Анна Лист
Кольцо
19. Улики. 1937 г.
Неся с кухни горячий ковшик пшённой каши в зелёном мохнатом полотенце, Аня вспомнила, что хотела поутру наделать сырников из купленного вчера на Дерябкином рынке творога. Вчера – купила, вчера – хотела. Вчера ещё была другая жизнь – мнилось, что грозовые чёрные тучи ходят около, смерчем унеся Петю и Феликса, и злая стихия этой горькой жертвой умиротворится. А сегодня те же мрачные тучи заглянули уже и в её окна, наполнили предощущением беды её собственное гнездо, готовы обрушиться смертельным испепеляющим разрядом. Какие тут сырники, до сырников ли. Павел пошёл за своей участью, так и не съев ни крошки, и ей невмочь даже подумать о еде. Но надо накормить девочек – кто знает, может, эта душистая домашняя цыплячье-жёлтая вязкость молочной кашки – в последний раз и всё хорошее-доброе кончено и для них… Аня встала посреди тёмной расщелины коридора и переждала спазмы отчаяния. Тем более, если это последний раз… Как там тараторит Утёсов – «держи фасон». Стисни зубы, Аня.
– Мама, а теперь я правильно беру ложечку? – пыталась привлечь к себе внимание Нина, пока мать вкладывала творожный комочек в беззубо раскрытый влажный ротик младшей. Не удовлетворившись материнским молчаливым кивком, пустилась рассказывать: – Мама, знаешь, а мы у бабушки Евы играли в школу! Мирочка всех посадила, меня, Ромку и ещё там одну девочку, соседскую… ну вот так вот, за стулья! Как будто это парты. И Мирочка повесила на буфет карту. Она была наша учительница. Показывала палочкой… А мы на бумажках карандашиками рисовали – три такие… ну, загогулинки, и ещё одну палочку с шариком. Мирочка сказала, это наша страна – эс, эс, эс, эр. Мирочка меня похвалила – у меня красивей всех получилось! Она мне поставила пятёрочку! Я её любимая ученица была, вот.
– Молодец, – обронила через силу Аня. – Ты ешь, ешь…
Ниночка справилась ещё с одной ложкой каши, задумалась и вдруг вскрикнула:
– Ой! Мама, а потом! Потом что было! Пришёл дядя Феликс, все дети побежали в прихожую… а я свою бумажку в карманчик прятала, а она не влезала… а потом я тоже побежала. А там, там…
– Что? – обернулась к ней мать. – Что… там?! Когда… когда это?
– Ой, это в прошлый раз было, поза… позапрошлый… когда дождик шёл. Да, когда дождик! А там!.. Дядя Феликс, он принёс всем детям – леденцы! На палочках! И все их – едят! Облизывают… красненькие такие, петушки! А соседская девочка облизывает моего петушка! А мне не досталось! Дядя Феликс говорит – я и не знал, что у нас в гостях Ниночка… А я стала плакать! Так плакать! Так громко плакать! Даже бабушка Ева услышала…
Аня почувствовала, что тоже сейчас зарыдает: Ниночка не знает, что теперь Феликс уже не покупает детям леденцы…
– И бабушка Ева пришла, – продолжала Ниночка, – и взяла меня на руки, и понесла, понесла… по всему, по всему коридору. В кухню! А там… подошла к плите, а там большая латка – вот такая, – показала Ниночка ладошками, – больше нашей, и она её открывает… берёт большу-у-ую вилку! С белой ручкой… и берёт… котлету! Мне! Большую, холодную котлету! Такую вкусную-у-у-у…
– Повезло тебе, – через силу улыбается мать.
– Да! – гордо говорит Ниночка. – Вот! Все с петушками, как маленькие, даже Мирочка, а я с котлетой, как большая!
– У бабушки Евы котлеты всегда очень вкусные… – подтверждает мать Ниночкин триумф.
Ниночка некоторое время ещё переживает свой тогдашний восторг и молча расправляется с кашей, раздумывая, чем продлить чудесное происшествие и поразить мать.
– У бабушки такое красивое платье, – снова пускается Ниночка в рассказы, – блестящее и шуршит… и воротничок беленький-беленький, он, знаешь, светится в темноте. И ещё бабушка Ева пахнет теперь так… пахнет… этой… – ищет Ниночка слово.
– Чем? – тревожно спрашивает мать.
– Этой… вале-янкой! – вспоминает Нина. – Приятненько так пахнет… платье пахнет. А зато у меня!.. Мама, ты знаешь, что Ромка сказал тёте Лиде? Он ей сказал: «Тётя Аня сшила Нине УЖАСНО красивое пальто!»
– Так и сказал?
– Да! Так и сказал – ужасно красивое пальто! Ужасно красивое! Ууу-жасно! – упивается Ниночка.
В дверь постучали, и в комнату заглянула Серафима Андреевна.
– Аня, мне племянника подкинут сегодня, поведу его гулять в парк. Хочешь, твоих возьму? Ниночка с ним побегает, а Дору я в коляске повезу, пусть на воздухе поспит. Да? Ну и хорошо, собирай девочек.
Оставшись одна, Аня почуяла, как те странные слова, которые притаились, словно злобный крокодил на чёрном дне светлого колодца… где это было, про колодец и крокодила? Что-то из Лермонтова… почему колодец? Колодец узкий… Этот крокодил всплыл своей безобразной корявой тушей, и на поверхности показались его безжалостные холодные глаза рептилии. «Польский шпионаж» – вот эти нелепые слова. Шпионаж. Шипящее крокодилье слово. Польский… Если бы Антусь не уехал и мы бы поженились… он был бы в Ленинграде, его тоже взяли бы сейчас… За «польский шпионаж». Да какие мы поляки? Для панов совсем не поляки… Где, где то его письмо, главное, единственно настоящее, самое важное, на польском…
Она кинулась к заветному нижнему ящику шкафа, достала одну, другую коробки, связки бумаг, книжечки документов, неуклюжие толстолистные альбомы… Вот оно. Она развернула листок, который триста лет, вечность назад вручила ей сестра Янина, и стала перечитывать раз, другой, десятый…
– Это надо… – прошептала она, – это надо… это улика.
А это, и это? От Янины. От тётки Альбины. От Яроцких… ещё, ещё… много писем. Заграница. Польский шпионаж. А фотографии? Что делать… Такой архив как раз на обвинение… Сжечь. Немедленно. Пока есть хоть пара часов. Затопить печку.
Она поспешно спустилась во двор, принесла из дровяного сарая охапку наколотых берёзовых дров. Из прихожей увидела приоткрытую дверь комнаты соседки Марии Ефимовны, из кухни доносилось позвякивание чашек. Ох, вспомнила Аня, ведь на сегодня назначена примерка! Надо как-то отказывать… Пара поленьев вывалились из рук на пол. На этот грохот возник в коридоре из-за поворота на кухню обширный лоб Марии Ефимовны в венчике седых прядей:
– Доброе утро, Анечка, заходите ко мне, я уже иду, сию минуту…
– Мария Ефимовна, я… – начала было Аня, ещё не зная, что придумать, – я сегодня…
– Проходите, проходите, Анечка, – Седые прядки скрылись за углом.
Надо зайти, неудобно объясняться так впопыхах. Аня неловко прошла к Марии Ефимовне, встала у порога в так хорошо и благоговейно изученной ею комнате. Только здесь можно было догадаться, что бывшая учительница «на покое», со строгим и спокойным лицом, одетая просто и скромно, всегда лишь с классической ниткой бус на старчески морщинистой, но очень прямой шее, жила когда-то иначе, жизнью, которой Аня никогда не знала для себя. Она и любила заходить к Марии Ефимовне, приглашённая по-соседски «на чашечку кофе», и робела – от неприступной крепости мощного книжного шкафа, за стеклянными дверцами которого поблёскивали золотом тяжёлые тёмные тома; от стульев с высокими резными спинками вокруг обширной «площади» крытого толстой скатертью неколебимого стола, каждый из которых был, по мнению Ани, достоин именоваться троном; от чудно́го и чу́дного светильника красного цветного стекла в бронзе; от толстого блестящего лакированного брюшка уютной настольной лампы, прочно-основательно расставившей на низком столике бронзовые лапки под обширным куполом шелкового абажура, струившего со своих краёв витую бахрому… Но больше всего Аня любила разглядывать у Марии Ефимовны картины на стенах, чувствуя себя при этом вполне в музее. Особенно её завораживали всегда два парных пейзажа, летний и зимний, – с тремя соснами на краю леса, увенчанными сохнувшими верхушками, с домом под высокой крышей на берегу тихой реки, с мелкой фигуркой странника, подходившего к дому: сердце пронзало воспоминание о родной хате на берегу такой же речки… Но не сейчас. Не время сейчас.
Мария Ефимовна внесла и поставила на стол поднос с серебряным кофейником и чашками.
– Садитесь же, Анечка, у меня есть необычное печенье…
– Спасибо, Мария Ефимовна, но… – Аня замялась, глядя в сторону и прижимая к груди руки, – прошу вас меня извинить, у меня… неожиданно… возникло одно неотложное дело. Прошу вас, давайте перенесём примерку…
Она быстро глянула в строгие старческие, иконные глаза Марии Ефимовны в окружении тёмных подглазий:
– Не подумайте, у меня всё готово, как мы договаривались, жакет смётан, но… вот… – Она совсем растерялась и лишь разводила руками.
– Анечка, – помолчав, тихо спросила Мария Ефимовна, – я вижу, вы принесли дрова. Хотите уже протопить печь?
– Да, – забормотала Аня, – может, и рановато… но Нина у меня что-то… немного подкашливает… а окна ещё не заделаны…
Внимательно глядя в лицо Ане, Мария Ефимовна мягко положила на её руку свою – узловатую, в возрастных пигментных пятнах.
– Затопите печь, Анна Адамовна, – медленно, со значением, проговорила старая учительница. – Непременно. Протопите как следует. Это нужно. Я знаю.
Они поглядели друг другу прямо в глаза. «Она догадалась, – поняла Аня. – Значит, я задумала всё правильно».
Мне ли не знать, подумала Мария Ефимовна, у меня было несколько таких аутодафе – половина семьи выбрала другую сторону… А странно, что и этой девочке приходится. Жаль, если так, – девочка толковая, восприимчивая. Ну, дай ей Бог устоять…
– Спасибо… – тихо проговорила Аня и ушла к себе.
Пламя в печке бушевало яростно, адски, пожирая бумаги и фотографии. Аня нервно ворошила в её пасти кочергой, подкидывая в ненасытную стихию всё новое топливо из собственной жизни. Пока не остался один, самый дорогой листок – то письмо Антуся. Объяснение в любви. Шевеля губами, она читала его в сотый раз и вглядывалась в каждую букву. И только уверившись, что оно прочно заучено наизусть, врезано в память, словно в камне выбито, навсегда, до самой своей мелкой чёрточки, она медленно поднесла его к огню, который нетерпеливо взял его, подхватил, смял, скрутил и истребил, обратив в чёрный пепел.
Ну вот и всё. Теперь у неё ничего не осталось от Антуся, даже просто на память. Ни единой вещицы… Хотя нет, конечно, есть – стеклянная полусфера! Как она могла забыть? Да, только это…
В последний его приезд она увидела в сувенирной лавке эту странную, невероятно тяжёлую вещицу: прозрачное полушарие, внутри которого, на условном донышке, был впечатан, впаян ровный слой разноцветных камешков – недоступный рукам, только глазу, разглядывай и любуйся, сколько вздумается. Антусь купил его и подарил ей, сказав «на памёнтке» – на память. Стеклянная диковинка стояла у неё на столе, удерживая в надлежащем месте белую плетёную звёздочку салфетки. Когда поселились с Павлом здесь, Мария Ефимовна определила стеклянный шар как пресс-папье:
– Интересный экземпляр… У моей тётушки был похожий, с мелкими цветочками внутри, муранское стекло. Видела с пчёлками, с фантастическими спиралями, – припоминала она, – гранёные… Но такого сюжета мне не попадалось. Не всегда бывает безупречно с точки зрения искусства, однако ваш хорош. У вас, Анечка, есть вкус, – одобрила Мария Ефимовна.
– Значит, это прижимать бумаги? – растерялась Аня. – Жаль, я не бумажный человек… разве что выкройки. У меня всё больше ткани!
– Прижимайте ткани, – улыбнулась Мария Ефимовна. – Почему нет? Да хоть грибы или квашеную капусту… с точки зрения утилитарности. Пользы. Но скорее, это всё-таки просто штучка для украшения… жизни.
Украшало ли это её жизнь? Морское дно под выпуклой линзой. Словно кусочек той океанской бездны, которая пролегла между ними и в которую он безвестно канул… Где ты, Антусь? Только эта горстка морских камушков и осталась мне от тебя… Но яснее, чем когда бы то ни было, она чувствовала и знала, что он никуда не делся из её памяти, сердца, из её души.
Теперь сообразить, что приготовить-собрать на самый плохой случай…
Серафима, приведя детей домой, энергично грохотала посудой на кухне и, когда туда вышла Мария Ефимовна, коротко спросила её, кивнув в сторону Аниной комнаты:
– Жгла?
Мария Ефимовна, подняв кустистые брови, помолчала и согласно прикрыла глаза. Серафима кивнула. Она, «чухна из раскулаченных», как она сама себя называла, тоже всё понимала, относительной защитой себе ныне числя пролетарского мужа с отлично-безупречной фамилией Иванов.
– Ох-хо-хо, – вздохнула Серафима, – ну, дай Бог. Девка-то золотая.
Осенние сумерки уже сгустились до темноты, когда Аня, уложив дочек, увидела через окно в свете фонаря, что Павел подходит к дому. Один, сам… Хлопнула входная дверь. Аня выскочила в прихожую и безмолвно припала к его груди. Он приложил палец к губам, глазами показал – пойдём к себе. Аня беззвучно твердила одно слово: что, что? В комнате только они зашептались.
– Исключили из партии. Уволили с работы.
– Что это значит?
– Можно считать, что для меня обошлось. Могло быть гораздо хуже. А меньшего и быть не могло. Они обязаны принять меры. А я всё-таки был на хорошем счету, никаких за все годы взысканий. Сказали так: считаем будущим коммунистом. Оставили в звании младший командир запаса. Это можно считать даже поощрением.
– Что же теперь?
– Не пропадём. Надеюсь. Меня так просто с ног не собьёшь. Снова пойду слесарем. Водителем, может быть. Возьмут – уже говорил в таксопарке.
Аня опустилась на диван и тихо сидела, закрыв лицо руками. Павел сел рядом, обнял за плечи. Неужели проскочили…
Аня наконец поднялась и начала разбирать собранные вещи. Глядя на её хлопоты, Павел вдруг подал голос:
– Знаешь, а пакет всё же не распаковывай.
20. Пеликула[89]. 1939 г.
Реня ещё на улице через окно приметила Стася за столиком и поскорее прошла от промозглой сырости поздней зимы внутрь, в тепло. Увидела, что брат взял всем кофе с круассанами, бутылку мальбека[90] и ковыряет чорисо[91].
– Мы успеваем, время есть? – спросила она, снимая пальто, садясь напротив Стася и стаскивая перчатки. – А где Антусь?
– Есть время, начало почти через час, – по порядку отвечал Стась, взглянув на часы. – Антусь сейчас подойдёт. – Стась сумрачно вздохнул. – Всё уже пообрывал… как говорится, сжигает мосты. Угощал, сделал отвальную всем нашим. Прощался.
– И как люди? Что говорят про это?
– Как! По-разному, – вяло отвечал Стась. – Здешние, Рикардо, Матео, Хорхе – спокойно, вроде это само собой. Думаю, некоторые даже радуются, что место свободно. Лерман вот долго убивался, это понятно – такого мастера теряет. Из наших тоже разно… Богдан опять отговаривал. Многие тоже планируют, но так, когда-нибудь. Ну, у всех свои расклады. Но в общем, жалеют, что уезжает. Сработались, да и знают все – он может, чего многие не могут: глазомер, чутьё, дерево чует, фантазия… Всем интересно, как у него там в Польше дела пойдут, но так чтобы вот прямо подхватиться и лететь назад – никто. Если бы кто бедовал, а наши что ж, фирма цветёт. Обжились уже, приспособились, семьи завели. От добра добра… Знаешь, может, думаю, он сюда всё-таки вернётся. Что-то не верится мне, что из его задумки с Анелей получится что-то путное. Глупость это… помрачение. Но упёрся, как баран. Пока в лоб не дадут…
Реня хотела что-то сказать, но передумала и молча взяла в руки чашку. Между её бровей залегла нерадостная складка. «До последнего надеялась, что он не поедет, – подумал Стась, вглядываясь в сестру. – Или наоборот? А ну как сорвётся и вслед за ним полетит? С неё станется… всегда молчит… а мне тогда что? Жениться придётся, что ли…»
Реня глянула на свои часики:
– Ну где ж он?
– Придёт… Расчёт получил – в банк опять пошёл, ну и уже что-то там с билетом определиться. Ага, вот и он! – В двери входил Антон; приподняв шляпу, поприветствовал бармена Фелипе за стойкой и приложился к Рениной руке. – Слушай, что там за шум-гам за углом?
– Правые митингуют, – рассеянно отвечал Антон, аккуратно снимая своё добротное пальто. – Франко превозносят да Гитлера восхваляют. В большом энтузиазме. Бычий рёв стоит.
– Ну-ну, – сумрачно отозвался Стась, доедая чорисо и отставляя тарелку. – В силу вошли. Им, вишь, можно… а коммунистов всё норовят в каталажку засунуть. Богдан, похоже, прав, всё это плохо пахнет. Дрэные всё новости. Что-то тревожно… хоть не читай и не слушай, настроение сразу портится. Вовремя ли ты собрался ехать? Как бы тебе не угодить в самое пекло. Уж больно немцы наседают с Гданьском… вцепились, как псы. Перекусишь что-нибудь?
– Нет, кавы хватит… Ну, если слушать Богдана, – говорил Антон, перебирая бумаги в портмоне, – то ехать не стоило и пять лет назад. Пахнет-то дрэно, но как-то всё утрясается же в конце концов. Авось ничего. Англия стоит за Польшу, а Советы с Гитлером вроде замирились, хотя бы и для виду. А то так можно и ещё бог знает сколько лет прождать. У меня всё готово, – он убрал бумаги во внутренний карман пиджака, откинулся на спинку стула и обвёл Синиц вдохновенным взором. – С долярами[92] всё уладил, билет взял прямо на завтрашний рейс. Скарба, вы сами знаете, не наживал, а мелочи… это было просто. Ровар и патефон уже продал, раз вам лишние. Реня, тот синий костюм, твидовый, Стасю надо хорошо подогнать, особенно брюки, тощий он у нас, – Антон шутливо ткнул Стася в бок. – Куда у тебя всё уходит, на Рениных-то харчах? Не в коня корм! – Реня слегка дрогнула губами, обозначая улыбку. – Радио вот ещё осталось. Аппарат солидный, качественный. Заберёте, продадите, идёт? Ну вот, пожалуй, и всё. Я свободен!
Синицы настрой Антона явно не разделяли. Реня попивала кофе, посматривая за окно, и невесёлая складочка между бровей не покидала её лицо. Стась хмуро потупился.
– Ну что скисли? Завидно, что ли? Может, со мной разем махнёте? Ведь домой, ребятки! На родину. На родину!
Синицы озабоченно переглянулись и помолчали. Слова «домой» и «родина» чувствительно отдались в душе.
– Домой – надо ещё думать, – протянул Стась. – Столько уже здесь… это не шутка. Это тогда было легко броситься, теперь не то… не молодняк. Там за это время тоже как-то жизнь шла, а как? Явишься – а окажешься и там уже не совсем свой, чужой. Где теперь дом-то? И тут, и там, выходит, не прирос…
Он снял машинально свой «артистический» чёрный берет, который давно предпочитал классическим шляпам – Реня находила его более подходящим тщедушному брату, – пригладил мягкие волосы и снова надел, продолжая рассуждать:
– Нет, есть, конечно, кто весь век готов мотаться туда-сюда, шило в дупе свербит, – я не про тебя, Антусь… Но мы не из таких, ты знаешь. Ты-то только и делал, что готовился вернуться, а мы с Реней… – Стась бросил на сестру пытливый взгляд – так и не решили. Раз уж такой у тебя настрой, поезжай, разведай, как там всё. Да что говорить, когда билет уже в кармане! Дорожку проложи. А мы уж следом… сообразим… Но что ж ты душу травишь, – рассердился он наконец, – что за шутки! Пан жартуе?
– Молчу, молчу! – поднял Антон руки, сдаваясь. – Прости, плохо пошутил. Конечно, такие дела в два дня не решаются и не делаются. Всё! Сегодня отставляем всё серьёзное и развлекаемся на прощание. Что там у нас за пеликула наметилась?
Синицы с готовностью отложили трудные размышления и слова, стараясь настроиться на задуманное «весёлое прощание».
– «Ла вида де Карлос Гардель»[93], – объявил Стась. – Новый. Народ ломится как умалишённый, не сразу взял билеты.
– А, твой кумир? Гардель играет и поёт? «Пор уно кабе-е-еса…»[94] – фальшиво изобразил Антон и засмеялся, видя, как Стась морщится. – Хорошее дело. Он, конечно, был, – Антон уважительно воздел вверх ладонь, – величина. И такая дурацкая гибель… жаль.
– Да нет, я же говорю – пеликула нуэва. Только сняли. В мае премьера была в Байресе.
– Это про него, про Гарделя, – пояснила Реня. – Его играет какой-то Уго дель Карриль. Вот, смотри, реклама.
Она достала из сумочки глянцевитый журнал, полистала, раскрыла и показала. Мужчины склонились над журналом, по очереди разглядывая.
– Вот этот изображает Гарделя? – ткнул пальцем Антон. – Что-то он… кхм… даже краше самого Гарделя будет. Больно смазливый. Гардель был… как-то помясистее, что ли…
– Молодой, – сказала осведомлённая Реня, любительница журналов. – С виду лет на пятнадцать моложе. Всё-таки Гарделю было сорок четыре, хотя смотрелся как-то вовсе без возраста. Можно было дать и сорок, и тридцать, и двадцать пять, правда? А сыграть, пишут, надо было всю жизнь, даже с детства. Ну посмотрим…
– А петь будет кто? – озаботился Стась.
– Не знаю… Пишут, что этот Карриль тоже поёт танго. Я его не знаю. Может, для съёмки под записи Гарделя спел. Но уж наверняка станцует.
– Не люблю я это ваше танго, – вдруг сказал Антон.
– Чего-о-о? – изумился Стась и даже огляделся, словно ища, с кем разделить негодование таким кощунством. – Вот ещё новость!
– Уж извини, Стась. Но я ж не про музыку. Петь-играть – пожалуйста. Но как его тут танцуют… Не обычная публика, а танцоры, с выступлениями.
– Ага! Ты так не можешь, поэтому? – уличил Стась.
– Я так не стану никогда даже и пытаться. Сам посмотри, что они выделывают. Словно мухи на варенье сели и сучат лапками, трутся друг о друга… тьфу. Изображают насекомых каких-то. И что-то в этом… нездоровое, злобное, напоказ… Всё с какими-то подвывертами и выкрутасами.
– А вот это точно, – неожиданно поддержала Реня. – Правильно ты сказал – мухи. Мне тоже так всегда казалось. Развязно, неприлично… что тут красивого? Простого веселья нет. Прямодушного… искреннего. Изломанно всё.
– Ну знаете… – растерялся Стась, оставшись в меньшинстве. – Удивили. Ханжи вы оба какие-то замшелые. Хотя, – призадумался он, – насчёт напоказ, можно согласиться… Но местным не вздумайте такие речи говорить – это святое. Национальная гордость и достояние. Считают, душу и судьбу народа выражает. Ну что ж, получается, нет в этой судьбе веселья – пожалуй, так… почему бы и нет? Какая судьба – такие и танцы.
Фильм, разрекламированную пеликулу, смотрели невнимательно, все трое придавленные сознанием, что это прощальное развлечение. Красавчик псевдо-Гардель разбирался с невестой и с шикарной возлюбленной, пел, триумфально концертировал по странам, его комический низкорослый импресарио шустрил, а печальный финал – невеста скончалась, Гардель разбился в самолёте, и два их полупрозрачных призрака, наконец-то соединясь, вместе удалились в небеса – и вовсе оказался некстати: померещилось зловещее предсказание.
Из кинематографа вышли молча, пряча лица и думая каждый о своём. На улице, под фонарями, стало заметно, что глаза у Рени подозрительно блестят влагой.
– Ну что, Стась, – попытался перебить общее настроение Антон, – как тебе показалось – это Гардель пел или сам актёр?
– Н-не знаю, – засомневался Стась, – наверное, актёр, но выходит и у него тоже неплохо…
– А я вот что заметила, – сделав над собой усилие, поддержала Реня обсуждение, спеша перевести его в обыденность, – по своей части… Неправильно они женщин одели. В глаза прямо бросилось, когда невеста опоздала к отходу корабля и он уже отчалил. Когда Гардель уехал, знаете? Нет? В тридцать третьем году, а она одета по последней нынешней моде: подплечики, шляпка, волосы на висках подобраны… Так разве в тридцать третьем носили? Я такую антеру[95], как на ней там, сейчас шью для сеньоры Родригес. Ну ровно такую же, на спинке воротник двумя концами…
– Я не уловил, тебе лучше знать, это ваше женское, – снисходительно пожал плечами Стась, улыбаясь.
Расходясь по домам, обнялись – до завтра: Синицы обещали прийти к пароходу.
– Только не опоздайте, как Гарделева невеста, – усмехнулся Антон.
Однако на следующий день к газетным киоскам стояли очереди, а на площади, как воробьи, резво шныряли мальчишки-газетчики, стремительно раздавая свой товар. Непроданный радиоприёмник Антона захлёбывался речами дикторов, оповещая: Германия напала на Польшу. Война!
– Не успел… – заскрипел зубами Антон и пристукнул кулаком по приёмнику.
Богдан оказался-таки прав – нарыв лопнул.
Антон каждый день начинал с тщательного просмотра газет, радио не выключалось. Уехать не вышло, порушенные здесь «мосты» подлежали восстановлению, а надежды, что всё в Европе скоро уладится, не сбывались: удивительно быстро, просто стремительно, рухнула Речь Посполита, и государство, паспорт которого лежал в кармане Антона, больше не существовало.
Одно радовало здешних белорусов с Браславщины: польские «всходни кресы», подпавшие под Польшу в двадцатом, их родина, опять вернулись в Россию: Советы не отдали их Гитлеру. «Вместе с Анелей, – ночами шептал Антон воодушевлённо, – в одной стране снова!» Которая, правда, теперь Советский Союз… Это всё запутывало: туда даже писем не напишешь и оттуда не получишь – здесь, хотя власти якобы держат объявленный нейтралитет, нет с Советами никаких контактов.
Оставалось ждать, мучаясь неизвестностью и тревогой… Опять ждать!