Анна Ветлугина
Склифосовский
Глава вторая. Приют
Согласно крылатой фразе Розы Бертэн, личной модистки королевы Марии Антуанетты, «новое – это хорошо забытое старое». В топонимике под названием «Новый» тоже часто скрываются солидные древности. Например, Pont Neuf (Новый мост) в Париже – старейший из сохранившихся мостов через Сену. Одесский Новый рынок, что на улице Торговой, тоже является одним из самых старых городских рынков. Год его основания – 1812-й. В 1840-х по проекту архитектора Ивана Савельевича Козлова там построили аналог современного торгового центра – целый квартал двухэтажных зданий с открытыми галереями. Рядом с этим купеческим раем находился тот самый сиротский дом, куда попал Коля Склифосовский.
Сретенская церковь и Новый рынок в Одессе. 1870—1880-е гг. Фото Ж. Рауля
История этого первого одесского приюта началась еще, когда градоначальником был легендарный Дюк Ришельё[12]. Он буквально создал Одессу с нуля. Стоял у истоков одесского порто-франко[13], который принес городу международный статус и почти столичный уровень экономики. Не чурался Эммануил Осипович (так Ришельё называли в России) и добрых дел, среди которых особое внимание уделялось неимущим старикам и детям.
Торговая улица в Одессе. Конец XIX в. Открытка
Поначалу одесским сиротам помогали, принимая их в хор Николаевской соборной церкви[14]. Детский вокальный коллектив существовал частично на добровольные пожертвования частных меценатов, но на постоянной основе небольшие средства шли от городского комитета. В 1814 году при Одесской больнице появилось «отделение для малолетних детей». Туда попадали младенцы, оставшиеся после смерти рожениц, и подкидыши.
Блестящие успехи на службе у русского императора не избавили Ришельё от тоски по родине. Он вернулся во Францию, как только там наступил период Реставрации монархии Бурбонов. В последние годы жизни ему удалось дослужиться до главы королевского правительства.
В 1820 году посетивший проездом Одессу врач по фамилии Стубб пожаловался уже другому одесскому градоначальнику Николаю Яковлевичу Трегубову на то, что «в городе большая часть детей при их рождении имеют несчастную судьбу: подброшенные матерями по причине стыда, жестокости, крайней бедности, или убиваются, заражены различными болезнями или после смерти родителей остаются сиротами». У Стубба имелись конкретные предложения: основать в Одессе большой воспитательный дом вроде тех, что уже существовали в Санкт-Петербурге и Москве.
Инициативу одесситов поддержал император Александр I. Постепенно, ко второй половине XIX века, Одесса стала важнейшим центром так называемого «общественного призрения» сирот. В пестрой и многонациональной городской среде причудливо переплелись различные традиции благотворительности: европейские и имперские, ведомственные и частные, национальные и профессиональные. Существовали католические, лютеранские и еврейские приюты, приюты для мальчиков и девочек, для детей солдат, погибших на войне, и детей бродяг. Но все это разнообразие уже относится к рубежу XIX—XX веков. А ведь проблема сиротства существовала во все времена. Как выживали беспризорные дети раньше?
Благотворительность в современном понимании – полностью достижение христианства. Правда, поначалу она не предполагала государственного уровня реализации. Да и сам привычный нам образ детства вызвал бы недоумение у людей, живших полтора тысячелетия назад.
В древней языческой Руси детский приют был бы попросту невозможен: дети рассматривались как приложение к родителям и практически являлись собственностью взрослых. Родитель мог спокойно и продать, и убить своего ребенка. Причем власть имели и отец, и мать. По древним славянским законам дети освобождались «по смерти одного из родителей из-под власти другого». Они становились свободными от власти другого родителя и тогда, когда тот вступал в повторный брак. В этой двойственности родительской власти явно прослеживается влияние более древних, общинных родовых структур с элементами матриархата. Например, именно мать-княгиня судила распри детей-князей, матери-вдове принадлежали все права родительской власти, в том числе отдание дочерей замуж.
Детей не только порабощали, но и приносили в жертву – явление, распространенное в дохристианском мире славян, как и в других языческих обществах. Исследователи обычаев Древней Руси сообщают об «умерщвлении грудных младенцев над телами воинов Святослава». Русы-язычники верили, что тело убитого человека возвращает земле жизненную силу, которой оно было наполнено, а через землю эта сила передается живым. В этом смысле именно младенец обладал наибольшим количеством нерастраченной силы. Считалось, что он еще не вступил в мир взрослых людей, а значит, является посредником между здешним и потусторонним. Его возвращение в неведомый, непостижимый мир, откуда он пришел на землю, способно сберечь и сохранить тех, кто остается в мире ведомом и постижимом.
При таком устройстве общества никому не приходило в голову помогать ребенку, если он лишался родителей. Да и вообще рассматривать его как личность. Поэтому сироты могли выжить, только став для кого-то бесплатной рабочей силой.
Крещение Руси в 988 году повлияло на сознание людей. Первыми начали задумываться о милосердии правители. Спустя всего восемь лет после Крещения великий князь Владимир Святославич поручил духовенству заниматься общественным призрением, куда входила и помощь сиротам. Заботился он о благих делах и сам, раздавая убогим, странникам, сиротам милостыню.
Позднее великий князь Ярослав Владимирович (Мудрый) учредил в Новгороде сиротское училище, где воспитывалось 300 юношей. Призрение бедных и страждущих, в том числе и детей, рассматривал как одну из главнейших обязанностей христианина и Владимир Мономах. В своем послании потомкам («Духовная Великаго князя Владимира Всеволодовича Мономаха детям своим, названная в летописи Суздальской Поученье») он завещал защищать сироту и призывал: «Всего же паче убогих не забывайте, но елико могуще по силе кормите, снабдите сироту».
В целом, во времена удельных княжеств призрение детей-сирот было либо частным делом князей, либо возлагалось княжеским государством на церковь. Но в любом случае оно осуществлялось из религиозных, моральных побуждений, рассматривалось как богоугодная акция. Поговорка того времени гласит: «Не постись, не молись, а призри сироту».
Несмотря на помощь сиротам, отношение к детям во многом оставалось прежним. Родители продолжали полностью распоряжаться брачной судьбой своих отпрысков. Современник Склифосовского, одесский правовед Александр Загоровский[15] писал о влиянии уходящего в глубь веков «пагубного обычая женить малолетних на возрастных девках». Родители могли отдать ребенка в монастырь и даже принести обет от имени малолетнего.
Только в эпоху Московского царства было отменено, точнее лишь трансформировано родительское право передавать детей в рабство. Сначала родителям позволялось заочно записывать своих детей, не достигших пятнадцатилетнего возраста, в кабальное холопство, а потом – просто отдавать их в услужение.
Зато дело призрения сирот постепенно развивалось. Осиротевшие «бедные разоренные дети боярские, у которых отцы и матери посечены» попадали в монастыри. Там их кормили, одевали и воспитывали. Было даже специальное понятие: «монастырские детеныши». В некоторых монастырях, например Кирилло-Белозерском, появились первые детские приюты «под именем голышни». За ними присматривал специально приставленный старец. Осиротевших детей стали брать и в зажиточные дома, где благочестивые отцы семейств их воспитывали и обучали какому-нибудь занятию, а по достижении совершеннолетия отпускали, что называлось «благословлять в мир».
Вместе с тем бытовало и преступное отношение к осиротевшим детям. По свидетельству Николая Ивановича Костомарова, в XVII веке служилые люди торговали самым бессовестным образом женским полом в Сибири. «Они насильно брали беспомощных сирот-девиц и продавали их». Также многие благие цели правительства разбивались о коррупцию. Например, Борис Годунов, решив помочь бедным, начал раздавать хлеб неимущим, вдовам и сиротам, особенно привезенным из отдаленных районов. И что же? Конечно, в Москву повалили ловкачи, падкие на дармовой кусок. Уже упомянутый Загоровский в своем «Курсе семейного права» пишет о подобных ситуациях: «Зло увеличилось еще от недобросовестности приказных, раздававших деньги не действительно нуждающимся, а своим родным и знакомым».
В результате без помощи оставались те, кто в ней действительно крайне нуждался. Но самая большая беда заключалась даже не в недостатке пропитания. Из «униженных и оскорбленных» детей, как правило, вырастали маргиналы – в лучшем случае бесполезные, а в худшем – и опасные для общества. Поэтому русские правители начали заботиться не только о выживании сирот, но и о том, чтобы и их взрослая жизнь не мешала социуму.
В 1682 году, в последние дни правления болезненного царя Федора Алексеевича, был подготовлен проект указа, где впервые ставился вопрос об открытии специальных домов для сирот с целью обучения их грамоте и ремеслам, наукам, которые «зело и во всяких случаях нужны и потребны». Именно этот проект как бы завершал эпоху, когда зародилась идея государственного призрения. Теперь на место полного «нищелюбия», благотворительности исключительно ради спасения души без соотнесения проблем призрения с задачами государства выдвигалась новая идея, в основе которой лежали «нужды государства и забота о пользе населения».
Система организованной помощи беспризорным детям появилась уже позже, во времена Петра Великого, когда новгородский митрополит Иов построил по собственной инициативе и за собственные средства в Холмово-Успенском монастыре «сиропитательницу» для «зазорных» младенцев. Позднее он построил в Новгороде еще десять сиротских домов, где призревалось до трех тысяч детей. Тем самым он положил начало истории подобного рода заведений, к помощи которых прибегали и много позже. Петр I, ознакомившись с этими заведениями, издал указ о создании при монастырях сиротовоспитательных госпиталей. К сожалению, после смерти царя большинство этих учреждений закрылось.
И наконец, в царствование Екатерины II появляются первые воспитательные дома, в 1764 году в Москве и в 1771 году в Петербурге.
Но вернемся в Одессу. Градоначальник Трегубов внял ходатайству доктора Стубба, и в 1821 году певческая школа Николаевской соборной церкви превратилась в приют. Проект богоугодного заведения подготовил протоиерей Петр Куницкий, который в том же году вернулся в Одессу из Молдовы и был назначен настоятелем этого храма. Он же вместе с купцом первой гильдии К. Попандопуло стал опекуном сиротского дома. Планировалось принять всего 50 мальчиков, но их оказалось намного больше, причем из всех сословий. Были дети крестьян, военных, мещан, духовных лиц, шляхтичей и малороссийских дворян. Происхождение некоторых установить вообще не удалось.
Благодаря постоянному финансированию дети содержались в достаточно хороших условиях. Приют занимал верхний этаж каменного двухэтажного дома на Новом рынке. Помимо спальных комнат заведению принадлежали другие помещения: сени, комната для буфета, кухня, флигель, кладовая, каменный погреб, сарай и даже конюшня. К 1830-м годам содержание сиротского дома обходилось в 23—27 тысяч рублей в год, не считая оплаты аренды дома.
Много это или мало? Оценить точно поможет переписка ссыльных декабристов, которые терпели свои лишение как раз в это же самое время.
Историк и литератор Петр Александрович Муханов 11 июня 1830 года пишет из Читы:
«Я прошу вас не баловать меня. Я говорю откровенно – мне нужно 360 рублей в год, чтобы есть, в том я благодарен вам. Сверх стало мне надобно 100 рублей на разные расходы».
А вот фрагмент письма Мари Волконская Вере Муравьевой от 19 мая 1828 года из Читы про Артамона Захаровича Муравьева:
«Состояние Ваших дел очень мучает и Артамона. Вы понимаете, что я знаю все это от моего мужа, ибо я не имею возможности его видеть. Он умоляет Вас не тратить на него более 500 руб. в год».
Для сравнения можно взглянуть, сколько стоили в Москве фрукты летом 1828 года, о чем свидетельствует в письме небедный почтмейстер Александр Булгаков:
«…фрукты ужасно дешевы. Я купил 25 слив, 25 персиков, 25 абрикосов, 500 шпанских вишен и дыню (да все это отборное) и за все заплатил только 20 рублей».
Если разделить даже 27 тысяч на 100 (именно столько мальчиков в среднем постоянно проживало в приюте) – то получается 270 рублей в год на ребенка. Крайне скудно, даже если потратить всю сумму только на еду, а ведь дети к тому же одевались и получали образование, причем не самое плохое.
В список обязательных наук для сирот входили начальные правила грамматики, арифметика, чистописание, священная история, катехизис и музыка. Лучшим воспитанникам давали возможность поступить в Одесскую гимназию или даже в высшее учебное заведение – знаменитый Ришельёвский лицей, созданный указом царя, но стараниями все того же Дюка Ришельё.
Коля Склифосовский сразу же обратил на себя внимание своей образованностью. Отец успел обучить его не только умению читать и писать на русском языке, но и началам естественных наук.
Дальнейшее обучение мальчика проходило в открытой в 1848 году на Старопортофранковской улице Второй мужской гимназии. С первых дней своего существования она зарекомендовала себя, как одно из наиболее значительных общеобразовательных учреждений в Одессе.
Учебная программа в гимназиях того времени сильно отличалась от того, что принято в современных общеобразовательных школах. Из 29 часов недельной учебной нагрузки 18 часов посвящалось изучению языков: русского, латинского, греческого, немецкого и французского. Кроме того, гимназисты изучали предметы естественно-научного цикла и некоторые общеобразовательные дисциплины. Гимназическое образование по своему уровню немного приближалось к университетскому. Выпускники гимназий готовились к государственной службе или направлялись в высшие учебные заведения Российской империи. Как правило, они достаточно свободно владели иностранными и древними языками, имели хорошую подготовку по общественным и естественным дисциплинам.
Кстати, в самом приюте музыке сирот обучал очень известный и уважаемый в Одессе человек, преподаватель Ришельёвского лицея Викентий Филиппович Пахман. Он приходился отцом знаменитому и скандальному пианисту первой половины ХХ века Владимиру де Пахману.
Викентий Филиппович был не музыкантом, а юристом, но музыкальный его талант безмерно восхищал современников. Скорее всего, именно он привил Склифосовскому любовь к музыке, которая потом проявлялась всю жизнь.
Известен размер годового жалованья Викентия Пахмана, которое он получал от приюта, – полторы тысячи рублей ассигнациями в год. Ассигнационный рубль – это примерно 33 копейки серебром, значит, получал он 500 рублей, что вовсе не так уж много. Но даже если его оклад являлся самым большим из всех сотрудников, все равно становится ясно, что на одном базовом финансировании сиротский дом выжить бы не смог. Конечно же, не обходилось без помощи благотворительных обществ и частных меценатов. Имена некоторых из них остались в одесской топонимике, например Маразлиевская улица, названная в честь филантропа Георгия Григорьевича Маразли, который щедро вкладывал личные средства в воспитание сирот. Известно и много других благотворителей. Вообще, при всех невзгодах, войнах и эпидемиях, сиротам в Одессе жилось, пожалуй, лучше, чем во многих других городах. Об этом свидетельствует анализ отчета Одесского общества попечения о смертности младенцев в сиротских домах за четырнадцатилетний период. Да, она была ужасающе высокой, порой достигая 69 процентов. Но даже эта цифра оказывается значительно ниже, чем в других подобных заведениях России и Европы. Так, например, смертность в Парижском воспитательном доме составляла в этот же период 87—90 процентов. Возможно, здесь сыграли роль хороший одесский климат, развитая экономика, а еще – добродушие жителей, которые охотно помогали маленьким бедолагам.
Несмотря на все плюсы, Коля Склифосовский, конечно, не считал годы пребывания в сиротском доме светлым периодом. Владимир Кованов в своей книге сообщает о «черствых наставниках», а также товарищах, «которые заставляли его совершать грубые шалости, несовместимые с его понятиями, сложившимися в здоровой домашней среде».
Но наш герой отличался очень волевым характером. Увлекшись не на шутку науками – и естественными, и гуманитарными, – он ощутил острую нужду в книгах. И самостоятельно решил эту проблему, начав зарабатывать на их покупку. Еще не окончив гимназии, он уже постоянно давал уроки в богатых домах. В эти же годы произошел окончательный выбор профессии.
Помимо рассказов матери об эпидемиях, которые он хранил в памяти, на него мог повлиять и тот факт, что сиротский приют был связан с фельдшерской школой. Туда периодически отправляли способных воспитанников. Но масштаб его личности заставлял думать об университете. К этому он целенаправленно готовился, покупая дорогие книги вместо того, чтобы тратить деньги на развлечения, сообразно своему юному возрасту.
Долгие старания не прошли даром. За отличные успехи в учебе совет Одесской второй мужской гимназии наградил Николая Склифосовского серебряной медалью и выдал ему аттестат с отличием, предоставляющий льготы при поступлении в университет. Дорога к мечте о медицинском факультете была открыта, оставалось только добиться бесплатного места, ведь денег на обучение у воспитанника приюта быть не могло по определению. Зато присутствовала не только бесспорная одаренность, но и безупречная репутация. Тот факт, что руководство сиротского дома отправило прошение о бесплатном обучении Склифосовского не куда-нибудь, а в Москву, говорит сам за себя. Можно только представить, каким волнительным стало для нашего героя ожидание судьбоносного решения. Но все получилось: 25 ноября 1854 года Совет Императорского Московского университета постановил о «помещении воспитанника “Одесского приказа общественного призрения” Николая Склифосовского на казенное содержание»[16].
Проводы были трогательными. Приют гордился таким выдающимся выпускником, ведь Московский университет – это гораздо более почетно, чем даже Ришельёвский лицей. Склифосовскому выделили денег, причем не только на дорогу, но и на первоначальное обустройство. Полный надежд, он выехал в Москву.
Глава третья. О бедном студенте…
Итак, на несколько лет наш герой стал частью студенчества – совершенно особой социальной группы, со своими ценностями, бытом и манерой поведения. Негласное братство студентов живо и в наши дни. Скрепленное двумя противоречивыми целями: с одной стороны – заложить фундамент своей жизни, а с другой – успеть насладиться ею, это сообщество молодых людей осознает себя сегодня во многом подобно своим коллегам из далекого прошлого.
Студент – это не отметка в документе, а состояние души. А еще – распространенный литературный персонаж. Европейские исторические романы, начиная с XII века, редко обходятся без школяра – неунывающего, находчивого, умеющего радоваться жизни. Собственно от студента школяр отличался (и то не всегда) только глубиной постижения наук. На латыни школяр – «учащийся, принадлежащий к какой-то школе». Студент – «усердно работающий человек, штудирующий науки». Хотя во втором понятии больший акцент на старании, в целом оба слова – синонимы.
Студенты старались, как можно догадаться, далеко не всегда. При этом в Средние века они обладали некоторыми привилегиями, в частности, неподвластностью обычному суду. Это накладывало значительный отпечаток на их менталитет. Если бы жителя средневековой Европы попросили подобрать определение к слову «студент» или «школяр», наверняка это оказалось бы слово «несносный». Студенты славились вольнолюбием, которое периодически выливалось в дебоши и мятежи. Однажды возмущенные парижане даже начали убивать студентов, и за день в Сене оказалось около трехсот трупов. По прошествии веков студенты утратили свои юридические льготы, но ощущение негласного права на «вольницу» осталось.
В России студенчество появилось на полтысячелетия позже, чем в Европе, если совсем точно – 28 января 1724 года, когда Петр I открыл Академический университет в составе Санкт-Петербургской академии наук. Это был настоящий прорыв российского образования, но все же классическим образцом университетской формы в нашей стране стал Московский университет. Его основала своим указом от 25 января 1755 года императрица Елизавета Петровна при участии Михаила Васильевича Ломоносова, имя которого это учебное заведение носит и сегодня.
Воспринятое поначалу, как диковинка (первый выпуск Петровского академического университета составляли лишь восемь студентов), высшее образование в России постепенно приобретало все большее распространение. На протяжении XIX века прослойка студентов в обществе постоянно росла. Российское образование не имело сословных ограничений – студентами становились как выходцы из богатых и знатных семей, так и простые люди. Поначалу дворян насчитывалось больше половины, правда, это не всегда попадало в статистику. Университетское руководство часто не записывало людей высокого положения, чтобы показать свою «демократическую направленность». Между тем студенты-крестьяне встречались крайне редко, но не из-за каких-то скрытых запретов, а из-за того, что деревенские дети проигрывали городским по уровню подготовки.
В 1850-х годах, к моменту поступления нашего героя, подложная статистика вдруг стала верной. Разночинцы и дети духовенства ринулись в университеты, потеснив аристократию. Советский историк Лев Ерман[17] в своей работе «Интеллигенция в первой русской революции» пишет: «…если в 1855 году во всех университетах страны дворянство составляло 65 процентов, то на протяжении последующих двух десятилетий рост числа студенчества сопровождался падением удельного веса дворянства почти на 20 процентов и увеличением числа студентов из среды духовенства и разночинцев».
Такая ситуация порождала огромную финансовую пропасть между сокурсниками. На одном полюсе находились наследники графов и князей, которые проводили время в кутежах и появлялись в университете лишь для того, чтобы перевестись на следующий курс. На другом – разночинцы, вкладывающие в учебу все силы и живущие в крайней бедности. Большинство из них приезжали из провинции. Их родители, плохо представляя себе уровень жизни обеих столиц, просчитывались в бюджете, а то и вовсе уповали на авось. А суровый русский климат не располагал к кочевому образу жизни, когда можно переночевать и под открытым небом. Экономя на еде и дровах, молодые люди часто и тяжело болели, в том числе чахоткой. Сохранились инспекторские отчеты, показывающие высокий уровень смертности среди студентов. Из-за этой проблемы в конце XIX века отдельные вузы ввели регулярный медицинский надзор за состоянием здоровья учащихся.
«Студенческая нужда… или голодающая молодежь является больным вопросом русской жизни» – эти строки из статьи современного историка Наталии Николаевны Юркиной, посвященной студенческому быту дореволюционной России[18], пожалуй, объясняют тот факт, почему в русской литературе характерный образ студента – вовсе не веселый школяр, а мрачный Раскольников. В романе «Преступление и наказание» бедственное положение Раскольникова и Разумихина описывается ярко и подробно: заношенная в лохмотья одежда, комната «шагов в шесть длиной», нехватка денег на еду и отопление.
Созвучна тексту Федора Михайловича Достоевского и повесть Николая Георгиевича Гарина-Михайловского «Студенты». Ее герои живут в полной нищете. «Лекций нет, одежи нет, жрать нечего…» – рассуждает студент Ларио. «В доме не было ни копейки денег. Имелся только чай, сахар да несколько папирос». Чтобы не умереть с голоду, они закладывают свою одежду и обувь: «Нужда у них с Ларио. Его прогнали… Ларио в одном белье… Шацкий все с него продал и с себя все… сидит в салопе горничной… и больной совсем». О том же пишет Антон Павлович Чехов. У его героя, студента Клочкова, «нет табаку, нет чаю, а сахару осталось четыре кусочка». «Невыносимую нищету» испытывает и Лопухин из романа Николая Гавриловича Чернышевского «Что делать?». Жизнь состоятельного студента аристократического происхождения описана убедительно, пожалуй, лишь у одного Льва Николаевича Толстого. Поэтому создается впечатление, что «настоящий» студент XIX века – обязательно «бедный». Наверное, в этом есть определенный смысл. Хотя многие из аристократического сословия относились к учебе очень серьезно, на их психологию накладывал отпечаток идеализм, который они могли себе позволить. То есть, в итоге, по сравнению с разночинцами они оказывались более инфантильными.
Существовала ли материальная поддержка для учащейся молодежи? Да. До 50 процентов от общего числа студентов составляли те, кто получал стипендию, был освобожден от оплаты или «умеренно» оплачивал обучение[19]. Отечественные исследователи повествуют о создании студенческих кооперативов и других «хозяйственных объединений»: касс взаимопомощи, благотворительных учреждений, столовых. Эффективно работали землячества. Без их поддержки многие студенты, особенно из села, могли бы с непривычки потеряться и даже погибнуть в большом городе.
Положительную оценку благотворительных мероприятий можно встретить и в публицистике: очевидцы тех лет упоминают балы и концерты, устраиваемые в пользу «недостаточных» студентов.
Выручала нуждающихся и продажа подержанных книг и вещей. Особенно славился такой взаимопомощью Московский университет. «Продажа учебных книг велась и в университете, через сторожей, вывескою записок со стороны как спроса, так и предложения», – сообщают «Воспоминания о студенческой жизни», изданные в конце XIX века[20].
А вот цитата из другой книги: «В шинельной университета сторожа, обслуживающие вешалки, были своего рода комиссионерами. У каждого имелась стопка учебников, пособий, конспектов, которые они продавали по поручению бывших студентов, конечно с большой скидкой. Они же продавали тужурки и шинели окончивших»[21].
Несмотря на все попытки университетов финансово помогать своим питомцам, студенческая бедность оставалась стабильным социальным явлением, поэтому студенты вечно искали заработка. Разумеется, это оборачивалось пропуском занятий. В сутках ограниченное количество часов, а до работы приходилось добираться пешком, не брать же извозчика, когда и так нет денег. Подрабатывали чаще всего уроками, но, конечно же, не по своей специальности. Есть множество свидетельств о стрессе, который испытывали будущие ученые, вынужденные читать по складам с детьми младшего возраста вместо того, чтобы обдумывать свои научные труды.
В студенческих воспоминаниях врач Николай Афанасьевич Митропольский жалуется, что подработка отвлекает «не только от посещения лекций, но и вообще от занятий наукою». А его современник Андрей Ильич Чиненный приводит статистику, согласно которой студенты часто отчислялись из вузов именно по причине бедности[22].
Еще один характерный, хотя и неочевидный факт: подработка не только приносила деньги, но и отбирала их. Для того чтобы взяли гувернером в приличный дом, требовалось не только уметь преподавать, но и прилично выглядеть. Это вынуждало к покупке хорошей одежды, которая в XIX веке обходилась намного дороже, чем сегодня. Но мало оказывалось ее приобрести. Уход за ней тоже вводил в расходы. Это сегодня мы можем закинуть белье в автоматическую стиральную машину и спокойно заняться своими делами, пока она стирает. В XIX веке перед тем, как приняться за стирку, воду еще откуда-то приносили и согревали. Или платили прачке. А ведь города тогда были намного грязнее современных. Асфальт еще не появился. В дождь земляные дорожки превращались в ужасающую мешанину, а проезжую часть улицы постоянно пачкали лошади. От всего этого обувь приходила в упадок намного быстрее, чем сейчас. И часто несколько лишних выходов на частные уроки означали для студента покупку новых сапог. А еще длинные пешие скитания в любую погоду наносили ущерб и без того слабому здоровью вечно голодных студентов.
Но при всем негативе в российской студенческой жизни XIX века можно найти и положительный смысл. Вынужденный аскетизм ограждал талантливых молодых людей от соблазнов столичной жизни с ее разнообразными развлечениями и заставлял концентрироваться на учебе. Он также помогал ценить те блага, которые ждали студента в случае получения образования. В стесненных условиях быта не только осознавалась ценность приобретаемых знаний, но и приобретался важный опыт. Совмещение учебы с работой приучало к собранности, тщательному распределению времени и сил, становясь бесценной школой жизни.
Письма будущего русского лингвиста и фольклориста Федора Ивановича Буслаева матери показывают степень ответственности молодого человека перед семьей: «Пожалуйста, на книги меньше употребляй. Казенным воспитанникам не только книги, даже карандаши и бумага даются казенные… книги надобно много денег»[23]. Порой ради приобретения ценной научной книги или справочника студент решался голодать месяц. «Анатомия Вальтера, купленная мною из семирублевого месячного бюджета, – пишет Николай Митропольский в своих воспоминаниях о студенческой жизни, – была первым собственным учебным пособием и казалась капитальным приобретением, ради которого легко переносить лишения», а ведь стоимость книги тогда составляла пять рублей[24]. Интересны воспоминания и профессора Московского университета Ивана Ивановича Янжула: «Я был сыном весьма бедных родителей из мелкопоместных дворян, распродавал по частям то жалкое имущество, которое осталось… началась моя самостоятельная жизнь…»[25]
Студенческие годы Николая Склифосовского тоже были полны материальных трудностей, хотя ему, как учащемуся медицинского факультета, полагалась поддержка более значимая, нежели студентам других специальностей. Образованных врачей в России очень не хватало. Тем не менее в Архиве МГУ сохранились несколько прошений нашего героя на имя ректора о выдаче 14 рублей в месяц. Эту крайне скудную стипендию выплачивал Склифосовскому не университет, а Одесский приказ общественного призрения, как бывшему воспитаннику сиротского приюта. Но деньги приходили из Херсонской губернии с большим опозданием и Николаю приходилось просить в долг у университета.
Вот текст одного из таких прошений: «Не получая в течение текущего года следующего мне содержания, покорнейше прошу Ваше превосходительство сделать распоряжение о выдаче мне содержания заимообразно впредь до получения стипендии из Одесского приказа»[26].
