Анна Лист
Кольцо
16. Побережье. 1933 г.
Неужели эта уныло уходящая вдаль болотная равнина и есть начало океана? Не верится, потому что этого не разглядеть глазу, это знает лишь голова – дальше нет никакой тверди на тысячи вёрст. И лишь за ней начинается земля, в глубинах которой живёт себе она как ни в чём не бывало, с каким-то там «мужем». Что она там делает? Неведомо, непредставимо… Зачем планете столько воды в одном месте, а в другом такие же бескрайние сухие растрескавшиеся пустыни, которые равно не одолеть слабому человеку на своих жалких ножках? Под силу только птице – расправила крылья и полетела, и не нужны ей ни моторы, ни горючее, ни компас, всё своё при себе, и стол, и отдых, и таинственное чутьё, указующее путь на родину…
Птичья жизнь шла на берегу вовсю, в воздухе не смолкал разноголосый гам птичьего базара. Глиняный откос был истыкан дырами нор, из них выпархивали и наоборот, скрывались восвояси, перебираясь туда-сюда по своим птичьим делам, – длиннохвостые… Если прищурить глаз или смотреть сбоку, можно принять за ласточек. Но нет, это не ласточки, а попугаи – с мощными завитками тяжёлых, словно в противовес изящным перьям хвостов, нелепых клювов. Справа в отдалении белая толпа сидит на «заборе из жердей» – похоже, это цапли, со складными, знаком доллара, шеями, поднимают над поверхностью болота свои гузки. Коротколапые неуклюжие утки слева – волокут свои попки клинышком, переваливаясь, прямо по воде, утробно-сварливо крякая басом. Эти, прямо напротив, – вроде наших чаек, что ли: разгуливают на тонких прутиках лап, то белым брюшком присаживаясь на воду, то снова поднимаясь, бредут дальше, выискивая пропитание длинными сучками красных клювов на чёрных шариках голов с бусиной круглого глаза.
А там что за трепыхание? Антон вгляделся. Одна чайка билась на мелководье приступами – то смирно затихая, то устраивая крыльями мельницу из перьев и водяных брызг, с истерическим тарахтением, переходящим в жалобно-тоскливый вопль. Наверное, запуталась в тине и водорослях. Он разулся, закатал брюки, ступил в воду и добрёл до испуганной птицы. Так и есть. Пока он снимал с её лап скользкие клубки стеблей, она косилась на него злым глазом в оранжевом ободке и предсмертно вопила, подозревая свой конец, но вдруг затихла – то ли потеряла последние силы, то ли что-то поняла и поверила, понадеявшись. Антон вынес её к берегу и отпустил у чистой воды. Но птица не улетела и не ушла, а затихла на песке, неровно распластав одно крыло и сощурив глаза.
– Э, вот оно что… Ты раненая. Крыло повредила… может, и лапку? Прямо как я… – разговаривал Антон с птицей. – И что нам теперь делать?
– Антусь! – позвали сверху. Он поднял голову: над берегом с норами попугаев увидел спускающегося Стася.
– Нашёл, – садясь рядом и доставая папиросы, выдохнул Стась.
Посидели молча, покурили. Вяло обсудили международное положение и подбитую чайку.
– В птичьи санитары ты, значит, подался, – подвёл итог Стась, – а мы с Реней головы ломаем, куда пропал. Волнуемся, между прочим. Оба.
– Да что там… что со мной будет. Куда я денусь, – безразлично отвечал Антон, но вдруг кинул быстрый взгляд на Стася. – Боитесь, что порешу себя? Чепуха… Здешний берег не подходит. Пока доберёшься до глубины, чтоб утопиться, с час через болото и отмель тащиться надо. Лужа…
– Это да, – согласился Стась, – но кто ж тебя знает, что ты там себе надумал и куда подался. Я, Антусь, – он нерешительно прокашлялся, – вот чего не пойму… С чего ты так горюешь-то? Свет на ней клином сошёлся, что ли?
– Считай, что сошёлся, – через затяжку, перекатывая в губах окурок, невнятно отвечал Антон. – Ты не старайся особо. Это мне уж все, кто мог, сказали.
– И с чего так? – живее продолжал Стась. – Не жена ведь… Было у вас чего? Ну, серьёзное, уж совсем? С чего тебя так схватило? До чего доходило-то?
Антон молчал. Ещё один молчальник, подосадовал про себя Стась, прямо как моя сестрица, вот и молчали бы на пару… Но Антон надумал наконец ответить:
– Дошло, не дошло… Тебе не понять. Какое это имеет значение? Вот взять тебя. У тебя – было? Со Стефой с Барановщины? С Костей Пузыревской? С конопатой Эмилькой с Жабенщины? – припоминал он грешки влюбчивого Стася на родине. – А здесь, с длинной Данусей? С Терезой? – Стась усмехался и неопределённо кривился, а иногда не удерживался от самодовольного кивка. – И что? Жениться будешь?
– Не-е-ет… Ещё чего! – испугался Стась, мысленно перебрав названных дев, хотя все его романы начинались именно с уверенности, что это на всю жизнь, и он каждый раз, моментально вспыхивая, собирался под венец.
– Вот видишь. А мне неважно, было – не было, когда и с кем.
– Да я не про то, – спохватился Стась. – Я вот что… Кхм… я к тебе с предложением. Э-э-э…. Сватом. Кхм. Не хочешь ли ко мне в родственники? Женился бы ты лучше на Рене. А?
Антон в изумлении оглядел его и покачал головой: ну и ну… Курил, долго молчал, прежде чем спросить:
– А что Реня? Она что, согласна?
– Не знаю, – соврал Стась, уже жалея, что взялся за такое дело, – Это собственная моя придумка. А она будет, будет «за»! Ручаюсь!
– Ручается он… – хмыкнул Антон. Отшвырнул окурок и ухватил Стася за конец воротника. – Стась. Хороший ты парень, но… Запомни, друг, вот что: твоя сестра достойна лучшего. Самого лучшего в этой жизни. А не меня. Зачем ей такой, с перебитым крылом? Понял, нет? Ну, думай. Может, поймёшь когда.
Он отпустил Стася, оба снова достали по папироске и долго дымили молча. Вдруг Антон спросил:
– Стась, кто взял заказ дона Серхио?
– Никто. Пока никто. Кто ж возьмёт, раз ты отказался. Старик хочет на том же уровне. Вроде так и говорил. А Богдан занят, на город работает…
– Я возьму этот заказ. Будет ему на уровне! Только дорого. Дорого!
– Что это ты? – удивился Стась. – С чего передумал?
– А что, это плохо? Раз никто не взялся. Никому я дорогу не перебегаю?
– Нет, что ты! Лерман не знал, как и быть: отказывать, упускать такой куш – жмотится. Обрадуется! Мы все обрадуемся, что ты… э-э… вроде как воскрес! На манер Христа…
– Я вот что решил, – глаза у Антона полыхали, впервые со злосчастного письма. – Не может этого быть, чтобы вот так всё закончилось. Что-то здесь не так. Как-то её задурили. Пусть сама мне скажет, в глаза. Мне надо знать. Я вернусь, как обещал, и она будет со мной. Как бы там ни было. Отобью у любого мужа. Буду здесь брать любые заказы, работать день и ночь. Подмётки рвать на ходу, как Лерман. Денег доберу к отъезду. Надо разбогатеть так, чтобы там, вернувшись, всё бы мог. Дворец купить. Фабрику какую, как у пана Жабы. Мебельную фирму открыть. Авто завести. Я вернусь, как и обещал ей, – королём. Пусть даже годы на это уйдут. Я теперь торопиться не стану. Буду бить наверняка.
Стась таращил глаза в изумлении от такой перемены:
– Ну ты даёшь… Отбить… ну не знаю… Лихо. Прямо как этот… полководец древний. Македонский… или Наполеон какой…
Антон наставил на него палец:
– Предупреждаю: не говори никому. Пусть думают, что наплевал и забыл.
– Ну, Бог в помощь, как говорится… – отступил Стась под его напором. – Всё лучше, чем на птичек смотреть. Что с этой-то делать, подбитой? Сородичи её уже бросили, видно. Обычно всей стаей налетают, защищают своих. Сгинет она тут, сожрут её.
Оба посмотрели на трепыхания раненой чайки.
– Не знаю, что с ней делать, – признался Антон. – Вмешаться-то легко, а дальше… Зря пошёл спасать.
– Ну уж… не зря! – возразил Стась. – Рене отнесём. Она вылечит. Она умеет.
А про себя подумал: Реня и тебя вылечит, бросишь свои завиральные мысли. Ещё будет по-моему.
17. Аресты. 1937 г.
– Следствие ведётся, – сказали из окошка.
– А какие… – заторопилась Аня.
Не успела: окно сразу захлопнулось глухой фанерой. Она поднесла руку с намерением постучать, но из-за плеча сказали:
– Не скажут ничего, не сердите их. Идите…
Аня отошла и выбралась через толпу на лестницу, медленно вышла наружу. Нашла глазами Лиду, которая зябко кутала подбородок в седые завитушки высокого каракулевого воротника.
– То же?
Аня кивнула. Лида взяла её под руку, уводя в сторону:
– Пойдём. Поговорим, где ушей нет.
Они молча вышли на набережную, спустились ближе к Неве, но Лидия огляделась, поправляя берет на обильном необузданном пожаре своих медных волос, и снова поднялась наверх:
– Не надо у воды. По воде звук разносит. Аня, вот что… В очередях стоять одно, а запросы по обоим давай-ка я делать буду. А Юля что, так и не знает ничего?
Аня, чуть запнувшись, покачала головой:
– Не знает. Что ты! Юлька на сносях. Так что только мы с тобой. А почему запросы ты?
– Не надо тебе тут светиться лишний раз. У тебя Павел.
– А при чём Павел?..
Лидия оглядела её и покачала головой.
– При всём. Любого коснуться может. Это как зараза… липучая.
– А что Ванда?
– Ну что… она меня на порог не пустила.
– Как не пустила? – изумилась Аня.
– Ну да. Через дверь сказала, громко так: не хочу иметь ничего общего с врагами народа, ни я, ни мой сын. Ни мой сын, понимаешь?
– Нет, не понимаю… Враг – про мужа и отца?..
– Послушай, Вовке семнадцать лет, он в военное училище поступать собрался. Так как они могут иначе-то? Она нарочно, для соседских ушей сказала – «ни мой сын». Вовке ещё надо будет на комсомольском собрании отрекаться от отца…
– Как отрекаться? Да он мальчишка ещё…
– Аня, членов семьи высылают. И стариков, и детей. Всех. Подчистую. А они вон что хотят – в военное училище. Им ещё крупно повезло, что на тот момент они в разводе были и Феликса взяли у Евы Иосифовны.
– Высылают?.. но тебя же с детьми не тронули?
Они уставились друг на друга.
– Аня. У меня особый случай. Понимаешь?
– Какой такой… особый? Не понимаю…
Лидия вздохнула.
– Ань, к нам в дом ходили сама знаешь какие люди. Я кое-какие ходы имела… возможности.
– Лида?..
– Ну да, да. Ты знаешь. Как ты и подумала.
Они помолчали.
– Презираешь?
– Нет… – Аня, отведя взгляд, покачала головой. Помолчала… Вырвалось короткое маленькое рыдание. Она зажала рот ладонью, а другой пожала Лидину руку у локтя.
– Бедная ты моя…
– Переживём, Аничка, – мрачно посмотрела вдаль Лида. – Надо пережить. Но теперь и это – ничто. Тут ни логики, ни гарантий, каждого может задеть… И ещё… мне удалось разузнать обвинения Феликсу.
– Ну?!
– Польский шпионаж, конечно. При том, что он нелегально перешёл границу в двадцатом, это самое удобное. Выходит, сам подставился.
– Да кто ж мог тогда знать. Столько лет прошло… Шпионаж, подумать только… Феликсу! А Пете троцкизм?
– Ещё неясно. Скорее всего, свяжут дела, раз родные братья. Потому ты лучше в стороне держись: сестра, по документам – полька… На грани ходишь. На ниточке висишь. Побереги Павла и дочек. Пойдём на трамвай уже. Ещё ждать сколько придётся.
– Лида, – Аня схватила её за руку, – Знаешь, давай пешком, а? Прошу тебя. Мне только с тобой одной хоть говорить можно и как-то спокойнее.
– Ну хорошо, давай пройдёмся. Ноги заодно разомнём. У меня прямо затекли.
Но по дороге, среди прохожих, разговор не клеился.
Стояла прохладная, ясная и сухая осень. Резкий ветер беспорядочно перебирал барашки свинцовых невских волн. На перекрёстке вдалеке торчал столбиком постовой в белом шлеме; чётко и резко выбрасывая руки то вверх, то в стороны, дирижировал автомобилями и автобусами. У края тротуара два грузчика из телеги с впряжённой смирно-равнодушной лошадкой, весело перекидываясь шуточками, таскали ящики в распахнутую дверь магазина. По стенду на стене дома распластались афиша нового фильма «Большие крылья» с мужественным профилем полярника и анонс футбольного матча на стадионе Ленина. Лиду с Аней обогнал остромордый автобус и, резко затормозив, выпустил худощавого паренька в объёмистой кепке с коричневым тубусом в руках и рассерженную девушку в круглых очках с портфелем. Парочка, яростно препираясь, прошла мимо Лиды и Ани.
– А я тебе говорю… в расчётах должна быть ошибка, – донёсся до них наполовину украденный свирепым речным ветром рваный кусок фразы, – просто надо взяться и тщательно проверить весь проект…
Возле самой воды на граните набережной сидел крепкий мальчуган с планшетом и, прищуриваясь на дальние виды противоположного берега, шустро бегал карандашом по бумаге. Рассеянно поглядывая на воду, вальяжно прогуливалась щегольская шляпа над добротным двубортным пальто; его крепко уцепила под руку спутница в коротких ботиках и высокой шляпке. У тележки с мороженым лихо затормозили на самокатах двое мальчишек с голыми стрижеными затылками, склонились чубчиками, шаря в карманах и складываясь мелочью. В ворота Летнего сада под озабоченным присмотром толстой воспитательницы неторопливо заворачивала попарная вереница неуклюжей детсадовской малышни. За оградой под желтеющей листвой деревьев кучка мужчин сгрудилась над шахматной доской на скамейке. На другом её конце старуха, тыкая в гравий клюкой, наставляла о чём-то растерянную девочку в клетчатом пальтишке клёш и тёплых белых носочках. На соседней скамейке любезничали, повернувшись друг к другу лицами, бравый прямоспинный военный и толстокосая девушка.
Аня смотрела на всю эту обыкновенную жизнь вокруг, такую беспечную, привычную, и никак не могла примириться со странной мыслью, что вот они с Лидой, не сделав ровно ничего дурного, вдруг оказались отделены от всех и несут на себе незримое клеймо, вынуждены оглядываться и понижать голос. Почему? Почему всё было так хорошо и благополучно, но нежданно-негаданно переменилось только для них?
Перейдя бывший Троицкий, а теперь Кировский мост, они постояли у перил, вдыхая сырой невский ветер и глядя вниз на тёмную толщу воды.
– Что младшенькая-то твоя, рыженькая? – спросила Лидия.
– Хорошо… ползает вовсю, ходить начинает. Глаз да глаз за ней, – рассеянно отвечала Аня.
– Так и не привыкла к Пашиной выдумке, всё малышом её кличешь?
– Не знаю, как она с таким именем жить-то будет. Дора… дразнить будут, дурой. Ну, не получился у меня Фёдор, как ему хотелось. Пусть бы Федо́ра, что ли… хотя тоже кошмар – «Федорино горе» у Чуковского. А записал просто Дорой. И что это? Айседора Дункан?
– Не по-русски как-то, конечно. Ну а мои как… Петя с именами тоже выкинул шутку.
Аня не сразу мысленно вспомнила: их старшенькую, весёлую ласковую Мирочку, Пётр записал как Эльмиру – подразумевалась «электрификация мира», а младшего задиру-командира Ромку – Ротмир… Красный, значит, мир.
– Может, ещё поменяешь, пока она малявка?
– Как я могу? Паша назвал, его отцовское право. Не до того теперь, Лида.
18. Выбор. 1937 г.
Войдя в свою комнату, Аня обомлела: соседка Серафима Андреевна, которой были поручены дети, – на коленях, отставив внушительный зад, возилась, пыхтя, на полу за комодом. В углу комнаты, на корточках лицом к стене, сложившись в три погибели, копошился костлявый носатый соседкин муж Сергей. Тревожный вопрос, для которого Аня открыла было рот, застрял в горле: в глаза ей бросился портновский сантиметр, проложенный по плинтусу пола. Один конец держал соседкин муж, второй исчезал за комодом.
Аня со стуком поставила сумку на стул у двери и стала расстёгивать пальто. Серафима шустро поднялась из-за комода и сунулась к ней, закрывая собою обзор:
– Анечка, ну наконец-то! Что ж так долго? Мы уж тут с Сергеем так и сяк думали… Девочки спят, накормлены – молочко с булочками, малышке кашка… Жаль, конечно, что молоко пропало у тебя. Лучше грудного молока для ребятёнка нету.
Обсуждать не стану, подумала Аня. Странно было бы, если бы молоко НЕ пропало при таких событиях.
– Уложили обеих. Всё хорошо, всё хорошо, – успокоительно приговаривала смущённая Серафима.
– Спасибо вам, Серафима Андревна. Очередь была, людей много. Вот отстояла… сколько? Два часа, кажется. Лида так и все пять.
– Узнали что-нибудь? Ошибка, должно быть, какая-то.
Серафима зорко вгляделась в Анино лицо. Нет, подумала та, и это обсуждать только с Лидой буду…
– Два слова только сказали. В щёлку. Что следствие ведётся.
Хлопнула входная дверь. Аня выглянула:
– Паша пришёл.
– Ой, ну не будем вам мешать, – сразу подхватилась Серафима. – Мы пойдём с Серёжей, а ты корми мужа, Анечка.
Соседи поспешно удалились.
Аня вышла навстречу хмурому, встревоженному Павлу. Только вернувшись в комнату, заговорили:
– Ну что?
Аня плотно прикрыла дверь и прошептала коротко свой отчёт о Лидиных известиях. Павел бросил на диван портфель, раздумчиво постоял посреди комнаты, потирая затылок. Аня с надеждой и вопросом глядела на него.
– Что девочки? – спросил Павел.
– Спят. Пойдём поглядим, я сама только вошла.
Они прошли за шкаф. Старшая Нинель спала в обнимку с большой куклой, собственнически обхватив её рукой. Бровки нахмуренные, губки надутые. Аня осторожно вынула куклу.
Рыженькая Дора, наоборот, спала раскинувшись и улыбалась. Павел укрыл дочь и не удержался чмокнуть пяточку.
– Чистый мальчишка, – сказал удовлетворённо. Аня печально хмыкнула:
– Ну, наверное, чует, что ты сына хотел.
Наглядевшись на эту благостную мирную картину, вышли к столу, Аня собрала ужин, и только тогда вполголоса начался настоящий разговор.
– Паша, знаешь, что тут Серафима со своим Сергеем делали, когда я пришла? Обмеряли нашу комнату.
– Та-а-к… – протянул Павел. – Рассчитывают получить. Что ты им сказала?
– Ничего. Зачем я слушать стану, как они выворачиваться будут.
– Уверены, значит, что и меня тоже… Аня, послушай. Я тут посоветовался с надёжными людьми. Надо сделать упреждающий шаг. Мне надо пойти в свой партком и признаться.
– Признаться? В чём?!
– В связи с врагами народа. Мол, проглядел. Не проявил бдительности. Покаяться. Осудить.
– Кого… Петю и Феликса?! О-су-дить? Ты же знаешь, что они ни в чём не виноваты! Что они никакие не враги! Ты должен ЭТО сказать. Что ты их пять лет знаешь как безупречных твёрдых коммунистов-ленинцев. Что Петя работал на коллективизации… ты сам знаешь все эти ужасы, как он едва жив остался, как за ним охотились кулаки… голову активиста ему подбросили… Что Феликс ценный специалист! Они эти… телевизоры разрабатывают! А что он границу перешёл – что в том? Он же сюда рвался, в СССР… мог бы там оставаться…
– Не то говоришь, Аня. Скажут, затем и перешёл, чтобы шпионить. А я не знаю их раньше этих пяти лет.
– Не знаешь? Павел! Ты что, думаешь, что это может быть правдой?!
– Тише, Анечка, тише. Нет, нет, конечно. Успокойся. Подумай сама. Выбора нет. Выбор очень плохой. Те, кто рвётся защищать и оправдывать, идут сами соучастниками. То есть выбор у нас с тобой такой: или осудить… Да, осудить. Отмежеваться… Или загреметь вместе с ними. Меня арестуют. Тебя тоже. В лучшем случае вышлют. Нинель и Дорочку, – он скрипнул зубами, – заберут в детский дом…
Они надолго замолчали. Надо было выбирать, кем пожертвовать – братьями Ани или собственными детьми…
– Паша, а нельзя просто промолчать? Сделать вид, что были мало знакомы и не общались… Кто там знает?
– Нет, Аня. Там – всё знают. Это военная структура. Дознаются. Так чего уши прижимать зайцем и дрожать, бояться, авось пронесёт. Уж лучше сразу. Волку в пасть. Пусть берут, если сочтут виноватым.
– Паша, я не понимаю… Что это такое происходит? Если таких, как мои, во врагах числить, кто ж останется? Ни оправдаться, ни защититься… Как это всё может быть, Паша?
– Момент сейчас такой, Аня. Страна одна, против всех. Война будет, только и ждут напасть. Не сегодня, так завтра. А врагов внутри много. Бывших господ, буржуев недобитых, беляков, раскулаченных, нэпманов прижатых, разных недовольных. Много! Это пока у нас дела идут хорошо, они притихли. Но начнись война, нападут на нас – и сразу повылезают изо всех щелей, осмелеют. Надо всю эту тайную вражину с корнем… Лучше перестараться, чем оставить врагов у себя внутри. Дождутся и нож в спину всадят. Бдительность необходима. Всё должно быть чисто. Любые подозрения – и пресекать… Понимаешь? Ну а на местах всегда хватает мерзавцев, кто выслужиться хочет, под шумок… Или счёты свести. Или просто поживиться, как твоя Серафима. Уже смекнула, куда ветер дует.
– Нет, Паша, ты Серафиму не кори… Думаю, тут скорее её Сергей подсуетиться вздумал. Скользкий он человек. Серафима мне столько помогает…
– Ну, помогала, может, и так. А теперь – кто знает. Проверка всем, Аня. И спрос со всех.
Аня встала, прошлась по комнате, встала у окна, прижимая руки к груди. Помолчала.
– Хорошо, папа всего этого не знает. Он так гордился и Петром, и Феликсом… На маму смотреть страшно, она еле ходит после того, как Феликса забрали.
– Феликс, конечно, допустил оплошность. Расплата выходит не по винам. Но за всё надо ответ держать когда-то. А у него ещё и семейная жизнь сомнительная – ну и какая в итоге репутация? Ненадёжного человека…
– Паша, вот ты сейчас так говоришь, а если завтра ты домой не вернёшься и нас с девочками вслед за тобой, что тогда скажешь?
– Не знаю. Не знаю, Аня. Посмотрим. Пока так думаю.
Так шептались они всю ночь, спать не ложились. Утром Павел собрался и ушёл из дома со сменой белья.