Анри де Ренье
Грешница
Мсье де Сегиран искренно сокрушался об этих ночных прельщениях и каждый вечер молил Бога его от них избавить. Но зачем же Господь лишил его верной и столь необходимой подруги, ведь что бы ни говорил мсье д'Эскандо Маленький, если у мсье де Сегирана и не было детей, то уж отнюдь не из-за недостатка темперамента. Он у мсье де Сегирана был могуч и требователен и причинял ему жестокие страдания с тех пор, как овдовел, то есть уже пять с лишним месяцев.
II
Далекий от мысли, что какое-нибудь мало-мальски примечательное событие может нарушить длительное однообразие его дня, мсье де Сегиран как раз находился возле солнечного кадрана, куда ежедневно при ясной погоде приходил проверять по тени стрелки свои часы, когда ему принесли известие, что его мать как бы снимает с него то отлучение, под которым она держала его со времени вдовства, и разрешает ему посетить ее в ее эксском доме. Письмо, осведомлявшее мсье де Сегирана о материнском решении, было писано не самой этой доброй дамой. Она жаловалась, что подагра заставила ее прибегнуть к почерку Бабетты, ее горничной. Если не считать этого недуга, помешавшего ей присутствовать на похоронах невестки, она, по ее словам, чувствовала себя как нельзя лучше. Впрочем, ее сын сам может убедиться в этом. Теперь он, надо думать, уже в состоянии бывать иногда в обществе. А у нее он встретит превосходнейшее, и, в частности, его порадует некий маленький мсье де Ла Пэжоди, с недавних пор пленяющий здесь всех. Поэтому, если такое предложение ему по душе, она приглашает сына погостить у нее сколько ему захочется и немного развлечься беседой и игрой. Все это, разумеется,, при том условии, что oн привезет с собой удобопоказуемое лицо, а не одну из тех плачевных физиономий, вид которых удручает каждого и служит всеобщим пугалом; но у ее сына, она знает достаточно христианских чувств и силы духа, так что за то время, что он провел в своем строгом уединении, он, конечно, настолько научился владеть собой, чтобы уметь скрывать от посторонних взоров живущее в его душе законное сожаление об утрате, разумеется, непоправимой, но которую, рано или поздно, надо будет постараться возместить, дабы с ним не пресекся и не кончился их род. «Потому что в этом деле,– добавляла старая мадам де Сегиран,– нам нечего рассчитывать на Вашего брата Моморона. Вам известно его отвращение к браку, которого я так же не могу понять, как и того пренебрежения, с каким он, невзирая на свои годы, относится к женщинам. Но обо всем этом мы еще поговорим при встрече, которой я очень жду, ибо теперь у меня больше нет известных Вам причин ее опасаться».
Чтение этого письма вызвало в душе у мсье де Ceгирана весьма разнообразные чувства, из коих первое сводилось к тому, что сыновнее послушание обязывает его исполнить волю матери. Вторым было желание узнать, способны ли его лицо и внешность скрыть от всех неугасшую скорбь его сердца. Вернувшись к себе в комнату, он обратился за ответом к зеркалу. Увидев в нем свое изображение, он успокоился. Каких-либо видимых следов печали нельзя было усмотреть на лице. Черты его являли все ту же довольно приятную правильность. Тело приобрело даже некоторую дородность и казалось еще более статным, чем когда-либо. Мсье де Сегиран имел перед собой, в своей собственной особе, зрелище мужчины в полном расцвете сил. Оно доставило ему душевное удовлетворение. Им опровергались неприязненные наветы мсье д'Эскандо Маленького. Если бы его добрая и достойная супруга, Маргарита д'Эскандо, прожила сколько нужно, ему, без сомнения, удалось бы продолжить с ней род Сегиранов, прекращение которого оплакивала его мать, как, впрочем, и он сам. Но пути провидения неисповедимы, хоть и слишком маловероятно, чтобы оно имело в виду доверить судьбы дома Сегиранов мсье де Моморону. Отвращение кавалера к женщинам и к женитьбе мсье де Сегиран объяснял себе лучше, нежели его мать. Мсье де Сегиран достаточно хорошо был знаком с современными нравами, чтобы знать, что его брату приписываются такие, которые не согласуются с природой, хотя они настолько распространены, что у них нет недостатка в приверженцах и сторонниках. Мсье де Моморон, справедливо или нет, слыл обладателем предосудительных привычек, хотя, по правде говоря, ничего такого мсье де Сегиран никогда за ним не замечал, кроме разве нескольких странных взглядов, брошенных им юному Паламеду д'Эскандо; но то были слишком ничтожные признаки для того, чтобы на них можно было строить какие бы то ни было предположения.
Но в чем, наоборот, можно было быть уверенным, так это в том, что старая мадам де Сегиран, вне всякого сомнения, заведет речь о женитьбе. Возможно даже, что именно с этой целью она вызывает сына в Экс и намерена предложить ему какую-нибудь партию. Такая перспектива весьма смущала мсье де Сегирана. Не отвергая этой возможности всецело, он допускал ее только в совершенно неопределенном будущем, лишавшем ее всего того, что сейчас еще в ней было неуместного. Поэтому он намеревался, едва только мать коснется этого предмета, ответить ей настолько твердо и решительно, чтобы она перестала настаивать. Разве не обязывает его к подобному поведению все еще такое свежее и неотступное воспоминание о покойной жене и разве не достаточно того, что ее тени приходится прощать ему его ночные резвости, на которые его толкают скачки воображения и горячность крови? Таким образом, он твердо решил отклонить материнские проекты. Пока же он ограничится тем, что примет участие в пристойных развлечениях, которые будут ему предложены и на которые поневоле придется согласиться, если не желать казаться незваным гостем и похоронной фигурой в тех домах, где, раз он поселится в Эксе, ему нельзя будет не бывать.
Приняв эти мудрые и благоразумные решения, мсье де Сегиран сел в карету, чтобы преодолеть расстояние, отделяющее Кармейранский замок от Экса. Стрелка солнечных часов показывала больше полудня, когда толстые лошади тронулись с неровной мостовой большого двора. Мсье де Сегиран созерцал сквозь стекла подробности пути. Стояла прекрасная погода, и в воздухе уже чувствовалась предвесенняя мягкость; поэтому немалое число жителей и жительниц Экса появилось у окон и дверей, когда карета мсье де Сегирана въехала в городские улицы, направляясь к дому, который выстроил его отец и в котором его мать поселилась овдовев.
Особняк Сегиранов расположен неподалеку от coбора и замыкает небольшую площадь, одна из сторон которой занята домом Ларсфигов. Мсье де Ларсфиг человек сведущий во всех искусствах и, в частности в искусстве архитектуры, считал сегирановский особняк одним из красивейших и удачнейших в городе. Он не раз хвалил мне его структуру и пропорции, когда мы, бывало, выходили из его дома на одну из тех пеших прогулок, которые, невзирая на свой преклонный возраст, он любил и во время которых мы с ним блуждали по городским улицам, встречая людей всякого состояния, приветствовавших нас с почтительностью, подобавшей высокому сану, а также прославленной учености и неподкупности мсье де Ларсфига. Мы проходили таким образом мимо главнейших обиталищ знати, но среди них не было ни одного, которому он не предпочитал бы особняк Сегиранов. Правда, он отдавал должное красоте дариолиевского или френестовского дома или особняка Ланспарадов с его монументальным порталом и мастерски исполненными коваными балконами. Он не был нечувствителен к изящному или мощному облику того или иного фасада, к строгой и гармоничной величавости некоторых из них, примечательных отменностью украшающей их скульптуры; но он постоянно возвращался к превосходству особняка Сегиранов, подобно тому как многочисленные анекдоты, которыми он оживлял наши скитания, почти всегда приводили его, в конце концов, к истории второй мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди.
Во время наших прогулок мсье де Ларсфиг сообщил мне много любопытных подробностей, дополнявших эту историю, которую он мне как-то рассказал в тиши своего кабинета, откуда был виден сегирановский особняк с его рядами окон, чугунными балконами и атлантами, стоящими по обе стороны подъезда и поддерживающими его арку своими согбенными мускулистыми спинами.
Между этих окованных по бедра фигур и прошел, выйдя из кареты, мсье де Сегиран. Правда, он не мог бы сравнивать свое собственное телосложение с их баснословными размерами, но, увидев себя во весь рост в большом зеркале, повешенном в конце вестибюля, он нашел, что как бы ни говорил мсье д'Эскандо Маленький, он все-таки не похож на человека, которого природа обделила своими дарами, лишив его, в силу какого-то злополучного начала, общераспространенной способности производить, по нашему подобию, увековечивающих нас детей. Эти успокоительные думы сопутствовали мсье де Сегирану до комнаты, в которую его провел маленький лакей, выбежавший на стук колес и копыт. Шустрая рожица молодого плутишки напомнила мсье де Сегирану физиономию кипучего Паламеда д'Эскандо и, в связи с этим, кавалера де Моморона, его мореходного ментора. Если бы тот вздумал в один прекрасный день жениться, чтобы обеспечить продолжение рода, для мсье де Сегирана это было бы довольно горьким испытанием. Мысль о том, что этот прекрасный дом, равно как кармеиранские земли и замок могут достаться потомкам кавалера, ему отнюдь не улыбалась. Бедная Маргарита д'Эскандо и та не одобрила бы этого и первая высказалась бы против, если бы вернулась к жизни. Тем не менее, мсье де Сегиран твердо решил не отступать от своего намерения и не давать матери покушаться на его вдовство, хотя в темной глубине души, быть может, и говорил себе, что если бы он когда-нибудь стал думать иначе, то в предполагаемом одобрении покойницы-жены он нашел бы одно из тех средств тайного самооправдания, которыми люди охотно пользуются при своих внутренних переменах.
Среди этих размышлений, побыв некоторое время в приготовленной для него комнате, мсье де Сегиран направился к материнским покоям, но, подойдя к двери, остановился в изумлении. Из-за нее столь явственно доносились звуки музыки, что мсье де Сегиран обернулся к маленькому лакею, чтобы узнать, не концерт ли это, и в таком случае подождать конца, чтобы войти; но молодой плутишка уже распахнул дверь и посторонился, пропуская хозяина. Мсье де Сегиран сделал несколько шагов вперед, но сразу же замер, смущенный не столько жестом, которым мать приглашала его не прерывать мелодии, сколько самой сладостью этой последней. Он никогда не слышал подобной, и звуки ее были так нежны и так томны, что он почувствовал себя глубоко взволнованным. Как мог человеческий рот, дуя в простую деревянную трубку, производить это очарование? Правда, мсье де Сегирану не раз приходилось слышать игру на флейте, но никогда еще он не внимал столь изощренной и тонкой. Еще несколько мгновений она чаровала воздух, потом умолкла, и мсье де Сегиран, очнувшись от изумления, увидел маленького черноволосого человека, встающего с табурета, на котором он сидел, и учтиво кланяющегося, с флейтой в руках, подобно пастушаку на обоях, в то время как старая мадам де Сегиран, не покидая кресел, в которых она покоилась, знаком подзывала сына и протягивала ему для поцелуя морщинистую, надушенную руку, чьи унизанные перстнями пальцы вздувались на суставах подагрическими узлами.
Вот каким образом мсье де Сегиран, на пятый месяц своего вдовства, познакомился с мсье де Ла Пэжоди.
* * *
Когда мсье де Ла Пэжоди ясным утром предшествовавшей осени приехал в добрый город Экс, его появление не произвело особого впечатления. Он занимал, среди других пассажиров, место в авиньонском дилижансе и ничем не возбуждал любопытства бездельников и зевак, которые рады глазеть толпой на прибытие общественных карет, как будто из них всякий раз должно предстать что-то новое. Поэтому мсье де Ла Пэжоди никто не заметил, когда с пыльной подножки он ступил на мостовую. Его тощий багаж и скромное платье не привлекли ничьего внимания, и он беспрепятственно достиг расположенной в нескольких шагах гостиницы «Трех волхвов», где хозяин, предвидя, что этот постоялец, хотя и дворянин, не станет особенно тратиться, отвел ему одну из худших своих комнат, которой, впрочем, мсье де Ла Пэжоди удовольствовался, ничего не возразив, несмотря на то, что она была тесна и единственным своим окном выходила в темный и зловонный переулочек. Когда принесли его пожитки, мсье де Ла Пэжоди аккуратно разложил их в большом сундуке, составлявшем вместе с кроватью, столом и двумя стульями главное украшение его комнаты. Затем, приведя в порядок свой туалет, он с большим тщанием занялся туалетом флейты, которую вынул из защищавшего ее футляра. Это был превосходный инструмент высокой марки. Мсье де Ла Пэжоди обтер его тонкое дерево, после чего положил обратно в кожаный чехол, не сделав попытки применить его на деле, ибо, по-видимому, не был в мелодическом настроении, хотя лицо и выражало известное удовлетворение.
Мсье де Ла Пэжоди и в самом деле испытывал таковое, покинув Авиньон, откуда он теперь прибыл, хотя с удовольствием пожил бы там дольше, ибо гостиницы там отличные, вина замечательные, а девицы славятся своею живостью. Но Авиньон – земля церковная, а в такого рода местах бывает весьма неудобно мыслить известным образом, в особенности когда имеешь неосторожность этого не скрывать. А мсье де Ла Пэжоди как раз этим и прегрешил. Он не посещал церковных служб и насмешливо взирал на процессии, двигавшиеся по улицам папского города с превеликим множеством хоругвей и сеней, в толчее духовенства и благочестивых братств. Братство покаянников более всего возбуждало сатиру мсье де Ла Пэжоди, который немало потешался над свечами, четками и рясами и изощрялся в неуместных речах, пахнущих вольнодумством. Действительно, мсье де Ла Пэжоди принадлежал к числу людей, ум коих не только свободен от всяких суеверий, но и лишен какой бы то ни было веры. Он считал, что природа довлеет и что честному человеку надо только следовать ее побуждениям, умеряя их разумом, который она в нас вложила и который позволяет нам находить путь среди многообразия наших желаний и разноречивости наших страстей. В том, что другие, дабы научиться управлять собой, предпочитают прибегать к наставлениям и обрядам религии, мсье де Ла Пэжоди не видел ничего дурного и в этих вопросах проявлял большую терпимость, однако не умел воздерживаться от суждений на иные темы, слишком вольное обращение с которыми подчас бывает опасно.
И в этом ему не так давно пришлось убедиться. Во время пирушки на Бартеласском острове, в компании местных молодых дворян, он вел, за стаканом, малоназидательные речи, где выражал неуверенность в существовании Бога, мира и справедливости, говоря, что охотно бы променял свое место в раю на то, которое можно получить на благосклонном лоне миловидной девицы. К сожалению, эта застольная похвальба достигла ушей трактирщика, усердного богомола и члена братства красных покаянников. Почтенный человек передал слышанное своим собратьям, и слова эти, из уст в уста, дошли до инквизиционного трибунала. К счастью, у одного из судей была возлюбленная, маленькая белошвейка, дарившая некогда благосклонностью мсье де Ла Пэжоди. Эта молодая особа дала знать, что его намерены побеспокоить и что ему лучше собраться в дорогу и покинуть папские владения. Что мсье де Ла Пэжоди не замедлил сделать, почему и высадился из дилижанса со своими пожитками и флейтой и поселился в гостинице «Трех волхвов», где мог на досуге размышлять о том, как неудобно бывает на этом свете сомневаться в существовании рядом с ним другого и заявлять об этом, не оглянувшись предварительно кругом, дабы удостовериться, что ничье нескромное ухо не внимает вашим словам.
Мсье де Ла Пэжоди принял твердое решение впредь быть воздержаннее на язык и не повторять своей авиньонской выходки. Он сожалел, что должен был расстаться с этим городом, пребывание в котором весьма ему нравилось. Экс казался ему намного хуже, хотя он в нем еще мало что успел увидеть. Действительно, с самого своего приезда он никуда не выходил из гостиницы. В ней он столовался и тотчас же поднимался к себе в комнату, где предавался благоразумным размышлениям и разрабатывал планы осмотрительного и безупречного поведения. Конечно, он не собирался жить здесь в одиночестве и отказываться от удовольствий пристойного общества, если бы к тому представился случай, но. решил внимательно следить за своими речами и даже показываться по воскресеньям в церкви. А потом он как можно больше будет сидеть дома, обзаведется хорошими книгами и будет развлекаться любезной ему игрой на флейте.
Размышляя таким образом, он доставал ее из футляра и ласкал рукой гладкий ствол, затем, поднеся дульце к губам, надувал щеки и принимался играть. По мере того, как гармоничные звуки наполняли его тесную комнату, он забывал ее жалкий вид. В то же время он чувствовал себя насквозь пронизанным гулкой радостью, Он видел, при свете, как его искусные пальцы касаются отверстий с уверенным проворством, доставлявшим ему редкостное удовольствие. Иной раз, подняв глаза, он замечал в открытое окно кусок голубого неба. Иной раз крики летающих ласточек сливались с модуляциями одинокого виртуоза, и мсье де Ла Пэжоди продолжал играть для самого себя, пока, задыхаясь, не опускался на кровать, закрыв глаза, чтобы лучше насладиться воспоминанием о концерте, который он себе дал.
Так он сидел однажды, как вдруг громкие шаги на лестнице вывели его из задумчивости, а вслед за тем дверь отворилась, и в комнату ворвался толстый человек, опрокинув своей стремительной тушей один из стульев. Мсье де Ла Пэжоди не успел прийти в себя, как был заключен в объятия неведомым гостем, в то время как громовой голос восклицал с сильным провансальским акцентом: «Честное слово, милостивый государь, вы тот, кого мне надо, и позвольте вас расцеловать. Я шел случайно переулком и вдруг слышу, с неба раздается истинный голос сына Орфея. Честное слово, милостивый государь, знаете ли вы, что я почти целый час простоял, слушая вас, так что кости ныли в ногах, но я бы не сошел с места и до страшного суда и даже пропустил бы, если нужно, эту заключительную церемонию, что было бы, согласитесь, верхом неприличия для судьи, ибо я – маркиз де Турв, президент парламента, но великий любитель музыки, жалкий подмастерье в вашем искусстве и ваш почтеннейший слуга, так что вы не станете думать, будто я могу допустить, чтобы такой человек, как вы, плесневел в этой дрянной гостинице, где сами три волхва должны были бы прислуживать вам коленопреклоненно. Или вы думаете, что эта тесная комната, похожая скорее на конуру, будет и впредь служить приютом вам и вашей божественной флейте? Нет, милостивый государь, я сию же минуту увожу вас с собой в дом Турвов, где вы мне сделаете честь занять приличное помещение. Мой стол будет вашим, если вы Знайдете это удобным, и за великую милость, о которой я перед вами ходатайствую, я прошу только позволения слушать около вашей двери, если вы мне не разрешите войти. Итак, давайте руку, и пусть мсье де Ла Пэжоди (хозяин сказал мне ваше имя) будет гостем маркиза де Турва, который целует ему руки».
И мсье де Ла Пэжоди, который не знал, что ответить на эти объятия, на эти клятвы, на эти уверения в дружбе и не гнушался приключениями, придающими жизни приятную неожиданность, мсье де Ла Пэжоди, его пожитки и флейта отправились ночевать в турвовский особняк.
Марк-Антуан де Ла Пэжоди был невысокий черноволосый человек, хотя и родившийся в Бургундии, но весьма напоминавший провансальца. У него было живое лицо, озаренное черными проницательными глазами, и хорошо очерченный подвижный рот, как бы созданный для игры на флейте. Телом был крепок, грудью широк, соразмерно сложен, имел красивые ноги, стройные и с хорошо посаженными икрами. Держался он очень прямо и не терял росту ни вершка. Вдобавок, был всегда очень чисто одет. Сын бедного бургундского дворянина, он рано осиротел и обладал небольшим достатком, которого все же хватало на то, чтобы обеспечить ему некоторую свободу. Он ею воспользовался, чтобы повидать свет и прежде всего отправился в Париж. В этом городе первые приключения, служащие лучшей школой для молодого дворянина, дали ему случай приобрести известное знание света. Знание это стоило ему части средств, но зато такой ценой он научился многому полезному для жизни, например не доверяться первому встречному и наблюдать людей, если не хочешь быть их игрушкой или жертвой, а равно узнал, что у дружбы тоже есть свои ловушки, как и у любви. Из этих последних мсье де Ла Пэжоди выпутывался без особого труда. Он и сам довольно удачно придумывал их. У него было врожденное умение говорить с женщинами и заставлять их себя слушать, так что они доверяли ему то, что в них всего драгоценнее, то есть некоторые тайные и сладостные свои места. Мсье де Ла Пэжоди очень любил такого рода телесную близость, но он не был нечувствителен и к удовольствиям иного порядка, нежели плотские. Игра чувств занимала его не менее, чем движения тела, и он готов был одинаково ценить прелесть красивой кожи и привлекательность образованного ума. Он былр авно способен наслаждаться как самой тонкой и изысканной беседой, так и самыми тесными и сладострастными объятиями, но и то, и другое он умел оставить вовремя, то есть как только телесная усталость или умственное утомление грозят сделать их неприятными и постылыми. Мсье де Ла Пэжоди упражнялся в этом искусстве с замечательным умением, стяжавшим ему славу не столько верного, сколько предприимчивого любовника, выказывающего в делах страсти больше пылкости, нежели постоянства; но это ему прощалось, ибо есть люди, на которых не сердятся за то, что они таковы, каковы они есть, а мсье де Ла Пэжоди был, по счастью, из их числа.
Не подлежит сомнению, что если бы мсье де Ла Пэжоди мог проявлять свои таланты на более обширном поприще, он добился бы соблазнительной славы, равняющей тех, кто ее стяжал, с величайшими героями войны и политики, но слишком скромное состояние и слишком заурядное происхождение возбраняли ему этот блестящий удел, чьи цветы распускаются лишь в благоприятном воздухе Двора. Не то чтобы мсье де Ла Пэжоди не вращался в хорошем обществе, но он не настолько чуждался и дурного, чтобы стараться во что бы то ни стало возвышаться над ним. Поэтому, наравне с будуарами, он посещал и кабачки, и в этих-то местах, где царит великая вольность речей и мнений, он встретился с некоторыми людьми, исповедующими чувства, столь противные нравственности и вере, что они становятся истинной опасностью для религии и государства. Эти вольнодумцы, ибо таково наименование, коим обозначается их секта, нередки, несмотря на усилия, которые были приложены к искоренению зловредных семян их учения, и мсье де Ла Пэжоди напал как раз на некоторых наиболее опасных из их числа. В этой школе он научился подвергать сомнению святейшие и доказаннейшие истины и выступать против них с нечестивыми шутками. Подобно этим людям, мсье де Ла Пэжоди дошел до отрицания почтеннейших нравственных правил и достовернейших догматов. Если их послушать, так мир не чго иное, как материя, а человек сводится к самому себе. Что же до того, будто душа бессмертна и существует Бог, то это россказни для ребят и старух, с которыми не станет считаться ни один разумный человек.
Мсье де Ларсфиг неоднократно излагал мне во всех подробностях гнусную систему этих вольнодумцев, но я запомнил только самые общие ее черты. К чему, в самом деле, засорять голову подобным вздором? Кто может заставить нас поверить, будто мир не божие творение и будто тварь способна отказаться от надежды быть приобщенной после смерти к награде вечной жизни, если она показала себя достойной таковой? Поэтому мсье де Ларсфиг справедливо удивлялся, как это мсье де Ла Пэжоди мог ступить на ложный путь нечестия. В заблуждениях мсье де Ла Пэжоди мсье де Ларсфиг усматривал не более и не менее как дело сатаны. Он поддался внушениям нечистого, не подозревая, что таким образом устремляется к погибели, потому что именно репутация вольнодумца и свободомыслящего человека вовлекла его в трагическую историю, приведшую к ужасному концу.
Если не считать этого пагубного образа мыслей, едва ли кто видел более веселого и приятного человека и едва ли кто слышал более искусного флейтиста, чем мсье де Ла Пэжоди. С юных лет он обнаруживал поразительную способность к игре на различных инструментах, но мало-помалу остановился, по собственному выбору, на флейте и достиг в обращении с нею законченного мастерства. Флейта была его лучшей подругой, и он любил говорить, что с нею он не боится ни горя, ни одиночества. Как часто в чужих городах она развлекала его уединение, ибо, после нескольких лет, проведенных в Париже, мсье де Ла Пэжоди вел довольно скитальческую жизнь; он изъездил почти всю Италию и большую часть наших провинций. Великий поклонник красот природы, он любил восхищаться ими во всем разнообразии форм и во всей многовидности их обличий. Он утверждал, что не знает ничего более приятного, чем играть на своем инструменте перед красивым пейзажем или перед красивой женщиной. «Конечно,– говорил он,– хорошо услаждать гармонией людей, но зачем же отказывать в ней вещам? Они имеют на нее такие же права». Поэтому, встретив какое-нибудь величественное дерево, какую-нибудь древнюю скалу, он становился перед ними и, поднеся флейту к губам, исполнял для них, смотря по времени, обаду или серенаду, стараясь извлекать из гулкого дерева самые нежные и самые мелодичные звуки.
Первое время, как мсье де Ла Пэжоди жил в турвовском доме, он выходил на улицу не чаще, чем когда скромно обитал в гостинице «Трех волхвов». Маркиз де Турв, который был вдов и бездетен и не имел других удовольствий, кроме радостей стола и смычка, ибо он пиликал на скрипке и любил покушать, отвел мсье де Ла Пэжоди самую лучшую комнату в доме, уставленную редкостной мебелью и убранную дорогими обоями. В ней мсье де Ла Пэжоди спал на самых мягких перьях и на самом тонком полотне. Просыпаясь, он имел возможность созерцать заключенный в богатую раму резного дерева портрет, на котором мсье де Турв некогда велел себя живописать в виде любезного пастушка, прижимающего к сердцу обвитую лентами волынку. Вдоволь насмотревшись на это пасторальное изображение, он неукоснительно видел его оригинал входящим в дверь. Маркиз де Турв наполнял комнату своим громким голосом и грозил задушить мсье де Ла Пэжоди в своих объятиях, после чего торопил его идти в музыкальный зал. Придя туда, мсье де Ла Пэжоди весьма любезно вынимал из футляра флейту и принимался играть. Хотя маркиз де Турв не был похож ни на красивый пейзаж, ни на красивую женщину, мсье де Ла Пэжоди прилагал все старания к тому, чтобы превзойти ожидания своего слушателя точностью и совершенством исполнения. После каждой пьесы мсье де Турв, слушавший в блаженном экстазе, написанном на его румяном лице, был не в силах сдержать восхищения. Он порывисто вставал с кресел, махал руками, издавал восклицания, перемешанные с божбой, и, наконец, снова садился, пыхтя, вытираясь платком и словно подавленный счастьем, потом снова вскакивал, восклицал, отбивал такт, пичкал нос табаком и, кидаясь к мсье де Ла Пэжоди, лобызал его с такой силой, что легко мог свернуть ему шею и переломать кости. Так продолжалось до тех пор, пока не надо было идти к столу, за которым мсье де Турв, вытаращив глаза, глядел, как мсье де Ла Пэжоди ест, потому что у него самого, по его словам, горло было так сдавлено, что он не мог бы проглотить ни одного куска. Эти флейтные сеансы возобновлялись иной раз днем, а часто даже и вечером, настолько была вынослива неутомимая любезность мсье де Ла Пэжоди, которого забавляло это музыкальное приключение и который, к тому же, был не прочь повторить свой репертуар.
Это своего рода безумие, в которое мсье де Турв был ввергнут встречей с мсье де Ла Пэжоди, длилось добрую неделю, после чего мсье де Турв почувствовал потребность поведать другим о чудесной находке, сделанной им в лице черноволосого человечка, чье дыхание исторгает из дерева мелодии, чарующие слух верностью звука и то волнующие, то веселящие сердце. И вот мсье де Турв переходил от двери к двери, разнося новость, и вскоре все сколько-нибудь видные лица в городе были о ней осведомлены. Это обстоятельство возбудило повсюду живейшее желание повидать и послушать этого мсье де Ла Пэжоди и его флейту. Мсье де Турв сообщил об этом настроении своему гостю, тот изъявил готовность пойти ему навстречу, и таким образом мсье де Ла Пэжоди, под эгидой маркиза де Турва, обошел весь Экс, останавливаясь где надлежало, к превеликому удовольствию мсье де Турва, который испытывал искреннюю и бурную гордость, служа глашатаем этому фениксу флейтистов. Следует также сказать, что мсье де Ла Пэжоди с величайшей отзывчивостью откликался на просьбы тех, кто выражал желание познакомиться с его талантом. При каждом выступлении мсье де Турв приходил в восторг и захлебывался похвалами, которье снискивала мсье де Ла Пэжоди красота его арий и ритурнелей, хотя иной раз его омрачала боязнь, как бы у него не похитили этот феномен, и тогда, чтобы его успокоить, мсье де Ла Пэжоди должен был клятвенно заверять его, что ничьи настояния и ничьи упрашивания не побудят его расстаться с турвовским особняком.
По правде сказать, мсье де Ла Пэжоди нисколько этого и не хотелось. Сластолюбивый по природе, он охотно мирился с тучным гостеприимством маркиза. Роскошь покоев и стола были ему весьма по душе, и, вставая из-за обильной трапезы, он был не прочь развлечь мсье де Турва какой-нибудь легкой и веселящей мелодией, говоря, что хороший кусок всегда в пору. К тому же, мсье де Ла Пэжоди был еще не вполне уверен в последствиях своего авиньонского приключения, a покровительство президента де Турва служило порукой тому, что его не станут беспокоить. И он дорожил этим преимуществом, так же как не был равнодушен к проявленной лучшим эксским обществом готовности встретить его с распростертыми объятиями. Поэтому он старался оправдать это радушие таким поведением, против которого никто ничего не мог бы возразить. Итак, мсье де Ла Пэжоди усердно сопровождал маркиза де Турва на богослужения в собор и тщательно воздерживался от каких бы то ни было речей, могущих тревожить хотя бы самые щепетильные уши. Никто бы е узнал в этом скромном и благоразумном дворянине отъявленного вольнодумца парижских кабачков и бартеласской харчевни, заявлявшего, что он не верит ни в Бога, ни в черта, и ценившего этот благочестивый вздор не дороже той дудочки, на которой он когда-то, лет шести или семи от роду, насвистывал песенки птицам, в то время как в их бедной бургундской усадьбе его отец чистил старое охотничье ружье, а мать штопала ветхое платье. Не следует, однако, думать, будто под этим новым обличьем мсье де Ла Пэжоди стал жеманным ханжой. Его природная живость и веселость уберегали его от этого недостатка. Бургундская соль по-прежнему оживляла его ум. Мсье де Ла Пэжоди нравом обладал общительным, а память его была полна занятных рассказов. Однако он выбирал в своем ягдташе истории, подходящие к новым подмосткам, на которых он выступал, так что в обществе его ценили не только за его талант флейтиста, но и за приветливую внешность и умение придавать приятность разговору.
