Анри де Ренье
Грешница
По этому сигналу музыканты заиграли. Мсье де Ла Пэжоди поднес флейту к губам, но его распухшие и окоченелые пальцы плохо приспособлялись к отверстиям, и вместо гармонического звука он издал резкую фальшивую ноту. Мсье де Моморон стремительно встал с кресла с побагровевшим от гнева лицом и бранью на устах. Какой это негодяй калечит ему уши? При этом окрике несчастные музыканты съежились. Если бы они смели, они удрали бы, как крысы, в самую глубь констапельской от замахнувшейся на них трости мсье де Моморона, но никто из них не двигался с места под этой бурей, и они продолжали стоять, ошалелые и трепещущие. Один мсье де Ла Пэжоди улыбался и не склонил головы, когда тяжелая трость мсье де Моморона опустилась на нее с сухим треском и на пол покатились неравные куски его сломанной флейты, причем мсье де Моморон отпихнул их ногой к ногам мсье де Сегирана, который, весь красный и растерявшийся, не знал, куда ему деваться, меж тем как мадам Сегиран бесстрастно следила за колебаниями вымпела вверху фок-мачты, а мсье де Ла Пэжоди тыльной стороной руки вытирал стекавшую с его рассеченного лба кровь все с той же дерзкой и насмешливой улыбкой на сомкнутых губах.
* * *
Неожиданная встреча с мсье де Ла Пэжоди и жестокая расправа, которой он подвергся у него на глазах со стороны кавалера де Моморона, сильно смутили мсье де Сегирана. Зрелище, которому он был свидетелем, произвело на него тягостное впечатление. Образ мсье де Ла Пэжоди, не могущего справиться своими распухшими и онемелыми пальцами с той самой флейтой, из которой он некогда извлекал столь нежные мелодии, приводил ему на память другого мсье де Ла Пэжоди, того, чье блистательное искусство пленяло весь город звуками его инструмента в ту пору, когда маркиз де Турв повсюду водил его с собой, чтобы всем дать его послушать. А кто теперь в Эксе помнит об этом Ла Пэжоди или о том светском повесе, который для женщин был повальным недугом, так что не одна из них может вспомнить, как она наслаждалась в его объятиях самыми сладострастными, самыми безудержными упоениями любви и самыми запретными ее вольностями? Кто теперь помнит этого Ла Пэжоди, который возбудил столько желаний, вызвал столько ревности и свою легкомысленную репутацию довел до скандала? Странное забвение окружило его, после того как убийство мсье Паламеда д'Эскандо и последовавшие затем процесс и приговор, так сказать, погрузили его во мрак. И мсье де Сегиран перебирал в памяти разные приключения мсье де Ла Пэжоди, о которых рассказывалось столько забавного, его побег с цыганкой, его случай с мадам де Галлеран-Варад, весь тот шум, что поднялся против него во время его процесса, когда ему пришлось расплачиваться как за удар шпагой, нанесенный прекрасному Паламеду, так и за всю ту вражду, которую он породил своими действиями и речами, коих смелость, нечестие и вольномыслие были ему зачтены в число вин, искупаемых им теперь по суровому приговору, в кандалах, на печальной галерной банке, в пучине бедствий, нисколько его, впрочем, по-видимому, не заботящих.
Размышляя так, мсье де Сегиран чувствовал, как сердце его трогается жалостью, куда примешивалось воспоминание о благосклонности, которой этот бедный Ла Пэжоди пользовался у старой мадам де Сегиран, и о том удовольствии, которое он сам находил в его обществе; а потому он решил написать кавалеру де Моморону и попросить его сколько-нибудь смягчить участь несчастного, по всей вероятности ужасную, ибо мсье де Моморон был чрезвычайно мстителен и все еще уязвлен смертью прекрасного Паламеда, горечь которой он, надо полагать, давал ощущать бедному Ла Пэжоди. Тот, наверное, знавал невеселые часы в лапах аргузинов мсье де Моморона, и мсье де Сегиран считал своим христианским долгом сделать что-нибудь для злополучного молодого человека.
Поэтому мсье де Сегиран поделился своим проектом с мадам де Сегиран, но та, найдя таковой весьма разумным, ограничилась простым одобрением, ничем не содействуя его осуществлению, так что мсье де Сегиран, обладавший памятью довольно короткой, когда дело касалось не его лично, а кого-нибудь другого, так и остался при словах и к делу не приступил, ибо через несколько дней после их возвращения из Марселя в Эксе было получено известие, что галерная эскадра вышла в море.
В противоположность мсье де Сегирану, мадам де Сегиран почерпнула во встрече с мсье де Ла Пэжоди сугубое успокоение, за что она искренне благодарила Бога. И действительно, она убедилась, что вид мсье де Ла Пэжоди не вызвал в ней ни малейшего волнения. Она вновь увидела перед собой человека, когда-то сжимавшего ее в своих объятиях, и в ней не пробудилось никакого воспоминания о тех восторгах, которые она вкушала вместе с ним. Ее плоть была избавлена от греха, равно как ее дух – от грешника, и это наполняло ее удивительным чувством мира. Для нее мсье де Ла Пэжоди как будто никогда не существовал. А потому вскоре она могла вручить Богу хладный пепел греховного пламени, которым она пылала когда-то. Эта мысль приносила мадам де Сегиран великое облегчение, и, хоть она все еще продолжала изнурять себя покаянием, на щеках ее начал появляться румянец. Она не столь уже избегала общества и жила менее нелюдимо. Об этом можно было судить по тому, что, когда подошел праздник тела господня, она пожелала принять участие в обрядах, которыми он столь исключительным образом ознаменовывается в Эксе.
«Ничего не может быть красивее,– говорил мне мсье де Ларсфиг,– и я искренне жалею, что вы приехали слишком поздно и не могли полюбоваться зрелищем наших увеселений, потому что оно бы вам, наверное, понравилось. Начинаются они в понедельник перед троицей с назначения „Наместника принца" и „Аббата", а также „Базошского короля", которые в следующее затем воскресенье, то есть в троицын день, слушают обедню и вручают приношения в доминиканской церкви, после чего происходит избрание „Знаменосца принца", „Наместника аббата", „Знаменосца аббата" и шести „Жезлоносцев", а затем пробное представление действ, или интермедий, из коих главная – „Великое действо о дьяволах", где царь Ирод защищается от демонов, предшествующее „Малому бесовскому действу". Затем следует действо о „Золотом тельце", где подбрасывают в воздух кошку в холщовом мешке, „Царица Савская", „Чудесная звезда", а потом „Ползуны", пресмыкающиеся вокруг царя Ирода, изображая избиение младенцев, „Горячие лошади", „Плясуны", скачущие под звуки дудок и тамбуринов, „Паршивые", то есть евангельские прокаженные, и „Святой Христофор и Смерть", ибо ею, сударь мой, кончается все – как благороднейшие наши надежды, так и самые шутовские наши забавы.
В среду, в канун тела господня, в десять часов вечера из ратуши выходит „Дозор" и движется по улицам до полуночи. Он проходит мимо жилищ господ консулов. Тут шествуют мифологические божества, большинство действ, множество барабанщиков, дудочников и факельщиков, а также большая колесница, на которой восседают Юпитер, Юнона, Венера и за которой следуют „Три парки". На следующий день, в восемь часов, „Базошские жезлоносцы" являются за сановниками и отправляются к своему „Королю", а оттуда, вместе с парламентом, к Спасителю, слушать обедню. Затем „Базош" обедает за счет прокуроров и нотариусов, а парламент – за счет капитула.
Действа возобновляются в два часа, когда „Дружина аббата", или „Аббадия", входит в собор Спасителя, причем жезлоносцы играют своими жезлами перед главным алтарем, фузелеры дают там мушкетные залпы, а у „Наместника аббата", у „Знаменосца аббата" и у самого „Аббата" в руках букеты. Туда же входят „Базошская дружина", а равно „Знаменосец" и „Наместник принца" со своими жезлоносцами. У этих сановников, так же, как у сановников „Аббадии" и „Базоша", в руках букеты цветов, и их костюмы из белого, зеленого, желтого, розового и голубого шелка производят приятнейшее впечатление разнообразием своих красок.
В четыре часа у Спасителя выносят святые дары, и нотариусы, университет, прокуроры, духовенство в мантиях, парламент в красных робах, генеральные казначеи, сенешальский суд и конная стража выходят процессией на улицу. После этого все собираются на Перспективе, где кареты следуют друг за другом, двигаясь шагом.
Как раз к концу дня тела господня,– добавлял мсье де Ларсфиг,– распространился слух о морском сражении, данном нашими кораблями и галерами у берегов Сицилии, с неблагоприятным для королевского оружия исходом. Говорилось, будто потоплено много кораблей и погибло несколько галер. Эта молва, переходя из уст в уста, достигла и мсье де Сегирана, которого многие посетили в этот вечер, ибо всем было известно, что этой эскадрой, сильно будто бы пострадавшей, командовал его брат Моморон и что кавалер де Моморон не такой человек, чтобы беречь себя в подобных случаях, где он всегда делал все, что мог, для чести своего рода и для славы его величества».
* * *
Мсье де Галларе, капитан галерного флота,
господину графу де Сегирану,
в собственном доме, в городе Эксе[2].
На «Отважной»,
у берегов Сицилии, июля 12 дня 1676 года.
Милостивый государь, Вы, вероятно, уже осведомлены о смерти господина кавалера де Моморона, и прежде, нежели приступить к правдивому рассказу о событиях, которые были ей причиной, я позволяю себе выразить Вам чувства, внушаемые мне этой великой утратой. Если бы моя скорбь о ней могла смягчить, насколько это возможно, испытываемую Вами! Служба его величества с кончиной господина кавалера лишилась выдающегося офицера, и вся эскадра сознает тягость понесенного ею в его лице ущерба. Что особливо прискорбно в смерти кавалера де Моморона, это то, что она не принадлежит к числу тех, плачевность коих сливается с выгодой крупной победы и таковою, так сказать, умеряется. В подобных случаях личные печали тонут в блеске славы, в коем мы черпаем утешение. К сожалению, обстоятельства, стоившие жизни мсье де Моморону, не вполне такого рода, в чем Вы убедитесь сами, но и не таковы, как о том прошла молва, гласившая, весьма ошибочно, будто наши морские силы понесли от неприятеля значительный урон. Такие ложные слухи, впрочем, не редкость, но в настоящем случае они основывались на событии, которое нисколько не похоже на то, как его изобразили, оно все же глубоко горестно само по себе.
Галерная эскадра, как Вам, милостивый государь, известно, вышла из Марселя апреля двенадцатого дня. Мсье де Моморон держал флаг на «Защитнице», я же командовал «Отважной», сопутствуемой «Дофиной», «Силой», «Короной», «Фортуной» и «Славой». Мы шли совместно при попутном ветре, как под парусами, так и на веслах, и беспрепятственно достигли берегов Сицилии, где крейсировали корабли, с которыми нам надлежало соединиться, дабы всеми мерами противодействовать замыслам неприятеля, а ему приписывались весьма серьезные.
В продолжение большей части мая месяца, каковой выдался превосходным, мы находились в море, надеясь на появление грозного противника, о котором мы были извещены, но который весьма медлил показываться, от чего кавалер де Моморон приходил в ярость, ибо ему не терпелось заявить себя каким-нибудь выдающимся подвигом; но, что ни день, его надежда оказывалась обманутой, ибо ни один вражеский корабль не показывал носа и не видно было ни одного подозрительного паруса, за которым стоило бы пуститься в погоню.
Таково было положение дел, как вдруг, июня первого дня, поднялся ветер и вскоре достиг такой силы, что море очень быстро разбушевалось. Эта сумятица сопровождалась грозой и дождем, ввиду чего мы решили укрыться в Пьетраросском заливе, где хорошая якорная стоянка. Корабли и галеры удобно могли там разместиться и спокойно пережидать непогоду. Она продержалась несколько дней, и только к концу четвертого дня буря утихла, сменившись, что в этих местах и в это время года случается редко, густым туманом, разошедшимся только к середине пятого дня. Тут мы с изумлением увидели, что двух галер нет на месте. Одна из них была «Фортуна», под командой мсье де Гальбрана, а другая – «Защитница», кавалера де Моморона.
Это исчезновение весьма нас удивило. Мсье де Моморон о своем уходе не оповещал, равно как и мсье де Гальбран. Быть может, их галеры были унесены из залива силой ветра или каким-нибудь морским течением? Мы строили всякого рода предположения, как вдруг гул канонады вывел нас из неизвестности. «Защитница» и «Фортуна», очевидно, схватились с неприятелем, и надо было лететь им на помощь. Я двинулся с «Отважной» во главе остальной эскадры, в то время как корабли снимались с якоря, чтобы следовать за нами, хотя при слабом ветре это было и нелегко.
По мере того как мы приближались, идя на веслах, к месту боя, шум его все отчетливее доносился до наших ушей, но только когда мы обогнули мыс Пантермо, мы поняли, что происходит… Кавалер де Моморон был, надо полагать, извещен каким-нибудь местным рыбаком о присутствии в этом недалеком от нас месте побережья четырех больших неприятельских кораблей, по-видимому, отставших от своего флота и укрывшихся здесь от бури. И вот кавалер де Моморон, влекомый жаждою славы, составлявшей одну из черт его характера, и природною смелостью духа, решил отважиться, почти один, на предприятие, к коему приобщил стоявшую рядом «Фортуну», с которой мог снестись при помощи рупора. Каким образом удалось этим двум галерам в такой густой туман пройти фарватер и выйти в море, этого мы никогда не узнаем, и это остается совершенно загадочным. Достоверно только то, что это чудо они совершили; но увы, имелось другое, которое оказалось им не по силам, а именно одолеть вдвоем четыре высокобортных корабля. И действительно, когда мы очутились в виду сражающихся, то увидели, как «Фортуна» взлетела на воздух с великим взрывом и в туче дыма. Что же касается «Защитницы», то, сжатая меж двух наиболее крупных кораблей, сокрушавших ее пушечной и ружейной пальбой, она представляла лишь груду окровавленных обломков и на наших глазах, под последним залпом, погрузилась кормой, вскинув шпирон, в то время как корабли, пострадав в этой яростной схватке и не желая вступать еще в одну, поворачивали на другой галс и, пользуясь поднявшимся ветром, уходили на всех парусах.
Первой нашей заботой было подойти к тому месту, где потонули «Защитница» и «Фортуна», чтобы подобрать уцелевших. Море было еще местами красно и покрыто множеством всякого рода обломков, досками, бочками, кусками весел, клочьями флагов и парусов; но ядра и пули произвели на обеих галерах такое опустошение, в смысле убитых и смертельно раненных, что ничей крик не звал нас на помощь. Все офицеры и солдаты погибли, равно как и шиурма, которая, будучи прикована к банкам, пошла ко дну вместе с галерами. А потому мы никогда бы ничего не узнали об этой неистовой затее, если бы вдруг не заметили трех несчастных, ухватившихся за бочку, которых я и велел поднять на «Отважную» и из которых двое оказались как раз турецкими невольниками кавалера де Моморона, по имени Али и Гассан. Третьим же был один из каторжан с «Защитницы», которого ядро, кстати, расковало, оторвав ему ногу, и который благодаря такой случайности продержался на воде с помощью обоих турецких невольников, пока им всем не оказали помощи.
Как только их приняли на «Отважную» и дали выпить для подкрепления сил, я пошел их расспросить. Тут-то я и узнал от этих турецких невольников, довольно хорошо изъясняющихся по-франкски, кое-какие подробности относительно несчастной экспедиции, стоившей нам «Защитницы» и «Фортуны», вместе с их экипажем. Едва завидев неприятельские суда, мсье де Моморон атаковал их с необычайной яростью и с самонадеянностью, весьма удивительной для столь опытного моряка, у которого не могло быть сомнений в исходе столь неравного боя. Это показалось мне настолько странным, что я спросил Али и Гассана (которых мсье де Моморон употреблял для личных услуг и которые благодаря этой своей службе ходили без оков, почему и спаслись), в здравом ли уме был мсье де Моморон, когда приказал тайно сняться с якоря и броситься на врага. После некоторого колебания старейший из турок признался мне, что последнее время мсье де Моморон был в самом мрачном расположении духа и прибегал, чтобы его рассеять, к частым приемам водки; что это настроение выражалось в сугубом истязании шиурмы и вызывалось, вероятно, скорбью мсье де Моморона о смерти одного из его молодых офицеров, мсье Паламеда д'Эскандо, с которым он жил, если можно так сказать, скорее на турецкий, нежели на французский лад; что если я хочу узнать об этом поподробнее, мне стоит только расспросить лежащего рядом человека, но что я должен поторопиться, ибо с такой тяжелой раной он едва ли долго проживет.
При этих словах я взглянул на третьего из выловленных нами уцелевших. Он лежал на канатах, и судовому хирургу не удавалось остановить струившуюся из его раны кровь, вместе с которой уходила жизнь. И потому он был очень слаб и крайне бледен. Не будучи высок ростом, он казался стройным и сильным, несмотря на худобу, к которой его привело тяжелое ремесло гребца. Когда я вгляделся в него внимательнее, мне показалось, что я где-то уже встречал это лицо, и вдруг я вспомнил, что это тот самый молодой человек, который играл на флейте в оркестре мсье де Моморона, когда Вы, милостивый государь, посетили вашего брата на корабле, и которого тот за фальшивую ноту ударил по голове тростью, так что пошла кровь. Теперь у бедняги кровь шла по-другому, но все-таки, когда я дал ему выпить еще, он как будто немного пришел в себя и открыл глаза, а они были у него замечательно красивые. Я воспользовался этим роздыхом и задал ему несколько вопросов, касавшихся хода сражения. Он ответил мне слабым голосом, но весьма учтиво, что так как это был первый и в то же время последний бой, в котором он участвовал, то в этом деле он не знаток; все, что он может сказать, это то, что он не прочь был посмотреть на такую бойню, ибо если Бог допустил подобную ей меж людьми, то очевидно дьявол больше, нежели он, участвует в управлении миром, что не помешало обеим галерам вести себя самым доблестным образом, от последнего гребца до капитанов; что сам он старался как мог, но что за это он был вознагражден удовольствием видеть, как кавалер де Моморон постоял несколько мгновений в своей кормовой беседке без головы и шляпы, оторванных ядром; что это зрелище достаточно примирило его с дурным обращением и всякого рода оскорблениями, коими мсье де Моморон не переставал его преследовать, взяв к себе на судно, чтобы вдоволь вымещать на нем смерть молодого Паламеда д'Эскандо, которого он убил злополучным ударом шпаги в Кармейранском замке, за что и был сослан на каторгу, хоть он и дворянин и зовут его мсье де Ла Пэжоди.
Вы легко поймете, милостивый государь, что эта речь повергла меня в крайнее изумление. Я кое-что слышал об этой истории мсье де ла Пэжоди и мсье Паламеда д'Эскандо, хоть и был на Мальте, когда она случилась. Пусть мсье де Ла Пэжоди и был каторжник, в нем все же чувствовался дворянин. Преступление же свое он в достаточной мере искупил тем смертельным состоянием, в котором находился. А потому я был бы рад подать ему хоть какое-нибудь облегчение. Я это ему сказал, и он, казалось, был тронут моим отношением. «Знаете, сударь, – таковы были приблизительно его слова, – я не нахожу, чтобы мне так уж стоило соболезновать. Я видел славный бой и, так как умереть все равно нужно, я не жалею, что поплатился в нем жизнью. На своем веку я не знавал особенно завидных радостей и испытал участь, которой не пожелаю ни одному человеку, если только он не готов считать заранее, что и наихудшая вполне естественна и что мы подвластны своей звезде. Мне однажды предсказали в Париже, когда я как-то кутил с бароном де Ганневалем, который свел меня к ворожее, что я пострадаю от морского светила. Я вижу, что это была правда, и кавалер де Моморон взялся оправдать предсказание с помощью эксских судей, хоть я и не хочу этим сказать, будто я осужден несправедливо. Я действительно, сударь, убил этого дурачка Паламеда д'Эскандо, но не по той причине, которая приводилась и которая навлекла на меня совершенно понапрасну ревнивую ненависть этого бедняги Моморона. Да, сударь, что меня бесит, так это то, что могли подумать, будто Марк-Антуан де ла Пэжоди мог любить что бы то ни было, кроме женщин. Они были, сударь, главным моим делом, и ради одной из них я и гибну, ибо я чувствую, что жизнь меня покидает и…»
С этими немного неясными словами мсье де Ла Пэжоди впал в забытье, и мы уже думали, что он кончается, но он снова открыл глаза и, воспользовавшись этим, я предложил ему послать за священником. Услышав это предложение, мсье де Ла Пэжоди собрал последние силы, чтобы его отклонить, сказав довольно забавно, что если, будучи жив и здоров, он не обладал достаточной силой разума, чтобы верить в Бога, то не в таком упадке, как сейчас, ему пытаться это сделать, причем добавил, что после галеры ему не страшен и ад, но что раз я так добр, что забочусь о нем, то он просит похоронить его тело на берегу, под небольшим курганом, куда сицилийские пастухи приходили бы посидеть, пася свои стада, и порадовать его тень звуками флейты. Говоря так, мсье де Ла Пэжоди надул щеки и пошевелил пальцами, словно играя на невидимой нами флейте, и умер совсем тихо.
Я велел поступить с мсье де Ла Пэжоди так, как он пожелал. Что же касается кавалера де Моморона, то его тело нашли несколько дней спустя в береговой бухте, и я велел соорудить ему подобающий надгробный памятник в церкви городка Пьетраросса, пока мы ждали возвращения неприятельского флота. Он так и не показывался по сей день и, возможно, не появится вовсе. Такую боязливость объясняют героическим безумием кавалера де Моморона и теми повреждениями, которые наши две галеры причинили четырем большим кораблям, столь жестоко ими потрепанным. Этот блистательный воинский подвиг украшает громкой славой память кавалера де Моморона, и я полагал, милостивый государь, что Вам будет приятно узнать, что его прекрасная смерть не прошла бесследно для королевского величия. Засим мне остается просить Вас, милостивый государь, считать меня Вашим нижайшим и покорнейшим слугою.
Галларе
