Борис Айроевич Саркисов
Трясина
Маркин глубоко вздохнул.
Жан сочувственно, не без доброй порции иронии, посмотрел на него. Он знал, что шеф до того поднаторел в отчетах, что больше напоминал ловкого жонглера, манипулирующего цифрами, – за три года, как он заправляет всеми делами в управлении, ему удавалось изворачиваться и из дерьма делать конфетку: показатели в отчетах по раскрытию преступлений, представляемые им на верха, всегда значительно перекрывали среднестатистические по стране, за что на самых высоких уровнях получал благодарности, звания, премиальные. Правда сперва побаивался ревизии, но проверок не было, а привычка к липовой отчетности осталась.
После некоторого молчания Маркин поднялся со своего кресла и заключил:
– Повторяю, Жан, новая работенка может принять серьезный оборот. Постоянно держи меня в курсе расследования. Возьми в свое распоряжение патрульную машину.
4
«… В среду или никогда… В среду или никогда… Звезды будут покровительствовать мне… »
За окном медленно сгущались сумерки. Колымей продолжал сидеть в своей небольшой комнатке, в былые времена видно служившей кельей старинного монастыря. Он тешил себя надеждой на успех, прекрасно сознавая, что предстоит пережить немало тягостных часов, прежде чем осуществить свой замысел.
Стук в дверь отвлек его от раздумий.
– Кассандра, это ты? – просопел он, не поворачивая головы и протирая ладонями усталые глаза.
Открыв дверь и отбросив темно-коричневую портьеру, в комнату вошла дочь, держа перед собой поднос с ужином. Она поставила ношу на письменный стол и с укором уставилась на отца.
– За окном уже луна взошла, а ты все сидишь впроголодь. На пустой желудок, между прочим, плохо думается.
– Спасибо, милая моя, – отозвался Колымей. – Что бы я без тебя делал? Я действительно позабыл обо всем на свете, думая о предстоящей среде. Ты не забыла, о чем я тебя просил?
– Отец, разве я могу забыть о том, о чем ты меня просишь?
– Чем ты была занята сегодня?
– Была на этюдах. Устроила мольберт во внешнем дворе и рисовала.
– И как?
– Перед глазами был жуткий болотный пейзаж, но он у меня получился каким-то особенным, загадочным. Отчего это?
– Как бы тебе пояснее объяснить… Люди ошибочно полагают, что на свете существуют только три группы наук – технические, естественные и общественные. Мол, все остальное за пределами человеческого разума.
– Но ведь это так? – она бросила на отца пытливый взор.
– Это трагическое заблуждение. В технических и естественных науках, скажем, все ясно: люди делают одно открытие за другим, следуя законам диалектики. А в общественных науках запутались. До сих пор не найдены закономерности, по которым должно развиваться общество. Много спорят, а толку никакого.
– Почему?
– Потому что отвергнута четвертая группа наук, изучающая невидимый, мир, которому, между прочим, мы подвластны. Именно в этот мир подсознательно вторгается твое пылкое воображение, когда рисуешь. Творчество, дочь моя, – это энергия и расчет, помноженные на озарение, снизошедшее из глубин мироздания. – Помолчав, Колымей добавил: – На досуге вместе посмотрим этюды, а сейчас, будь добра, пригласи ко мне Игната Харитоновича.
Игнат не заставил себя долго ждать. Он появился в своей традиционной полосатой пижаме, с которой не расставался, будучи дома. Несмотря на свои пятьдесят семь лет и среднюю полноту, он все еще сохранял твердую осанку, ясный взгляд, у него была крепкая шея и великолепная рыжевато-золотистая борода. Его лицо с широко расставленными скулами отражало в этот час задумчивость, мозг находился под гнетом догадок и предположений.
– У тебя что-то срочное? – сухо спросил он.
– Я все знаю, друг мой, – начал Колымей. – Знаю, что твоя Полина взбеленилась и тянет назад – в город. Опостылело ей в нашей дикой глуши. Знаю и то, что тебя интересует тайна, в которую ты тщетно пытаешься проникнуть. Скоро и ей придет конец. Обстоятельства для этого, к моему великому сожалению, созрели. Но это будет через два-три дня, после сеанса. А пока… Устраивайся, поговорить надо.
Игнат, кряхтя уселся напротив.
– Запомни, друг мой, ты единственный в моей жизни человек, с которым я могу делиться своими тайнами и секретами. Тем более, что наша дружба тянется с юности, мы с тобой жертвы одной общественной болезни. Мои мысли и чувства так и просятся быть открытыми для тебя. Потерпи чуть-чуть. – Колымей глубоко вздохнул и поинтересовался: – Как продвигается твоя работа над книгой?
– Плохо, – нахмурив брови, озабоченно признался Игнат. – Теперь даже не знаю, что получится из этой затеи.
– Получится, – успокоил его Колымей. – Для этого у тебя есть главное – вера, желание, ясность ума и воображения. А если нам удастся эксперимент, то мы получим богатейший материал – исключительно новую форму общественного развития и государственного устройства. – Сделав паузу,. Колымей продолжил. – Но я тебя пригласил вот почему. Завтра утром тебе придется управиться с важным заданием. – Он взял со стола пакет и подал Игнату. – Тут все расписано. Знаю, что ты опасаешься как бы не столкнуться в городе со знакомыми – для них ты, якобы, переехал к невесте в Ставрополье. Нацепишь на нос темные очки, надвинешь на лоб соломенную шляпу. Все это найдешь в холле на столе. А если учесть, что ты здесь отрастил прекрасную пышную бороду, тебя вряд ли кто признает.
Игнат кивнул в знак согласия. Он стал, привыкать к причудам друга, даже научился; чем ему можно угодить, но никак не мог взять в толк: откуда у этого бессребренника завелось столько денег для безбедной жизни в затворничестве все двенадцать лет? Должно же быть этому хоть какое-то объяснение?
– А что в городе? – спросил он.
– Пойдешь по адресу: улица Знойная, 7, квартира 17. Там по моим расчетам гроб с покойником…
На лице Игната застыло выражение беспомощной растерянности. Он поднялся, тяжело прошелся по комнате, словно демонстрируя свое крепкое телосложение, и положил большую ладонь на высохшее плечо чародея.
–Думаю, ты приболел, Колымей.
– Говори прямо – чокнулся. Но ты ошибаешься. Я в полном здравии. Я прошел тяжкий путь испытаний и познаний, сохранив здоровый дух… Впрочем, скоро выяснится, так это или нет.
– Откуда же ты, безвылазно находясь здесь, на диких болотах, можешь знать, что там покойник?
– Успокойся, друг, я не мог ошибиться: трижды составлял гороскоп и трижды все сходилось – в этой квартире смерть постигла человека тридцати шести лет. Звезды знают все: что было, что есть, что будет.
– Я надеюсь, что он действительно лежит в гробу? – с оттенком иронии спросил Игнат.
– Уверен.
Игнат молча достал содержимое пакета: там были деньги и латуневый жетон с какими-то выпуклыми знаками.
– Слушай дальше, – успокоившись, продолжил Колымей. – Сто рублей бросишь в ноги покойного, а потом… – Колымей выдержал паузу. – Потом выберешь момент и незаметно просунешь остальные деньги с жетоном в карман его пиджака.
– Но зачем покойнику деньги? – снова удивился Игнат.
– На всякий случай, – подмигнув смущенному другу, Колымей расплылся в улыбке. – Могут пригодиться на том свете. Не могу не признать твое естественное любопытство, но… Игнат, это очень и очень важно -после сам убедишься.
– Хорошо, а что потом?
Колымей облегченно вздохнул.
– Возвращаешься сюда. Здесь нас всех ждет спиритический сеанс. Ты знаешь основные требования к медиуму: смелость, ум, сосредоточенность, твердая и настойчивая воля, соединенная с неустрашимостью. Ты этими качествами обладаешь сполна. Думаю, и Кассандра готова – у нее сверхчувствительные физиологические Способности. С Полиной посложнее, но я постараюсь подготовить ее, приободрить перед сеансом. Приступим поздним вечером.
Еще никогда в жизни Игнату не хотелось ничего так сильно, как выяснить, что скрывается за этой затеей. И тем не менее он, придав себе глубоко безразличный вид, небрежно спросил:
– Ты уверен, что все получится так, как ты задумал? – и встретив молчание, смущенно произнес: – Конечно, если ты так хочешь, то я непременно выполню твою просьбу. Но, откровенно говоря, у меня складывается впечатление, что ты чего-то утаиваешь от меня.
–Утаиваю то, что прояснить пока не могу.
Игнат ответил ему долгим взглядом, словно пытаясь постичь смысл колымеевских замыслов.
– Я даже толком не знаю, что ты ждешь от сеанса. А хотел бы. Ведь мы единомышленники.
–Не хочется обнадеживать тебя, раскрываться до того, что еще не свершилось, – холодно проговорил Колымей. – Но признаюсь, что это имеет самое прямое отношение к нашим попыткам проникнуть в мир неизведанный.
Все это снова прозвучало до того туманно и загадочно, что Игнат беспомощно развел руками: ни одного вразумительного ответа. Словно пробудившись от глубокой задумчивости, он неожиданно выпалил:.
– Ты, Колымей, неисправный мистик, если веришь в существование душ.
– Их существование так же закономерно, как закономерна Солнечная система. Ты помнишь физический закон сохранения и превращения энергии: она не исчезает, а переходит из одного качества в другое? Так вот… Что является носителем человеческой энергии?
– Душа, – непроизвольно вырвалось у Игната.
– Вот именно: она приводит в движение плоть, а значит и она переходит из одного качества в другое.
Чем больше Игнат разглядывал и слушал друга, тем большее замешательство выражали его глаза.
– И ты надеешься вдохнуть душу в покойника? – вкрадчиво спросил он..
– А почему бы и нет? Почему бы не вызвать высший дух из какого-то параллельного мира, не познакомить тебя с ним и получить научное подтверждение нашим выкладкам?
– Но это же безумие! Неужели можно перемещать что-то из одного параллельного мира в другой?
– Я почти уверен, что перемещение инородного духа в другую пространственно-временную среду при помощи биоэнергетики вполне возможно. Но пока я не имею не только научного, но и экспериментального подтверждения. Если я тебе скажу, что ночью в среду я получу ответ на этот вопрос, то ты подумаешь, что у бедного Колымея… просто крыша поехала. Поэтому приходится быть скрытным и заранее не кричать «гоп».
Игнат снова погрузился в угрюмое молчание. Неожиданно ему показалось, что перед ним совершенно другой человек: мелкая дрожь сотрясала тело чародея. Что-то странное, мефистофельское выражал его облик, что-то отталкивающее, зловещее, и глаза полные дьявольской мудрости. Что это – перевоплощение или умение влиять на собеседника? Игнат никак не мог привыкнуть, к мысли, что Колымей единственный во всем мире человек, дерзнувший повелевать магией. Это ведь вопиющее противоречие всем законам физики, химии, биологии. Будто жил его друг в ином космическом пространстве, иной общественной среде, чем его сопланетяне, в среде, где действуют иные приоритеты и ценности.
– Игнат… Игнат, неужели ты не осознаешь важности этого эксперимента? – голос Колымея теперь был слабым, глухим. – Наука – ревнивая женщина, она не любит, когда ей изменяют. Поэтому ничто теперь не может изменить мое решение. В среду самый благоприятный день. Звезды будут благосклонны к нам, и мы должны воспользоваться этим. Конечно, у тебя появится возможность поскулить, если сеанс не удастся, но я постараюсь лишить тебя такого удовольствия.
Он умолк, а Игнат успокоил себя мыслью, что сам он все равно не сможет воспрепятствовать ходу событий.
Когда за Игнатом закрылась дверь, Колымей тяжело поднялся с кресла, подошел к столу, отпил из чашки остывший кофе, съел бутерброд с ветчиной. Потом засеменил к открытому окну.
Далеко-далеко сквозь тучи пробилась Луна. Ее отражение заливало серебристым светом его безмятежные болотные владения. Удивительное светило, бесстрастно, из века в век, несет оно неизгладимые отпечатки прошлого. Пуна все видит, все знает, она мудрее, чем люди думают о ней. Тленные глаза человека устремляются на этот серебристый диск, мучительно пытаясь проникнуть в его суть.
Что шлет мне Луна в эту среду? Знает ли она, что я, Колымей-изгнанник, жду двойника своей плоти?
5
Теща Рэма вовсе не походила на человека, оплакивающего зятя. Она сидела у гроба, беседуя со смуглой женщиной своих лет, похожей на цыганку. Сожаления в ней не было, глаза смотрели безучастно к происходящему. Зато ее дочь Светлана была молчалива, задумчива, кивком головы встречала и провожала редких приходящих. У Жана, приехавшего сюда вместе с Вадимом, сложилось впечатление, что похороны устраивают ради приличия, отдавая дань традициям: мебель была вынесена, шторы опущены, зеркала завешаны черной тафтой, горели свечи. Поэтому они, следователи, тоже прилюдно постояли несколько минут у гроба в скорбном молчании.
Странная тень беспокойства скользнула по лицу Вадима. Трупов он повидал достаточно, чтобы сложилось мнение об их тлетворности – лица обескровленные, восковые, а тут… Ну, что-то необъяснимо магическое -совсем другой покойник: с румянцем на щеках, глаза не впалые, как обычно, а закрыты так, будто тот заснул на какое-то время. Ему даже почудилось, что веки у усопшего напряжены – так бывает во время долгого и тяжелого сновидения.
– Как живой, – озадаченно шепнул он Жану. – Такое впечатление, словно он сейчас поднимется из гроба.
Жан усмехнулся:
– Стой и жди его пробуждения, пока я буду заниматься делом.
Он подошел к теще, показал удостоверение, представился:
– Жан Игоревич Осипов, капитан следственного управления. Не уделите мне несколько минут? Сами понимаете, дело неотложное.
Ее брови изумленно поднялись. Она заглянула в удостоверение, изучила его.
– Чем могу вам служить?
– Меня интересует буквально все, что связано с гибелью вашего зятя – Неужели нельзя выбрать более подходящий момент?
– Нельзя… Так сказать, по горячим следам, – ответил Жан и почему-то вспомнил слова Маркина: – Мы, как положено, хлеб свой отрабатываем.
Она задумалась.
– Но только на пару минут, – наконец согласилась она. – Как вы говорите вас зовут?
– Жан Осипов, Жан Игоревич.
Женщина поднялась, поманила следователя в соседнюю комнату. Там она усадила его в кресло, сама села на диван.
– Аделаида Андреевна, – тихим голосом произнесла она. – Я вас внимательно слушаю, Жан Игоревич.
– Как это произошло?
– Случилось это позавчера. Позвонили из «неотложки», сообщили, что выезжали по вызову в ресторан «Заря» – это недалеко от нашего дома. Там застали его мертвым. Медэкспертиза показала, что смерть наступила от отравления цианистым калием. Словом, он отмучился, отмучились и мы.
– И вы?
– Скажу откровенно, – она глубоко вздохнула, – туда ему и дорога. Он извел нас со Светой… Правда, поначалу производил впечатление добропорядочного молодого человека. Такой вальяжный, учтивый… И я не противилась их женитьбе, даже подумала, что моей дочери повезло в жизни. К свадьбе он обзавелся квартирой, подарил Свете новенький «жигуленок», обучил ее вождению. О таком зяте только мечтать можно. А когда у них родился сын Сережа, он в нем души не чаял.
– Где работал ваш зять?
– В каком-то проектном институте, хотя ни Света, ни я понятия не имели в каком именно. Зарабатывает хорошо – и ладно. Ну, а год назад все началось…
– Что началось?
– Сперва повестки в милицию, потом сама милиция стала нас дергать. А он в это время где-то скрывался. Позванивал иногда, даже неожиданно появлялся. Выкручивался, мол, командировки его замучили. Ну, я же не дура, понимала, раз милиция им заинтересовалась, значит влип в какую-то историю, значит рыльце у него в пуху.
– А ваше предположение?
– Убеждена, – она перешла на шепот, – он занимался наркотиками. Светлана дважды находила в его в карманах пакетики – то ли с кокаином, то ли с героином. Сама я однажды видела их в ящике его письменного стола. Поэтому, думаю, и разыскивала его милиция. Света, конечно, места себе не находила, думала развестись. Тогда он прибегнул к угрозам, обещал выкрасть сына… Мы вынуждены были надежно спрятать Сережу – отправили его на дачу к моей приятельнице Эмме Парсеговне.
– Где эта дача?
– Это, сами понимаете, под строжайшим секретом.
– Мне это на всякий непредвиденный случай, – пояснил Жан. – Да и от кого теперь скрывать, если ваш зять уже никому угрожать не может.
– Логично, – согласилась Аделаида Андреевна. – Это в деревне Неча-иха, в десяти километрах отсюда. Дожидаться похорон я, между прочим, не намереваюсь, думаю завтра с утра отправиться к внуку.
Жан ограничился кивком. С минуту он Сидел молча, потом осведомился:
– Не утомил я вас расспросами?
– Знаете, напротив, – ее лицо озарила легкая улыбка. – Беседуя с вами, я даже расслабилась.
– Скажите, как мне повидаться с родителями Рэма?
–Матери он лишился давно. Когда ему шел семнадцатый год, она уехала от мужа навсегда. Рэм остался с отцом – Арсеном Давидовичем Багратовым. Это был аристократического плана человек – покладистый, внимательный, с хорошими манерами,-приятный собеседник. Но со странностями. Он преподавал философию в университете, заведовал там кафедрой. Его отношения с сыном были очень натянутыми, а позже Арсен Давидович проклял сына, отрекся от него, и их связи окончательно оборвались. Это я сейчас понимаю мотивы разрыва.
– Вот с ним мне и хотелось бы встретиться.
– Это невозможно, – нахмурив лоб, участливо отозвалась она. – После увольнения из университета Колымей, такую кличку придумали ему студенты, как отшельник ушел в себя, стал редко появляться на людях, но продолжал заниматься какими-то загадочными вещами.
– Любопытно.
– Я же говорила, что он был со странностями. Вбил себе в голову, что познал тайны мироздания с помощью астрологии, спиритизма и прочего колдовства. Словом, оккультист. Вот за эти вольности и уволили его из университета. Что только не плели вокруг него: мол, психопат, сумасброд, колдун. А ведь это был Милейший человек… Ну, а потом пришла весть, что он утонул в реке.
–Утонул?
Она встала, нашла на висячей полке газетную бумагу и подала Жану.
– Вот поглядите… Я как раз Арсена Давидовича сегодня вспоминала-Думала, как у такого умного и интеллигентного во всех отношениях человека мог быть такой никудышный сын? Эту газетную вырезку двенадцатилетней давности с некрологом о гибели профессора я нашла сегодня. Хотите, могу подарить – у меня где-то завалялись еще две-три такие заметки- Благодарю, – Жан принял старую публикацию. – Скажите, Аделаида Андреевна, сколько детей было у профессора?
– Только Рэм…
Склонность собеседника к откровению – сущий дар для следователя. Жан, черпая информацию из уст Аделаиды Андреевны, записывал в своей памяти все подробности так тщательно, как записывают на магнитофон хорошую музыку. Сердечно поблагодарив за содействие следствию, он неожиданно спросил:
– Вы не испытываете беспокойства от случившегося?
– Для меня нет ничего более грустного и удручающего, чем процедура похорон.
Жан явно хотел допытываться дальше, но тут в дверях возникла Светлана – высокая, стройная брюнетка лет тридцати. Она была бледна, возле рта пролегла горькая складка, в глазах скрывалось глухое раздражение.
– Как ты себя чувствуешь? – ледяным голосом обратилась она к матери.
– Жан Игоревич смог меня разговорить, я даже расслабилась, – Аделаида Андреевна перекинула взгляд от Жана на Светлану. – Это и есть моя дочь. Как на духу раскрылась перед следователем и, кажется, дикие ощущения покинули меня.
– Дикие ощущения? – переспросил Жан. – Что вы имеете в виду?
– Наверное дочь права – то ли галлюцинация меня посетила, то ли бред какой-то.
– В чем это проявилось?
– Сегодня рано утром мне почудилось, что гроб чуть сдвинулся. Так, сам по себе. Он стоял не прямо, как его поставили, а чуть наискосок краям стола. Я выбежала вот в эту комнату. Света за мной и спрашивает: «Что с тобой?» А я: «Света, гроб сдвинулся!» Она посмеялась надо мной. Когда мы вернулись, гроб стоял совершенно прямо…
. -Хватит! – Светлана бросила на Жана испепеляющий взгляд. – Вы выбрали неподходящий момент для допроса. – Потом глянула на мать. – А тебе не мешало бы полежать и отдохнуть после кошмаров, а то Бог знает, что еще причудится.
Жан встал, достал из нагрудного кармана сорочки визитную карточку, подал ее Аделаиде Андреевне.
– Если вдруг припомните какие-нибудь новые подробности, прошу сообщить мне по телефону.
Поклонившись, он направился к двери, прекрасно сознавая, что особых зацепок для дальнейшего расследования у него мало прибавилось. Поэтому он неожиданно остановился и глянул на Светлану:
– Извините… Может быть какие-то вещи сохранились, всякие там бумаги… Словом, личные вещи Рэма. ;
Светлана, выдержав на себе вопросительный взгляд, смягчилась, пре
жняя враждебность отступила.
– Ничего нет. Он за последний год почти не бывал дома. Впрочем, вот его письменный стол, копайтесь в нем сколько угодно, только не утомляй те маму.
Она выдвинула два верхних ящика, доверху забитых бумагами, взяла в руки толстую тетрадь. Это оказался личный дневник Рэма. Полистав его, она оставила на страницах следы своих вспотевших пальцев.
– Удивительно, вырваны все записи, – она пожала плечами.
– Разрешите мне забрать тетрадь с собой?
Она посмотрела на него пытливо и произнесла бесцветным голосом: – Ради Бога, только оставьте нас в покое.
Жан попытался открыть нижний ящик, но тот был заперт. Он попросил ключ. Светлана порылась во встроенном в стену шкафчике, нашла связку ключей и, сняв один из них, протянула Жану.
–Вот вам запасной, а мы покидаем вас, – и мать и дочь вышли из комнаты.
Минут десять Жан рылся в верхних ящиках, но там ничего существенного не было: проекты зданий, схемы; прочая чепуха. Он открыл ключом нижний ящик, надеясь, что закрывали его не для хранения хлама. Выдвинул его, стал обследовать нишу. Нижняя доска скользнула. С помощью ножниц, лежащих на. столе, он поднял доску и обнаружил что-то вроде тайника. Там лежали конверт и фотографии Рэма, Светланы, их сына, какие-то справки и листочек бумаги с. графическим изображением дерева и земного шарика, обтянутого черным поясом.
Жан вложил конверт с его содержимым в общую тетрадь и выглянул в комнату. Вадим продолжал стоять с поникшей головой, будто в гробу лежал не беглый преступник, а родной брат. Светлана, увидев Жана, поднялась и, подойдя поближе, пропустила его в комнату и прикрыла дверь.
– Вы удовлетворены?
– Вполне, – держа-в руке общую тетрадь, ответил Жан. – Вы не скажите, худа могли подеваться отсюда записи?
– Понятия не имею.
– Никто из посторонних не заходил в эту комнату вчера или сегодня?
– Комната всегда открыта, – она растерянно развела руками. – Но кому теперь нужен его личный дневник?
Жан пропустил вопрос мимо ушей.
– Светлана Михайловна, когда вы в последний раз видели мужа?
– Ну, это уже слишком! – раздраженно бросила она. – Я не могу вам больше уделять внимание.
Жан одарил ее долгим взглядом: в состоянии раздражения она была чертовски хороша. Потом вдруг спохватился, поняв, что слишком долго смотрит на нее, и решил переменить тактику.
– Что ж, вы вправе не отвечать. Тогда придется вызвать вас в управление для официальной дачи показаний.
Ее суровость сразу уступила место хмурой растерянности. Жан холодно и бесстрастно наблюдал за этими изменениями, пока не почувствовал, что она снова смягчилась.
– Ладно уж… В день отравления он появлялся дома. Через некоторое время убежал куда-то, сказав, что у него важная встреча. Он был чем-то сильно взволнован. Расспросил о сыне и исчез.
– И вы больше его не видели?
– Нет! – воскликнула она повышенным тоном, давая понять, что разговор исчерпан.
Когда следователи вышли к патрульной машине, Жан спросил:
– Ну как, воскрес твой покойник?
– Пошел ты знаешь куда, – огрызнулся Вадим, все еще находясь под гнетом смятенных чувств и предположений. – Смейся столько, сколько тебе влезет, а мне все-таки кажется, что тут что-то нечисто, какая-то мистификация.
Мог ли Вадим предполагать, что в среду поздним вечером неизвестные ему люди на неизвестных ему болотах так круто изменят весь ход, казалось бы, банального расследования?
6
Стоя на террасе у мольберта, Кассандра отдавалась на волю воображения. О чем думала она, глядя на зыбкие болота с коварными плывунами? Сможет ли она на этот раз раскрыть всю глубину своего душевного настроя в грубом и удушливом окружении? Кисть медлит касаться холста. Она еще не готова – сюжет в стадии созревания в ее быстро ранимом, болезненно-уязвимом сознании.
Она замирает. Видения одно за другим накатываются на нее из небытия. Исчезают болота, на их месте вырастают дворцы, принимая ее под пурпурные своды. Она проходит анфилады залов с мозаичными потолками и зеркальными стенами. Под величественную мелодию начинается бал… Рушатся стены дворцов, возводятся новые… Сменяются века…
Всегда, как только она вступает в замкнутое пространство акварельных или масляных красок, окружающий мир перестает существовать. И она вся погружается в свою придуманную волшебную Вселенную со всем разнообразием цветов и больше не хочет покидать ее. Действительность – это лишь ширма для фантазий.
Кассандра прикасается кистью к холсту. И вот на него ложится елей уловимое изображение клочка тумана, призрачно поднимающегося над болотами и медленно плывущего в пустоте… Берет новый холст, чтобы продолжить свое видение. На нем туман, разрастаясь, как призрак в саване, оборачивается прекрасным юношей.
– Вернись, мой принц! – шепчет она.
И, будто испугавшись собственного голоса, испытывает возбуждение от наплыва вожделенных чувств и яркого видения.
Сколько раз они встречались во сне! И каждый раз он являлся в серебристом сиянии в новом, белее притягательном облике. Она позволяла ему раздевать себя, целовать все тело, трогать груди, потом чувствовала влажную трепещущую плоть внутри себя… Она снова зардела от стыда. Но разве ее вина, что он стал желанным ночным гостем?
Вдруг вздрагивает, заслышав шаги, оборачивается.
– Что с тобой, дочь моя? – встречает на себе удивленный взгляд отца.
– Ты испугалась?
– Да, отец, – отвечает она, прикрывая руками наброски на холсте.
– Ты вправе обижаться на меня за то, что я в последнее время мало уделяю тебе внимания, – говорит он. – Покажи-ка, что ты тут сотворила?
– Но отец…
– Пожалуйста, – его голос звучит тихо, почти нежно.
Кассандра, пожав плечами, отступает от холста. Колымей смотрит на рисунок и вдруг замирает, как изваяние, пораженный удивительным сходством принца с человеком, чей образ он внушил дочери при гипнозе. На переднем плане картины гарцующий на вороном коне наездник – стройный, атлетичный брюнет с задумчивыми карими глазами и шрамом на верхней губе. Неужели вместе с гипнозом я передал ей свое видение этого образа? Или это яркая телепатическая вспышка помогла ей увидеть то, что никогда не видела? А может быть это еще одна необычная особенность ее внутреннего зрения?
– Поразительно! – воскликнул он, все еще не выходя из состояния растерянности.
– Что тебя так поразило, отец? – ее удивленные глаза настойчиво ожидают ответа.
Но Колымей не говорит ни слова. Он поднимает с земли этюдник в коричневом переплете и лихорадочно перебирает листы со свежими набросками и рисунками. Мраморные дворцы на берегу тихого озера с яхтами на причале… Прелестные аллеи, окаймленные вековыми дубами и буками… Остроконечные портики у главного входа в сказочный дворец изящные в готическом стиле башни… Нарядные лажи в блестящих ярко-красных костюмах с золотом, встречающие конный эскорт… Слуги в красных ливреях, белых шелковых чулках и в напудренных париках… Это – ее мир, втиснутый в тесные рамки этюдника. Картины меняются одна за другой. Неизменным остается только образ ее героя, ее возлюбленного с изумительными глазами, заключающими в себе и нежность, и мужество, и огонь.
– До чего прекрасен волшебный мир, в котором ты живешь вместе с нареченным принцем! – Колымей не отрывает своего взора от картин. – Я знаю, что именно этот образ, сотворенный твоим воображением, является к тебе во снах и наяву и тревожит твое сердце.
Кассанра продолжает изумленно наблюдать за отцом, не понимая, чем вызвано его загадочное поведение. Что-то скрывается за его проницательным взглядом, что-то таинственное, магическое. Она теряется в догадках, задавая себе вопросы: «Что же так поразило отца в картинах? Что скрывается за его повышенным интересом к образу принца?» Она бросает на него робкий взор.
– Мне кажется, что ты что-то утаиваешь от меня…
– Что утаиваю?
– Не знаю, – бубнит она, – но утаиваешь. Ведь это просто наброски.
Ее голубые глаза смотрят на него вопросительно и смущенно, и, чтобы ее успокоить, он с восхищением говорит:
–Прекрасные наброски, дочь моя. Я верил в твои необычные способности, но чтобы Такое… Надо их повесить в холле и коридоре над лестницей, они придадут нашему замку особый колорит.
– Но они пока не закончены.
– Ну и что ж, в незавершенности таится особая прелесть. – Он принуждает себя улыбнуться и спрашивает: – И все это ты рисовала, глядя на наши гнилые болота с корявыми деревьями и кустарниками?
– Конечно, отец… Хотя трудно писать то, что ты никогда не видела.
Отец знает, что Кассандра, как многие цельные натуры, страдает от одиночества и, несмотря ни на что, остается чужой для общества, как верующий для атеистов. И как истинный телепат, он всегда легко угадывал глубину ее молчаливого взгляда, когда она рисовала. И если к наброскам не примешивались мрачные тона, он выражал восхищение плодам ее легко возбудимого воображения.
– Можно исписать тысячи страниц, изображая что-то, но это не даст такого зрительного эффекта, как беглый взгляд на это что-то. В этом существенная разница между писателем и живописцем. Но есть внутреннее зрение: оно движет художником, и он, глядя на самые заурядные вещи, способен отразить то, что рисует его воображение. А оно отличается от реальности тем, что в нем возможно все. Есть и у тебя такой дар. А раз есть, надо им пользоваться… Обязательно надо! – подчеркнул Колымей зная, что Кассандра живет и двигается в безграничном мире образов, что рисование стало для нее навязчивой идеей. – Но без труда ничего не приходит, дочь моя. У мастеров кисти свое преимущество. Как бы писатель не старался изобразить своего героя, все равно у читателя складывается расплывчатый образ, трудно улавливаемый внутренним зрением. Зато раз увидев портрет, созданный художником, ты можешь запомнить его на всю жизнь.
– Отец, но я ведь ничего не видела в этой жизни.
Колымей знал, что земные боги часто бывают жестоки и потому не оставляют смертных в покое. Они дали ему могущество созерцать невидимый мир и влиять на него, но обрекли на затворничество. Даже Кассандру они подбросили ему для испытания. И он оказался бессильным дать ей реальное, а не призрачное счастье.
– Зато Бог дал тебе утонченное, яркое, почти стереографическое воображение. И ты должна раскрыть его перед миром.
