошелестел чуть слышно: – Анелька, паперу[10] тебе передам через Янину, жди…
– Мать тебя зовёт, смотри, – встрепенулась Анеля.
Обратной дорогой она уже не торопилась. Свернула до речки, посидела на бережку, рассеянно следя за голубыми стрекозами в камышах, слушая стрёкот их стеклянных крыльев и тихо улыбаясь. Тонкий радужно блестящий жук деловито копошился на стебле у самой земли. Анеля выпутала его из травинок пальцем и доложила ему:
– Зовёт на свидание… паперу свою напишет. Неужто?.. а, пане хшоншчу[11]? Але цо то бендже[12], скажи? Что за словечко от всех таит…
2. Сёстры Величко. 1926 г.
Янина поставила холодную, из колодца, кану[13] со сливками на низкий зэдлик[14] в кухне и обтёрла руки фартуком. Остренький её носик и тёмные круглые глазки исходили любопытством.
– Ну что там в папере, Анелька? Что пишет-то?
Анеля растерянно прижала бумагу к груди.
– Янинка, а Юзеф тебе писал письма… любовные?
– Юзеф? Ну с чего это? То ж я вокруг него козой прыгала, осой впивалась, а он и не отбивался. Будет он ли́сты пи́сать! Лишний раз рот не раскроет, всё молчком. Это у Антуся такие замашки панские… Так что Антусь-то?
– Вот… Называет любимой… сестрёнкой-паненкой… Глаза мои голубые превозносит… что таких нигде не видел, кроме как звёзды на небе… во сне ему снятся… что не отдаст никому… Как пишет-то хорошо, складно, красиво… Неужели это мне? Как в сказках про любовь…
– Матка бозка остробрамска, письмом, словно паныч! Дорогая моя ж ты сестрица, и тебе время подошло… За Юлькой только очередь, но она мала ещё. Антусь хлопчик видный и нежный, девки так и вьются вокруг. Езус-Мария… Ой, счастье тебе, Анелька! Да и кого ж такому красавцу выбрать, как не нашу Анельку, голубые наши вочи? Рада?
– Яня, он лучше всех… Поверить не могу, что он из всех меня выбрал…
– Ты ж наша средненькая… Ох, плачу от радости… У нас, Величек, у всех слёзы близкие…
Сёстры припали друг к другу, в обнимку шмыгая носами от чувств. Беспокойная мышка Янина первой оторвалась от сестры, сообразив, как старшая, и деловые обстоятельства:
– Вот же дуры-то обе, слезливые… Дай хоть хусткой[15] глазки твои голубые вытру… Но ты уж смотри, глупостей не наробь, слышишь? Себя блюди. Ведь ждать вам надо будет, Анелька! Две свадьбы сразу, раптам, мамунька не одолеет. У нас всё почти Юзефа семья, Буткевичи на себя берут, але мой Юзеф хозяин крепкий, а Антусь что? Третий сын, там его доля в хозяйстве – пшик… не выделить. Мамусе нашей за тобой дать нечего тэраз[16], тётка Альбина не обрадуется.
– Я буду ждать, Яничка. Хоть всю жизнь стану ждать моего Антуся…
3. Бэз[17]. 1927 г.
Острый аромат разлит в воздухе – благодать, рай земной. Белое изобильное кружево сирени пышным облаком чистоты теребит в руках Антусь, а над ветками этого буйства ясно светят его серые глаза, в которых стоят хрупкое счастье и тревога. Шорох и лёгкий перестук быстрых шагов за жульвицами – она. Запыхавшаяся Анеля с высокого большака стремительно падает прямо ему на шею, обжигает жарким ароматом сбитого дыхания:
– Антусь…
– Анелька моя, тебя жду…
– Ох, красота какая… мне? Это ты зачем?..
– Ты нашим бэзом любовалась… Нет такой красоты на свете, который я бы тебя не окутал, Анелька, королева моя…
– Нет, это ты у нас пан королевич…
Сплелись в одно горячечное счастье белые соцветия, руки, губы, частый стук изнемогающих сердец… Но в цветок лезет толстый шмель и вокруг витает щемящая нота.
– Антек, документы нам пришли. Едем, пока выпускают, вдруг передумают, мало ли.
– Уже… Как я тут без тебя?.. Снова нам преграды, Анелька. Тревожно мне. Когда же мы будем вместе?
– Не бойся, Антусь, всё должно быть теперь хорошо! Восемь лет мы тут ждали-бедствовали, мама сама не своя от радости. Едем послезавтра все втроём, она и мы с Юлькой. Янина, конечно, тоже рвётся и папу, и обоих братьев повидать, изревелась вся, но пока с малышкой остаётся. Братья жениться успели, даже не представляю, как они выглядят. В люди вышли, старший Пётр – партработник! А Феликс – помнишь нашего Феликса? – техником на заводе… радио… ап… паратуры! У него ж руки золотые всегда были, учился в мастерской на точную… как это? механику и оптику, вот!.. Не зря отсюда сбежал через границу, что бы он тут делал, на хуторах?
– Вот как… хорошо. Ты теперь тоже там настоящей паненкой станешь?
– Не знаю… Там, кажется, совсем какая-то другая сейчас жизнь, Антек… Я и сама ещё не знаю точно, как там всё, – убежали в девятнадцатом, в голод и разорение, все бежали… Думаю, надо и тебе в Советах обосноваться? Где нам быть с тобой вместе?
– Я приеду к тебе, Анелька. Где ты, там и я. Без тебя мне жизни нигде не будет. Посмотрим, как там всё. Говорят разное про Советы…
4. Ленинград. 1929 г.
На сцене то стенает, то бодро гремит музыка, вихрем отплясывает пёстрый кордебалет, солисты выходят исполнять нежные арии, но у Антона плохо получается следить за действием и слушать музыку. Анеля сидит рядом, держа его за руку, часто вскидывает на него свои нестерпимо прекрасные яркие звёзды глаз, и он отвечает ей улыбкой и согласным взглядом, однако на душе его лежат растерянность и тревожная тоска. Надо решать, надо решить… Пока певцы складно тянут свои партии, он невольно забывается мыслями о другом.
Как всё скоро, быстро переменилось вокруг. Невероятно, что ещё позавчера он был дома, где всё до мелочи привычно, знакомо, обжито. Всё своё. Озабоченный голос брата Бронека: «Антек, коня приведи!» Подметённый двор, приоткрытая дверь хлева, откуда тянет навозом и доносится похрюкивание – швагерка[18] Леокада, жена брата Кости, кормит поросят. Мать хлопотливо велит нескладной босоногой працовнице[19]: «Баська, неси с каморы вандлину[20] на вячеру!» В хате тепло от натопленной печки уже в сенях, уютно горит под низким тёмным потолком керосиновая лампа, об которую упрямо бьются-трепещут глупые заполошные мотыльки…
И вдруг словно другой мир – большой суетливый и многолюдный город, просторные площади, цоканье лошадей в извозчичьих пролётках, звонки трамваев, тарахтение автомобилей, огромные роскошные дома, неистово сияет электричество. Нет, он, конечно, бывал много раз в Двинске, в Ригу ездил на рынок, но там всё было вчуже и непарадное, а это всё прилагается к его Анельке… И этот театр с огромным куполом, и зал с потолком необозримой высоты – больше любого православного собора, и музыка, и актёры поют и пляшут… для них. Антон оттянул край жёсткого воротничка и повёл натёртой шеей. Он надел свой лучший костюм, под пиджаком и тонкая кремовая рубашка, и шёлковый галстук – он знает, как нужно ходить в такие места, но тут он всего лишь как все. Пётр сказал – премьера, важных людей будет много.
Уж больно внезапно это всё обрушилось, только и смотри не дай маху, язык придерживай, Антон! – не Антек, даже это тут иначе, и Анелька его бесценная, ангел небесный, зовётся здесь Аней. «Когда въезжали, так они прочитали бумагах, – объяснила Анеля. – Я подумала – пусть так, зачем лишние вопросы». А всё её семейство Величек, собравшееся вчера ради его приезда, смотрится настоящими панами. Он оробел, глядя на Анелькиного отца, пана Адама, – в пикейном жилете с часовой цепью под белым кителем, с сурово лохматыми старческими бровями и в обильных усах – прямо Пилсудский… хотя пан Адам всего лишь управляющий домом, кем был и до советского переворота, но при Советах это вроде бы как-то немного теперь иначе… Но что там пан Адам, он уж старик, тон у Величек теперь задают Анелькины братья.
Старший Пётр в военной форме, в пышном галифе хорошего сукна, в шикарных блестящих трубах хромовых сапог пришёл с рыжеволосой женой-красавицей Лидией, которая держалась с ним, Антеком, так вольно, что он, улучив минутку, спросил Анельку:
– Она, Лида, из каких? Из дворян, верно?
– Поповна, – мотнула головой Анеля, неся из кухни овальное блюдо с пирогами, – отец у неё священник, очень хороший такой… ласковый. Солидный, обходительный. Старенький уже. Седой весь.
– Поповна? – удивился Антон. – Пётр в партии, а женился на поповне? Это так можно? Лиды отец Советы поддерживает?
Анеля растерянно пожала плечами:
– Наверное…
– И как они ладят, Пётр с тестем?
– Да что-то там спорят, бывает, но так… по-хорошему у них выходит. Умные разговоры какие-то ведут. Я не слушала, смотрела только.
Ещё страннее ему показались дела другого брата Анели, рослого весёлого Феликса в щегольском клетчатом галстуке, – он пришёл один. На осторожный вопрос Антона «почему без жены» Анеля, немного смешавшись, отвечала с досадой:
– Опять развелись! Ничего, помирятся. Уже третий раз поцапались и разбежались. Теперь ведь это просто: только пойти в контору, в загс, и заявление подать. Даже согласие другого не нужно. Феликс пойдёт, бумажку о разводе ей принесёт, на окно положит – и до свидания.
– И жена согласна?!
– У них не поймёшь. Сами разберутся. У них сын… сойдутся в конце концов. Феликсова Ванда из здешней шляхты, больно гонуровая[21]. Много о себе понимает…
Она неодобрительно покачала головой. Кажется, у Анельки отношения со второй новообретённой швагеркой выходят хуже, чем с Лидией, с которой они вон как радостно щебечут. Но что же это за брак – без венчания, с таким лёгким разводом?..
Антон был принят у Величек родственно, они уже подумали и о его дальнейших планах – здесь, в Ленинграде. От обоих братьев исходят спокойная уверенность и радостная сила. Пока Феликс налаживал для женщин жадно-растопыренную воронку граммофона в углу у окна, Пётр расхаживал по высоким просторным комнатам, посмеивался, теребил усы «щёточкой» и весело поблёскивал стёклами очков, которые придавали ему вид заправского книгочея, каковым он, по слухам, и сделался за эти годы. С вдохновением и азартом толковал о гигантских стройках по всей стране: работы всем много, всем дело найдётся, а вот село надо перестраивать, в большие «коллективные хозяйства»…
Про стройки Антек понимал – заводы, фабрики, мосты, электростанции, железные дороги, но про село смутно что-то, да и откуда Петру знать село? Он с детства здесь, в Питере, в малярных подмастерьях был, потом в армии у красных…
– Будем искоренять мелкобуржуазную стихию, – припечатывал Пётр. – Первые в мире! На нас обделённый и обманутый пролетариат всего мира глядит с надеждой. Вот ты, Антон, кто? Хозяин, так. Сколько сейчас у вас земли? Ну, мелкий хозяин. Но работники имеются, на тебя горбатятся, так? Вот ты и есть мелкий буржуа. Ты вандлину со шпиком ешь, а работники твои хлеб да капусту жуют. Несправедливо! Работу одну делаете, так и есть надо одинаково. Соединить лес, пожни, пашню, скотину…
Соединить с работниками? – недоумевал про себя Антек. У них земля наследственная, от покойных отца и деда, фамильное достояние. А их какой-нибудь работник, Гвида к примеру, – тот ещё пропойца, с ним его жена Бася бедствует, по канавам чуть не каждый день мужа ищет… Нет уж, пусть они тут у себя такие небывалые новшества заводят, а мы – как от веку заведено. Но не спорил.
– Ты погоди, – останавливал брата неторопливый вальяжный Феликс, снимая с шеи сестрицу Юльку, которая вместе с Анелькой и Лидой разбирала граммофонные пластинки, то и дело бросаясь от восторга к брату, – Антон парень умный, грамотный, школу польскую окончил, так? Зачем ему у себя на хуторе вместе с работниками сено косить да коням хвосты крутить? Тебе в город надо, учиться дальше, нам здесь такие люди позарез нужны! Ты знаешь, что наш завод делает? Сведу тебя, покажу! Все дороги тебе будут открыты, было бы желание, у нас теперь не капитализм… Да и куда мы с тобой Аничку отпустим? Хватит того, что старшую, Янину, вам отдали, на вашу сельскую жизнь. Аня городская от рождения, здешняя больше, хотя и проторчала там у вас восемь лет, ты посмотри на неё…
Да, городская жизнь… Но эта – неясная, сомнительная «другая, невиданная в мире»… Антек помалкивал.
Спектакль благополучно подошёл к финалу, зал долго бурлил овациями и резкими выкриками «браво», удивляя Антона – разве так положено вопить? Актёров без конца вызывали на поклоны, подносили цветы, никак не могли угомониться – премьера, видимо, удалась на славу. Наконец неистовство хлопков, разбиваясь на мелкий плеск, начало стихать, и публика потянулась к выходу. В тесной толпе живо обсуждали какие-то тонкости, выныривали неизвестные слова «коллизии», «лейтмотив», «венщина», «песенная фактура», «формализм», «трансформации»… Антон чувствовал себя неловким чужаком – лучше бы попали на обычный спектакль. Но Анеля исподтишка внимательно прислушивалась, неприметно разглядывала публику и блестела глазами.
Они вышли наконец в парк, глубоко вдыхая прохладный после театра воздух, двинулись вдоль тихого канала по сумеречной аллее. День гас, под ногами шуршали листья, мощные старые кроны испещрила желтизна – лето поседело. Анеля наклонялась, искала самые яркие кленовые ладошки, набирая букет.
– Спектакль понравился тебе? – Антон кивнул. – Мне тоже. Музыка понравилась. Но декорации? Ёлки как детские, игрушечные… И странно они одеты все были, актёры. Люди, я слышала, спорили, некоторые нахваливали – современно, говорили… а-ван-гард… Я так не люблю – ярко, словно в цирке, какими-то лоскутами большими… прямо балаган. Мне показалось, что тут так неправильно – чтобы графы и князья клоунами. Знаешь, у нас в училище предмет есть, история костюма, нам рассказывали. Дама седая ведёт, из бывших, осанистая такая, в пенсне. Так она больше этих актёров на графиню похожа… Чтобы она оделась в пёстрое?
– Ты сама у меня теперь как графиня. Ты очень, очень красивая, ещё красивей стала, Анелька. Всё переменилось. Все. И Юлька очень выросла, а пани Ева как-то стихла, совсем её не заметно.
– Мама устала, – проговорила озабоченно Анеля, – столько лет вечно на грани, только успевай подпирать, волноваться. Спасать и выживать. Ну а теперь ей можно и отпустить вожжи. Даже Юлька уже совсем большая. В медицину хочет пойти…
– Смотри, Анелька, какое дерево странное, – вдруг указал рукой Антон, – настоящее кольцо!
Они подошли поближе. Недалеко от берега и впрямь рос диковинный клён: ствол, единый от корня, в метре от земли внезапно раздавался надвое; одинаковой толщины две крепкие здоровые части мягким упругим изгибом словно рисовали кольцо, а выше вновь устремлялись к соединению, благополучно это кольцо замыкая опять в единый ствол и лишь выше ветвясь кроной. Анеля удивлённо погладила шершавую кору, глядя на верхушку:
– Да… просто чудо! Даже непонятно, как так могло вырасти?
Она обогнула кленовое «кольцо» и оказалась по другую его сторону.
– Стой так, Анелька, – залюбовался Антусь. – Как же ты хороша… Ты в настоящей рамке. Королевской… вот это картина! Это надо было бы нарисовать… и на стену, домой. Нет, в музей!
– Иди ближе… Ты тоже в рамке – я тоже вижу твой портрет! – засмеялась Анеля.
Два «портрета» сливаются в один, томимый счастьем соединения.
– Постой, Антек, погоди… – уклоняется Анеля. – И как это так получилось? Видишь, снизу широко… это было не одно, а два дерева. Сначала. Рядом росли. Потом, видно, поссорились! Надумали расстаться…
– Но куда ж им деться друг от друга? Из общей земли! Подумали – и снова вместе, срослись… Это же мы с тобой, Анелька. Сплелись корнями и ветвями… разделить нельзя…
– Пусть это колечко будет нашим… ещё придём сюда! Пусть Феликс нас тут снимет, знаешь – у него отличный фотоаппарат. Он такие снимки делает! Я тебе покажу…
Они нашли скамейку у воды.
Вот она, его Анелька – примостилась на краешек малой птичкой, такая вся ладная невеличка Величко… Ничего лишнего, само совершенство, так и берёт за сердце. Скрестила маленькие ножки в кожаных туфельках, на коленях ридикюль и кленовые листья, ворот лёгкого пальтишка распахнут, на шейке бьётся голубая жилка, снизу через крутой завиток перманента льётся прямо в душу свет доверчивых драгоценных глаз, и крохотный клювик подкрашенных губок шевелится, выпуская неважные беспечные словечки…
Антусь берёт её маленькую крепкую руку, целует пальчик за пальчиком, хрупкую косточку у запястья и не может оторваться.
– Антек, не надо, – отнимает она ладошку, – вдруг увидят, это теперь считается – буржуйские привычки…
– Нельзя? Пан Адам як завше[22] пани Еве ручки целует…
– Так они старенькие у нас уже, кто их переучит…
Но пальцы сами сплетаются, неудержимая сила властно зовёт и тянет ближе, теснее слиться воедино; весь мир нежно обволакивает, истончается в бережную оболочку, колдуя над ними лёгким ветерком, немолчным бормотанием листвы, мелкой рябью водяной дрожи под ногами.
– Ты моя королевна, – шепчет Антек, и дыхание его перехватывает, – быть тебе только королевой надо…
– Это если замуж за короля, – нежно смеётся Анеля, – а я за тебя собралась… Ты король?
– Стану, Анелька… для тебя стану, – выпрямляется Антусь. – Анеля, я уезжаю. Надеюсь, на год. Документы подал. Многие едут у нас – Далецкие, Синицы…
– Куда?!
– Где зимы нет… и земли дают, сколько взять захочешь… В Южную Америку.
Поражённая Анеля роняет собранные осенние листья, и ветер разносит их вокруг, одни гонит, перекатывая, вдоль берега, другие, кружась, летят вниз, на воду. Всё рассыпалось и развеялось…