Антология
Лепесток за лепестком
Когда Агесандр нащупал ручку двери и бесшумно сдвинул в сторону тяжелый засов, человек перестал храпеть. Юноша похолодел.
– А? – сказал вахтер.
Агесандр замер, опасаясь вдохнуть. Наконец он услышал, как вахтер пробормотал что-то сонным голосом, встал из мягкого кресла и зашлепал в глубину фойе. Там загремели пружины старого дивана и вновь послышался храп.
Спустя минуту Агесандр торопливо шел по безлюдной улице мимо холодных домов. Он с удивлением видел далеко вверху над собой яркий круг и множество светящихся точек.
– Холодное солнце! – шептал он самому себе. – Холодные искры!
Когда край утреннего солнца появился над кромкой далеких гор, юноша радостно вскрикнул. Размахивая руками, побежал по мокрой траве. Он что-то кричал и обливался слезами.
Елена Карелина
г. Санкт-Петербург
Творчество автора отмечено более чем четырьмя десятками дипломов и грамот, в том числе специальным дипломом Международного Грушинского интернет-конкурса и дипломом Международного литературного конкурса «ВКР» «За яркость красок и импрессионизм в поэзии». За значительный вклад в развитие г. Санкт-Петербурга награждена медалью «В память 300-летия Санкт-Петербурга». За литературную деятельность в духе традиций русской культуры награждена звездой «Наслѣдiе» II степени. За вклад в укрепление национального самосознания и патриотизма награждена медалью «Георгиевская лента 250 лет». За вклад в развитие русской литературы награждена медалью «Александр Пушкин 220 лет», «Антон Чехов 160 лет», «Анна Ахматова 130 лет», «Сергей Есенин 125 лет».
Член МСП «Новый современник» и РСП. Участник более сорока коллективных сборников и альманахов. Автор книг: «Здесь и сейчас», «Жизнь под зонтиком», «Встречи», «Монологи», «Дорогой млечной».
Из интервью с автором:
– Не мыслю себя без стихов. Литературная героиня – личность самостоятельная и своевольная, но мы с ней ладим.
© Карелина Е., 2022
Летала
Летала во снах голубых, как топазы,
и падала больно…
Смеялась: мол, сглазил
сосед.
Он цыганских кровей, не иначе —
недаром отводит черные очи,
как будто бы прячет
украденное по своим бездонным карманам.
Да, впрочем, все это неважно.
Читала романы:
Моэма и Пруса,
Фейхтвангера и Мопассана…
По лезвию бритвы,
по самому краю вулкана,
под пристальным оком соседей,
а чаще – соседок.
Куда там Рентгену! —
так взгляд их пронзительно-меток…
Что толку об этом…
Судьба просто злая.
Летает ли девочка нынче,
кто знает…
Путеводные гаечки
Время салатов и морса из клюквы (развесистой)…
Часики тикали, тикали… Тося-разумница…
В омуте тихо – уснули русалка и бестия,
Ходит зазноба в ознобе Заречною улицей.
Поезд догнать не проблема влюбленному Ванечке.
Жизнь и любовь не всегда нам рисуют параболу.
Я научилась бросать путеводные гаечки,
Только дороги мои все устелены граблями.
Буба Касторский легко разыграет Овечкина,
Песню таксисту споет деревенская женщина…
Время салатов и морса становится вечностью,
Яркими алыми маками вечность расцвечена…
Антракт
Антракт. Гримерка. Подправить макияж.
Типаж
Из года в год все тот же – травести.
В чести
У режиссера и труппы.
Как глупо —
Не прима. Даже Коломбина —
Мимо.
Девчонка. Рыжие косицы и банты…
А ты
Считаешь от аванса до получки деньги
И делишь
Рубли на дни. На выдохи и вдохи.
Лохмотья
Неисполненных желаний, несыгранных ролей
Для королей
Перешиваешь в штучки «от кутюр».
Гламур
Вполне, изысканна и модна.
Бомонду
Кажешься удачливой и близкой,
Актриска.
Ни в дом, ни в душу не пускаешь никого,
А то
Еще узнают правду и поймут,
Что тут,
Среди руин разрушенной мечты, —
Цветы
Из снов, исполненных надежды.
Невежды
Думают: «Забавная левретка!»
И «детка»
Говорят тебе. Хохочешь
И хочешь,
Чтобы провалился этот свет,
Банкет
И эти маски, что вокруг шныряют.
Роняют
Розы из букетов лепестки.
Тоски
Горчинка оттенит вино.
Давно
Не плакала. Оплакано. Почти забыто.
Битва
Проиграна, но не закончена война.
Одна.
Звенит звонок. Быстрей припудрить нос
От слез.
– Твой выход, Рыжая!..
Загнанно (тварь)
располовинив себя между здесь и там
выскочит глазом кося очумелый зверь
рыжая тварь получившая по мордам
выхаркнет матерно зубы своих потерь
драным хвостом заметая надежды след
через поля долетит до лесов границ
кружится над головой прошлогодний снег
липнет на мокрые стрелы ее ресниц
щелкнет вослед капкан возведенный в закон
шубу бы бабе причмокнет мечтая дед
располовинив себя между ты и он
загнанно дышит тварь в суете сует
Суетится шальная надежда
Я попала в просак[3].
Все веревочка вьется и вьется —
Из моих ожиданий, желаний, из прочей пеньки…
Время влито в винил баритоном забытого Отса,
И роняют, роняют цветы на песок лепестки.
Время влито в гранит стрекозы слюдяными следами,
Что пропела в полете и канула камнем ко дну.
Облетела листва в золотисто-багряном дурмане,
Доезжачий-ноябрь на последние листья порскнул.
Облетела листва, обнажая нажитые годы,
Нажитого не жаль обменять на доверчивость грез.
Но куда ни гляди, у причалов мои пароходы,
И, ржавея, печально в тупик укатил паровоз.
Но, куда ни гляди, суетится шальная надежда,
Подтолкнув под бока утомленных печальных сестер.
Я попала в просак.
Это значит, что все, как и прежде, —
Монологов моих полыхает багряный костер.
Поэтка
Тряпку прополоскать, отжать, на швабру надеть – шурух-шурух по полу.
А че такого-то? Думаете, раз поэтка – так шелк-шифон, шляпы-ленты, каблуки-перчатки? Перчатки – они есть, да не те, ажурные, или тонкой кожи, а резиновые. Иначе пока с водой да с химией возишься – потом никаким кремом не спасешься, руки не восстановишь.
Шурух-шурух – поэтка, поэтка… Разве бывают поэтки-уборщицы? Хотя поэтки – они какие только не бывают! Кто-то – тетка со шваброй, а я вот одну знаю – самую настоящую-пренастоящую поэтку, так она вообще баба с веслом!
Это просто все ждут, что поэтки сродни феечкам. Этакие…
В хрустальных туфельках тридцать второго размера. А если у нее чуни на десять размеров больше, то от этого она что, уже не поэтка? Или максимум – андеграунд? В смысле, дитя подземелий, нимфа подвалов? Вы наши подвалы видели? Арочно, кафельно-мозаично, светло, тепло… Можно, конечно, наоборот – чердачно. Голуби курлычут, ветра музицируют, облака плывут, словно парусники. Сплошной мейнстрим. А поэтки, они всегда – мимо. Их нигде не ждут – ни в андергаунде, ни в мейнстриме. Ибо все места расписаны еще «до» и вперед «на». И локонов золотых нет. Есть что-то напоминающее гнездо.
Чье гнездо? А фиг его разберет. Может, воронье, а может, хомячковое. Пух да перья врастопырку. Платочком повязалась – вот и ладно, уже красавица. И, скажите на милость, куда носить эти платья? Да-да, вот эти: черное со шлейфом, красное с декольте до копчика, зеленое с брабантскими кружевами? Полы в них как мыть, спрашиваю? Шурух-шурух, прополоскать, отжать…
Врут всё люди. Что врут? А всё врут. Про поэток. Нет, наверное, есть и такие: утром проснется в спальне, залитой солнечным светом, откушает кофе и круассаны с видом на Эйфелеву башню, потом прогуляется по Монмартру, надышится-напитается, так сказать, высоким – и за перо – творить! Отчего ж не творить-то, когда вокруг сплошная богема!
А ты попробуй вот так: ни свет, ни заря – дзень-дзень-дзень – будильник колошматится. Ноги с кровати в шлепки – топ-топ – ванна – в зеркало не смотреть. Кофе варить некогда – порошочек «три в одном» кипяточком залить – размешать – проглотить. Одеться-закутаться. Здрасьте – дворнику. По потемкам – по гололеду – ввинтиться в тепло-удушливое метро, в сонно-жужжащую толпу.
Сверзиться на эскалаторе в подземелье. Занять выверенное годами место на перроне – точно посередине створок двери в вагон. Влететь – плюхнуться – уф. Сорок минут. Воет, тыгдымит – с промежутками на остановки. Спи, деточка, спи, маленькая.
А ежели не спится – то можно стишок сваять. Пока ваяешь – начало забудешь. Голова дырявая – ну да ничего, для этого в сумке есть блокнот и карандаш. Почему карандаш? А вы на автобусной остановке, при минус хотя бы 10, когда сумочка насквозь промерзла, попробуйте шариковой или гелевой написать. Хоть буковку. Что – не пишет? То-то, а целый стих? Ну, может, не целый, катрен там, или хотя бы одну строчку…
Кто говорит, что далеко от дома работать плохо, дорога долгая? Очень даже неплохо. Туда – стишок, оттуда – стишок.
А если при швабромахании на всякую ерунду не отвлекаться, то это ж сколько стишков-то в день будет?
Это вам не в модном салоне покупательниц окучивать, не роллы-суши крутить на потоке. Да, что ни говори – везде он, стервя-чий взгляд начальников. Здесь-то много ли насмотришь?
Шурух-шурух, прополоскать, отжать, шурух-шурух…
Это я на полставки здесь шурухаю. Вот закончу полы мыть, халат черный сниму – белый надену.
Заждались? А вот и я! Фея. Кому чего надобно, говорите. Подушку поправить. Чаю налить. Телефон на зарядку положить. Судно вынести. Ага, такое, настоящее, эмалированное судно. Ну нет у нас казенных памперсов! Только если кто со своими. А так – судно.
Вещь, причем вещь вечная. Вроде пирамидона. Что, не знаете такого? Правильно, теперь на упаковке пишут: «амидопирин». А его хоть как обзови – не зря ж говорят, что «доктора еще до Рождества Христова солдат пирамидоном кормили»[4].
Обед скоро привезут. Кому совсем никак – того покормить.
У меня таких двое. Они по очереди кушают. Нынче один первый, завтра – второй. Это чтобы не обидно было, что кто-то горячее ест, а кто-то – подостывшее.
Это я – подостывшая. Выгорело все. И угли едва теплятся.
А вы говорите – поэтка. Поэтка, она навсегда – поэтка. И когда в метро едет. И когда шваброй машет. И когда судно выносит. Все одно – поэтка. Горит и светится. А если нет – то кто она?
И нечего заниматься самоедством. Сейчас топлива подбросим. Полешек березовых да сосновых. Можно и спирта плеснуть.
Чистого, медицинского.
Ай, полыхнуло-то как славно! Вот тебе и свет, вот тебе и жар!
Давай, поворачивайся шустрее, феечка палатная! Кому телефон подать, кому компот налить, кому одеяло поправить. Судна у всех чистые? Тогда всем до завтра. Вон, уже и сменщица здесь.
Хоть и не поэтка, но тоже вполне себе волшебница.
Халат снять, на крючок повесить. Руки в пальтишко, ноги в ботинки, на голову шарф-снуд. Сну-у-уд! Что за слово такое, когда шарф этот как хомутом был, так хомутом и остался.
Да хоть какой хомут, а поэтка – птица вольная. И в подземельях, и в клетках – все одно. Нет ей ни сетей, ни стен, ни границ.
Топ-топ, прыг-прыг. Вот и перрон, вот и поезд. Народу – все домой едут. За поручень цап – и все. Хочешь – спи. Хочешь – стих сочиняй. Сорок минут. Тыгдым, тыгдым.
А вечер вновь никакой. Дневной маеты до краев – выплеснуть бы, да некуда. И нельзя ни расслабиться, ни отчаяться, ибо ты, поэтка, – палатная фея и по совместительству швабромаха.
…Свернись, деточка, ракушкой, развернись, деточка, розочкой. Очнись, деточка, звездочкой.
Мы ни судьбу, ни имена не выбирали
Мы ни судьбу, ни имена не выбирали.
По жизни сдвоенной спирали
Скольжу,
Или по шахматным клеткам
Черно-белым королевскою деткой
Брожу.
На перекрестках годов и улиц
Ищу свои дни и свой город. Улисс
Бы меня
Понял. Потерялась. И уже
Почти потеряла себя. Лже —
Времена
Дольше вечности на секунду одну.
Нет ни земли, ни моря. Иду по дну
Сухому,
По соли. Соль на губах и ресницах.
Забыли ладони мои о синицах.
И уходит
Память о небе, где журавль.
Имя тебе – Каин. А я – Авель.
Питный мед
Я выпишу – как вышью на шелках —
Простой узор – словечко за словцо.
Из чаши неба бурый волк лакал
Луну и звезды.
После на крыльцо
Взошел и сел у двери часовым:
Мол, мил-царевич, мимо проезжай…
И тот проехал.
Лишь дурак блажил,
Лез целоваться – к волку.
Лапу жал.
Орал частушки так, что тот краснел,
Слагал – по Фрейду – сказки по ночам.
Однажды утром выпал первый снег…
Увидел дурня волк и – заскучал.
С крыльца прыг-скок и со двора тикать.
Иван за дверь – кто в тереме живет?
А в терему развешаны шелка —
Слова хмельные, словно питный мед…
Сновидение
1
…Под волчьим солнцем…
Тристан Корбьер
Волчье солнышко ночью светит.
Тучи гонит пастух их, ветер.
Звездный дождик стучит по крыше,
А в подполье шастают мыши.
И за стенкою возится кто-то,
И кричат дико выпи в болоте.
На дворе пес скулит и плачет.
По плетню кикимора скачет,
Скалит зубки свои кривые.
Коль замок запереть забыли,
То она навестит ваш дом.
Кто-то прячется за валуном.
Пахнет серой и мокрой шерстью.
Бледный всадник по улицам ездит.
На тропинках расселись жабы,
Разлеглись ползучие гады,
Желтым ядом они истекают
И кого-то в ночи поджидают.
И пускай я в надежной избушке,
Надо ушки держать на макушке!
Скрипнет дверь, иль окошко хлопнет,
Домовой из-под печки охнет,
И в стакане запляшет ложка,
И с шипеньем проснется кошка,
Вдруг услышав, как тараканы
Бьют в щелях в боевые тамтамы.
Громок лапок паучьих топот,
И звучит чей-то злобный хохот.
Вижу я, как неведомо чья-то
С потолка тень сползает на пол
И лиловым туманом струится,
И под нею скрипят половицы.
И в давно остывшей печи
Саламандры пляшут в ночи
И так грустно что-то поют.
У буфета гномы снуют.
Синим светом своих мощей
Развалился в кресле Кощей.
Семихвостую вижу лисицу,
Семиглавого змея сестрицу.
Волк горбатый сидит у кровати,
Улыбается мне… О, хватит!
Я напугана, я так боюсь,
Это сон, и сейчас я проснусь!
Ясный месяц на небе светит…
Тучи гонит пастух их, ветер…
Звездный дождик стучит по крыше…
…Я позвала тебя… Ты не слышал…
2
…губы то и дело
Твердили: Никогда! Твердили: Навсегда!..
Тристан Корбьер
– Я сплю, но сердце не спит…
Песнь Песней Соломонова
Мужчина моей мечты, ты мне сегодня снился.
Зачем просыпаюсь утром, мир без тебя пуст?
Певчей была когда-то теперь безголосая птица,
И срублен под самый корень сирени персидской куст.
Была Суламифи слаще и Клеопатры краше,
Алой хурмой касалась жадных твоих губ.
Цветами граната и вишни, звездами ночи нашей
В страсти упала с неба в черный бездонный пруд.
Сомкнулись безмолвные волны, и в их индиговом мраке
Я бледных увидела гули, пасущих серебряных рыб.
И мимо промчалась старуха на рыжей большой собаке,
Всех злобных фурий мамаша, хозяйка могильных плит.
Я помню: была принцессой по имени Нефертити
И лотоса розовым светом на нильских плясала волнах.
Ты мог меня взять и со мною забрать себе весь Египет,
А ты нас обоих Сету на целую вечность отдал.
Я в кобальтовых пирамидах осталась в рисунках на стенах,
Но в алебастровых масках улыбок моих лишь тень.
Когда птенец пеликана умрет голодною смертью —
Исчезнут туманы кошмаров и снова настанет день.
Была я царицей Савской, была я Семирамидой…
Пурпурной бесстыжей розой в ладонях твоих лежу…
Я – танец Шакти, который однажды Шива увидел,
Я – жизнь твоя, но об этом тебе никогда не скажу.
3
…В своей расшитой золотыми звездами юбке она танцевала самбу…
Жоржи Амаду, Пастыри ночи
…Игрушка глупая!..
Тристан Корбьер
Я – фарфоровая балерина,
Я танцую на острой шпаге.
Называется танец жизнью,
От тебя – всего в полушаге.
На пуантах лечу по краю
Полыньи, агатовой глади.
Белым лебедем умираю
Не оваций зрителей ради.
Осторожно ступая по нотам,
Подчиняю движение ритму.
В этом танце увидит кто-то
Удивительно яркую рифму,
И в рисунке его проступят
Огневые буквы-всполухи…
И рассветы еще наступят,
От тебя – всего в полувздохе.
Жизнь-тапер, не играй в миноре,
Марш бравурный, лети сквозь года!
…Мотылек, балеринка в фарфоре,
Не приснится тебе никогда…
4
…Сон! Слушай голос мой: чуть слышен будет он.
Тристан Корбьер
…плечи
Опять крылами прорастут!
Владислав Ходасевич
Скоро, в следующих столетьях, я с тобою встречусь…
Знаешь,
Средь стеклянных статуэток заблудиться тоже можно.
И, бродя в них и плутая, вижу: в небе пролетаешь.
Пусть невыросшие крылья, как трава, прорежут кожу.
Больно…
Но, оставив Землю, дом, друзей, все-все оставив,
За тобою я отправлюсь в голубую неизвестность.
И, шагнув с обрыва в небо, разве стану я лукавить?..
Я тебя любила вечность под лучами Антареса.
Если б ты хотел того же, если б ты к тому ж стремился…
Я в твоих сетях забилась и мои сломались крылья,
Горько-горько улыбнулась, ты в лице не изменился.
Не нашла я путь на волю – и тогда себя убила.
Скрипки, вскрикните протяжно, гряньте, громкие литавры:
Нету смерти, если любишь!
Пламени дитя я, Феникс,
Что, сгорев, приходит снова.
Но в морях кипящей лавы
Не всегда родятся птицы.
Крылья вырастут, надеюсь,
Как трава, прорежут кожу, скоро, в следующих столетьях.
И, шагнув с обрыва в небо, разве стану я лукавить?
Средь стеклянных статуэток проскользну янтарной тенью,
А пока – в песок уходят капли времени и влаги…
Земляничное
Сели засветло – вышли затемно,
Было весело – стало маетно.
Время тикало земляничное,
Впрочем, надо ли – это личное.
Время тикало, время капало,
Время трогало мягкой лапою,
Лапой плюшевой да медвежьею,
Первой сказкою, первой нежностью.
Впрочем, надо ли трогать тайное?
С битым краешком чашка чайная.
Мишка рос – подрос и утопал в лес.
В том лесу не счесть молодых чудес,
Молодых берез, молодого мха.
До иных времен далеко пока:
Бело-розов май и брусничный цвет.
Да иных времен, может, вовсе нет…
Время капало, время кануло
В воды черные, в осень алую;
Подхватило птиц – унесло на юг.
Где же ты теперь, незабвенный друг?
Светел тихий лес ночью лунною,
Нынче в нем гулять снова будем мы,
Медвежонок мой, буро-плюшевый.
Время выплелось белым кружевом —
Белой лебедью бесталанною
Кружит, бедное, кружит, странное.
Было времени – земляничина,
Впрочем, надо ли трогать личное…
Полынь – ажур и серебро
1
Полынь – ажур и серебро,
И в горечь – губы.
Твое, не чье-нибудь ребро.
Твоя причуда.
А ты – Адам, моя земля,
Вода и небо.
От плоти плоть, и это – я,
Мне имя – Ева.
Иных не знала я святынь,
Чем страсть и кровь.
Ах, эта горькая полынь —
Твоя любовь.
2
Предвосхищенье бытием
И хрустом яблок,
И этим яростным огнем,
В который падать.
Предощущенье перемен
И пенье скрипки,
И таяли средь этих стен
Мои улыбки.
Предчувствие тебя, о боль
И о разлука.
И быль, поросшая быльем,
И мука…
Осень. Листва улетает, как птицы
Осень.
Листва улетает, как птицы.
Вдаль уплывает кораблик бумажный.
Солнца лучи – это желтые спицы,
Бабушка-время которыми вяжет
Внукам любимым одежки «на вырост»,
Все в этой жизни успеет сноситься.
Солнца лучи догорают, как хворост,
В них опаленные листья… иль птицы.
Сплету до боли пальцы
сплету до боли пальцы право полно
не думать наступая на лучи жизнь-ксилофон
что делать если вне ее октавы сломан
ритм мотив забыт или забит на слом
готовят дом в котором мы любили надо
остановить иглу винил крошится кожа
ободрана с дивана как с меня шучу
не бойся мне легко и пусто клада
в развалинах не сыщешь что же
еще ты хочешь нет ни чувств
ни мыслей ни страданий
лимит исчерпан жажда перемен
волной по прошлому долой и вон
отсюда и оттуда прочь кого обманешь
сирена песней если глухи все ремейк
событий восемь миллиметров лонжерон
любви удерживал надежно бред нелепо
теряя оперенье падать какие острые ножи
невыносимо глупо просить о милости тебя и лето
время выдирает из меня все это просто жизнь
Все глубже
Ничего не меняется: через года —
Желтый войлочный шелест неизданной книги
Полирует – до блеска – осколок-агат
И расписан граффити – веселенько – флигель,
Где за дверью – забитой крест-накрест – никто
Восхищенно не ловит бенгальские искры.
Обдирает иголка – виток за витком
На виниле – когда-то напетые мысли.
Превращает – в ничто – соль эскизы чудес,
Прогорает – дотла – рукописное слово.
Тишина равновесья – бемоль и диез
Обнялись и по тропам неведомым бродят.
Ничего не меняется: даже когда
Ты латаешь прорехи – непрочная нитка
Пришивает мгновения счастья к годам.
…Но все глубже в спирали вползают улитки…
Перелетно
Да, так вот…
Не кривись, это тоже слова, ничем других не хуже, и кто сказал, что можно без них обойтись? Впрочем, видимо, можно, как можно обойтись и без многого прочего, например без всех тех вещей, за которыми мы в суете убегаем из понедельников наших недель и бежим – мимо вторников в среды и дальше, туда, где дождей четверговых стена заслоняет перспективы пятничных /пряничных?/ посиделок на кухнях коммуналок, где выросли мы.
Выросли мы?
Неужели?
Я никак не могу примириться с часами, это воинство кружит вокруг, это совы Франсиско… Траектория стрелок повторяет со свистом путь пращи, что повергнет сто Голиафов, нет, не сто, а значительно больше – без счету и в сроки, что никто не способен узнать. Мы с часами не дружим, они, словно вредный мальчишка, отнимают/ломают все то, что мне дорого было…
Это грустное «было» из были прорастает, шурша, изначально засохшее «было». И ванильная палочка пахнет теперь нафталином. Длиннополые наши пальто, рукавами взмахнув – перелетно! – парят между моим Антаресом и Кастором… или Поллуксом…
Трехрожковая люстра – не путать с «Трехгрошовой оперой» Брехта и не путать с «Любовью к трем апельсинам» Гоцци! – трехрожковая люстра сияет, и три ослепительных зайчика пляшут на ярких обоях… и тают… И выцветают обои… лица на фотографиях… в книгах страницы… радуги… меланин в радужине…
Маем соловьиным маялась, кружила «на ребрах» «Синяя рапсодия». Пётр и Лев. Синий иней как билет в одну сторону.
В одну сторону…
В одну сторону – администрация порта, в другую – два еврея, Иванов и Рабинович, дело ведь не в фамилии и не в линии на ладони, и даже не в доле – в недоле, которую сами взрастили на своих шести сотках и в «шестисотых», да и в шестидесятых, ибо мои ровесники – вестники Апокалипсиса.
Тсс, это вам не коммунальная кухня, где с пол-литрой сидит дядя Вася в тренировочных синих «с коленями» и в стоптанных тапочках. И не лавочка, где пенсионерки /а все им неймется, чай, довоенные пионерки!/ судачат, примечая дворовые немудреные новости.
И вообще – это не вам и не нам.
Le chien du jardinier. La Seine est une rivi;re en France. La France sont des violettes bleues et les vins rouges. Non ma faute que non mon chien… Le chien мuet se noyait en Seine…
Желание заговорить по-французски… Взлететь в небо… Остановить время…
Вечер пятницы обрушивается в субботу, в заботу о хлебе насущном и в жажду: зрелищ! Или хотя бы водки – дешевой и не паленой, разве мало у нас пшенички?
Рыщут стрелки по циферблату и по блату находят время для дела. Безучастна, ждет потеха своего часа /или счастья?/, но вместо него заявляется воскресенье – веселье сквозь предощущение нового круга…
ничем других не хуже
Неужели?
примириться с часами
– перелетно!
мои ровесники
счастья