Борис Сударушкин
Исчезнувшее свидетельство
Глава третья. Вызов брошен!
Правильно говорят: «Ждать да догонять – хуже некуда». Меткость этой пословицы я в полной мере испытал на себе, дожидаясь встречи с Пташниковым и Окладиным. О том, что встреча состоится, краевед по телефону уведомил меня еще в тот день, когда мы с ним побывали в музее. На мой вопрос, сказал ли он Окладину, что мы решили расследовать историю находки и гибели списка «Слова о полку Игореве», Пташников заявил:
– Ваша идея, сами и объясняйте, почему она у вас вдруг возникла. По правде говоря, я этого до сих пор не понял, но чувствую, ваш интерес к «Слову» вызван какими-то конкретными обстоятельствами, о которых вы не нашли нужным сообщить. Но меня, повторяю, это предложение вполне устраивает. Думаю, и Михаил Николаевич не откажется принять участие в расследовании такого рода.
Разговор с Пташниковым с одной стороны успокоил меня, что задуманное расследование состоится, а с другой – насторожил: уж если доверчивый краевед подозревает, что мой интерес к «Слову» вызван какими-то особыми обстоятельствами, то рассудительный Окладин и подавно догадается об этом. Если, конечно, не сам он написал анонимное письмо с предложением заняться этим расследованием, – такой вариант я все еще не исключал, хотя и гнал его из головы. Скорее интуиция, чем рассудок, подсказывала мне, что старик-аноним – лицо реальное, и он действительно обладает какими-то уникальными материалами, связанными с историей «Слова о полку Игореве», – акварель с видом усадьбы Мусина-Пушкина в Иловне была тому многозначительным и красноречивым подтверждением. А если так, то я должен выполнить условие анонима и никому не рассказывать о его письме. Кто знает, возможно, по какому-то своему каналу, на существование которого он намекнул, ему стало бы известно, что я не выполнил его условия, и тогда он прервет переписку со мной. А теперь, после его письма и посещения музея, я заинтересовался историей «Слова» всерьез.
В субботу, когда в назначенное время я пришел к Окладину, Пташников был уже здесь. Увидев меня, он, приподнявшись из кресла, чтобы пожать мне руку, воскликнул:
– Наконец-то явились! Я уже хотел рассказать Михаилу Николаевичу, что за расследование вы предлагаете нам. Едва удержался.
– Опять, наверное, что-нибудь необычное, связанное с убийством или покушением, – скупо улыбнулся Окладин, как всегда подтянутый, сдержанный и ироничный.
– Нет, на этот раз речь пойдет не о преступлении, – успокоил его краевед. – Но тоже о тайне, и очень древней – ей уже больше восьмисот лет.
– Что же это за тайна, которую за восемь столетий так и не смогли разгадать?
После того как я объяснил, что заинтересовался историей «Слова о полку Игореве», и рассказал о посещении вместе с краеведом посвященной «Слову» экспозиции, Окладин посмотрел на меня с любопытством.
– И все-таки не совсем ясно, почему в качестве объекта расследования вы избрали именно «Слово»? Мало ли в русской истории событий, которые действительно полны загадок.
– Я просто подумал, что если «Слово о полку Игореве» было найдено в Ярославле, то нам, как говорится, сам бог велел расследовать обстоятельства его находки и гибели.
По выражению лица Окладина я понял, что мое объяснение не убедило историка, но на более четком ответе он не стал настаивать и вопросительно повторил:
– Обстоятельства находки и гибели? Значит, вы решили посмотреть на «Слово» под таким углом?
– А вы хотите предложить что-то другое? – удивился краевед.
– Мне всегда казалось, что в истории «Слова о полку Игореве» есть более важный момент.
– Интересно, какой же именно?
– Не является ли «Слово о полку Игореве» литературной мистификацией, – спокойно ответил краеведу Окладин.
– Выходит, вы так и не расстались со своими подозрениями, полностью лишенными каких-либо оснований?
– А почему я должен был изменить свое мнение? Разве за время после нашего разговора нашелся древний список «Слова» и специалисты доказали его подлинность?
От возмущения краевед не сразу смог возразить Окладину. А мне подумалось: на какую «настоящую сенсацию» намекал автор анонимного письма, которую он обещал сообщить после того, как наше расследование закончится? Не отыскал ли он еще один древний список «Слова о полку Игореве»?
Однако это предположение выглядело настолько фантастическим, что я постарался тут же забыть о нем.
– Вы так и не сказали, Михаил Николаевич, согласны ли вы принять участие в расследовании истории «Слова о полку Игореве»? – обратился я к Окладину.
– Я где-то читал, что к настоящему времени уже написано около пяти тысяч научных работ, посвященных «Слову». О каком же расследовании может идти речь? Тут все изучено вдоль и поперек.
Похоже, Окладин заявил так, чтобы только раззадорить краеведа. И это ему удалось.
– Не торопитесь с выводами! Количество написанных статей и защищенных диссертаций в данном случае ни о чем не говорит.
– Пожалуй, вы правы, Иван Алексеевич. Тем более что подавляющее большинство авторов статей и диссертаций вовсе не подвергает подлинность «Слова» даже малейшему сомнению, – с иронией заметил Окладин. – Что ж, давайте попробуем восполнить этот пробел. А начинать действительно надо с находки мусин-пушкинского списка – только носле этого можно будет ответить на остальные, связанные с историей «Слова» вопросы и, таким образом, рассеять вокруг него таинственный туман…
Прежде чем продолжить свой рассказ дальше, я должен предупредить читателей, что постараюсь излагать ход нашего расследования по делу о «Слове о полку Игореве» самым подробным образом, не упуская даже малейших деталей – только так можно рассеять «таинственный туман», о котором говорил Окладин. Вероятно, кому-то из нетерпеливых читателей такое стенографическое изложение покажется лишним, но я вынужден прибегнуть к нему и по другой причине: иначе многое будет неясно и в тех странных, запутанных событиях, которые сопровождали это расследование.
Так повелось, что мы проводили наши исторические расследования, суть которых я пересказал в своих предыдущих повестях, попеременно то у Окладина, то у Пташникова, то у меня. Раньше, когда мы собирались у историка, на этих встречах присутствовала его дочь Ольга – студентка медицинского института, или жена Любовь Александровна – артистка Волковского театра. Сегодня их не было дома: Ольга, как я узнал от Пташникова, закончила институт и уехала по распределению в сельскую больницу, Любовь Александровна играла в вечернем спектакле. Их отсутствие, как я понял, вполне устраивало краеведа: в пылу спора он частенько выходил из себя и в женском обществе вынужден был сдерживать свои эмоции. В этот вечер, судя по первым репликам, спор предстоял жаркий.
Окладин принес с кухни кофейник, разлил кофе по чашкам и, выполнив обязанности хозяина, первым ринулся в бой:
– С вашего позволения я и начну… Вот вы посетили экспозицию в Спасо-Преображенском соборе. Я не против экспозиции как таковой, но на основании каких научно обоснованных данных сделан столь категоричный вывод, что «Слово о полку Игореве» приобретено в Ярославле, у архимандрита Спасского монастыря и ректора Ярославской семинарии Иоиля Быковского?
Пташников незамедлительно принял брошенный Окладиным вызов:
– Открытию экспозиции предшествовала большая научно-исследовательская работа. Экспозиция построена по результатам этой кропотливой работы. А чем располагаете вы? Ратуете за строгий научный подход, а сами руководствуетесь ничем не подкрепленными сомнениями. В том, что «Слово о полку Игореве» нашли в Ярославле, ничего удивительного, а тем более странного нет: идею русского единства перед лицом общего врага ярославцы кровью защищали на Туговой горе, на Сити, на Куликовом поле!
– Идея патриотизма была близка и вологжанам, и костромичам, и ростовцам. Они тоже отстаивали свободу родины на полях сражений. Считаю ваш довод неубедительным.
– Трудно убедить тех, у кого мнение о том или ином вопросе составилось раньше, чем они вдумались в него, взвесили все обстоятельства!
– Чтобы взвесить обстоятельства находки и гибели списка «Слова о полку Игореве», мы и собрались здесь, не так ли? Поэтому давайте выдвигать не упреки, а доказательства. Вас самих, Иван Алексеевич, разве не настораживает, что ярославский помещик Мусин-Пушкин нашел «Слово» именно в Ярославле, именно в то время, когда в русском обществе так резко возрос интерес к древнерусской истории и культуре? Сама императрица Екатерина Вторая всерьез увлеклась древней историей России – и тут же, как по мановению волшебной палочки, появилось «Слово о полку Игореве», древнейший памятник русской письменной культуры, найденный не кем-то другим, а опытным царедворцем Мусиным-Пушкиным. Не слишком ли много совпадений?
– На что вы намекаете?
Окладин выдержал паузу и, не ответив Пташникову, спросил:
– А не случилась ли с приобретением «Слова о полку Игореве» примерно та же история, что и с Лаврентьевской летописью?
Пташников сморщился, словно у него прихватило больной зуб, недовольно проговорил:
– Эта история к «Слову о полку Игореве» никакого отношения не имеет и нечего ее вспоминать.
– Она наглядно показывает, как Мусин-Пушкин пополнял свое Собрание российских древностей, – возразил Окладин. – К счастью, Лаврентьевская летопись сохранилась – граф подарил ее великому князю Александру Павловичу, а тот передал летопись в Петербургскую публичную библиотеку. В чем нельзя отказать нашему земляку, так это в находчивости: подарив летопись будущему императору Александру Первому, он тем самым прекратил домогательства на нее английского посланника, тоже большого любителя древностей…
Пташников нетерпеливо прервал Окладина:
– Вы не справедливы к Мусину-Пушкину! Подарив летопись Александру, он сохранил для России древнейшую из всех доныне найденных летописей, написанную еще в 1377 году, с древнейшим списком «Повести временных лет».
– Что же случилось с Лаврентьевской летописью? – обратился я к Окладину, понимая, что на этот вопрос вряд ли захочет ответить краевед.
И действительно, его лицо тут же приняло кислое, недовольное выражение. Но Окладина это не остановило.
– Чтобы нарисовать полный портрет графа, эту историю следует вспомнить, – рассудил Окладин, тоже заметив реакцию краеведа. – В 1813 году в журнале «Вестник Европы» были опубликованы «Записки для биографии его сиятельства графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина», между прочим, написанные самим графом. Чем-чем, а скромностью он никогда не страдал.
– Статья была напечатана без ведома Мусина-Пушкина и против его воли! – опять вступился за графа краевед. – По просьбе Бантыша-Каменского он написал автобиографию, а археограф Калайдович без согласования с Мусиным-Пушкиным пристроил ее в журнал.
– И тем поставил графа в весьма неловкое положение… – Окладин вынул из письменного стола папку с бумагами, бегло перелистал их и, найдя нужную страницу, зачитал: «На вопросы ваши сделал я ответы, считая оные от вас сделанными из единого любопытства, а потому прошу оставить ответы между нами, и чтобы не случилось с ответами того же, что сделано с биографиею, чего без согласия делать не следовало…»
– Очень вежливый тон, – хмуро заметил краевед. – Если бы на месте графа оказался менее воспитанный человек, Калайдовичу не поздоровилось бы.
– Здесь граф еще смог сдержаться, – согласился Окладин. – А вот в письме Бантышу-Каменскому он высказал все свое возмущение поступком Калайдовича, даже злодеем его обозвал… – Историк вынул из папки следующую страницу: – «С прошедшею почтою получил я журнал “Вестник Европы”, в коем, к крайнему удивлению, нашел записку Биографии моей напечатанную, чего я в журнале никак видеть не надеялся, ибо в оной есть такие обстоятельства, кои, кроме меня, никому не известны; а потому и ясно, что оная мною сочинена, которую читав не знающий меня коротко или кто из неблагонамеренных легко почтет меня лжецом или хвастуном, что крайне неприятно, ибо в доказательство тому осталися только те люди, кои у меня многое видали, а чтобы всякому неблагонамеренному было чем рот запереть, того способа я злодеем лишен: вот что для меня весьма неприятно…»
Интонация, с которой Окладин прочитал этот отрывок, и сам текст письма настораживали – уж больно настойчиво граф открещивался от им же самим сообщенных в автобиографии фактов.
Но еще больше меня поразила сама папка с документами, касающимися истории «Слова о полку Игореве». Выходит, Окладин уже давно готовился к разговору на эту тему?! А если так, логично напрашивалось, что именно он и задумал начавшееся расследование, а я, сам не зная того, просто сыграл отведенную мне роль его инициатора!
Я уже намеревался прямо выложить это историку, но спохватился: а вдруг все мои подозрения необоснованны? Ведь могло случиться, что Окладин давно занимался историей «Слова», в результате чего и появилась эта папка с бумагами. Не обижу ли я его, высказав свои подозрения?
– Что же так возмутило Мусина-Пушкина в собственной биографии? – спросил я историка, временно решив оставить свои подозрения при себе.
Он вынул из папки и зачитал еще одну страницу:
– «Нечаянно узнал он, что привезено на рынок в книжную лавку на нескольких телегах премножество старинных книг и бумаг, принадлежавших комиссару Крекшину, которых великая куча лежит в лавке у книгопродавца, и что в числе их есть такие, коих прочесть не можно. А как ему было известно, что Крекшин при государе Петре Великом имел многие поручения, писал российскую историю и журнал государя, а по кончине его для продолжения и окончания оного поручено ему было разобрать кабинет дел и бумаг государевых, который хранился в Петербургской крепости, то, не медля, того же часа поехал в лавку, и не допуская до разбору ни книг, ни бумаг, без остатку все купил, – и не вышел из лавки, доколе всего, при себе положа на телеги, не отправил в свой дом…»
Окладин поднял глаза, объяснил:
– Это отрывок из той самой биографии Мусина-Пушкина, публикацией которой граф был возмущен. Далее с его слов Калайдович перечислил самые ценные приобретения у Крекшина, в том числе назвал и Лаврентьевскую летопись.
– Ну и что из этого? – удивился я многозначительности, с которой Окладин привел этот факт. – Ведь Калайдович здесь ни в чем не обвиняет Мусина-Пушкина.
– Дело в том, что сиятельный граф, как говорится, допустил промашку. Он решил как бы «списать» на Крекшина ряд своих незаконных приобретений, но не учел того, что биография будет опубликована и с ней ознакомится тот самый книгопродавец Сопиков, у которого он скупил бумаги. Получив журнал с биографией Мусина-Пушкина, Сопиков написал Калайдовичу письмо. – Окладин бросил на мрачного краеведа иронический взгляд и опять склонился над папкой:
«…в биографии Алексея Ивановича Пушкина несправедливо сказано, что будто с журналом Петра Великого, собранным господином Крекшиным, купленным на рынке у книгопродавца, нашел он Лаврентьевский список Несторовой летописи и многие другие важные древние летописи и книги. Книгопродавец, у коего он купил эту кучу за триста рублей, был я. Сия куча была привезена ко мне не на многих телегах, а на одних обыкновенных роспусках, и содержала в себе тридцать семь, а не двадцать семь книг черного журнала о делах Петра Великого и несколько печатных указов императрицы Анны Ивановны и ничего более».
Вид у краеведа был сконфуженный, словно его, а не сиятельного графа Мусина-Пушкина обвинял историк в обмане.
– Почему вы безоговорочно верите Сопикову? – спросил я Оклади-на. – Не могло ли случиться так, что он не понял ценности Лаврентьевской летописи и по ошибке продал ее вместе с другими бумагами, а потом, заботясь о своем престиже опытного книгопродавца, попытался доказать Калайдовичу, что эту летопись в глаза не видел?
– Увы, это была не единственная промашка Мусина-Пушкина. Он не учел, что еще в 1767 году, задолго до приобретения им Лаврентьевской летописи, ученики Новгородской семинарии сняли с нее копию.
Больше того, в «Реестре имеющимся у господина тайного советника Синодального обер-прокурора и кавалера Алексея Ивановича Мусина-Пушкина книгам, относящимся к истории Российской» прямо указывалось, что «Летописец российский преподобного Нестора» поступил в Святейший синод из новгородского Софийского собора.
Окладин продолжал выкладывать факты, свидетельствующие против Мусина-Пушкина, а Пташников ворочался в кресле так, словно он нес за поступки графа всю ответственность. Обвинения были выдвинуты серьезные:
– Разматывая этот клубок дальше, нашли еще один документ – «Реестр взятым к его сиятельству графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину по бытности его обер-прокурором Святейшего синода, относящимся к российской истории книгам, которые от него не возвращены». Здесь под номером первым была четко указана «Летопись Нестора» из новгородского Софийского собора. Как пишется в детективных романах, улики изобличили сиятельного графа – всем стало ясно, что Лаврентьевскую летопись он приобрел не у Сопикова, а в Новгородской семинарии, использовав свое служебное положение обер-прокурора Синода.
Я посмотрел на Пташникова, ожидая, что он скажет в защиту Мусина-Пушкина.
– Действительно, в вашем переложении история с Лаврентьевской летописью вроде бы бросает на графа тень, – как бы через силу, с оговоркой согласился краевед с Окладиным и тут же спросил его: – А вы не помните, что случилось с рукописями Воскресенского монастыря?
– При чем здесь Воскресенский монастырь?
– После указа Екатерины Второй о сборе в церквах и монастырях старинных рукописей для снятия с них копий епископ Сильвестр отправил из Воскресенского монастыря в Синод только малую часть рукописей, а остальные, «за ненадобностью», сжег. Вот вам наглядный пример, как относились к древним рукописям на местах. Зная такое отношение, Мусин-Пушкин и шел иногда на хитрость, чтобы сохранить для истории ценнейшие рукописи. При этом он не делал из своего Собрания российских древностей склада за семью замками – его книгами и рукописями пользовались историки, писатели, ученые. Только благодаря ему мы имеем издание «Слова о полку Игореве» 1800 года.
– Благодаря Мусину-Пушкину мы потеряли рукопись «Слова», изучение которой сейчас позволило бы ответить на вопрос о ее происхождении, разрешить ее мнимые и подлинные загадки. Тот же Калайдович в одном из частных писем прямо упрекал графа, что он «и другие подобные, беззаконно стяжавшие свои ученые сокровища, предали их на жертву пламени». Издание «Слова о полку Игореве», в придачу с ошибками, никак не восполняет потерю самого списка.
– Кто знает, что бы случилось со «Словом», если бы Мусин-Пушкин своевременно не нашел его. Возможно, список сжег бы, «за ненадобностью», еще один Сильвестр.
– При каких обстоятельствах и где сиятельный граф отыскал «Слово о полку Игореве» – неизвестно. Может, в том собрании оно бы лучше сохранилось и рано или поздно все равно было бы опубликовано.
– Как неизвестно?! – возмутился краевед. – Мусин-Пушкин точно сообщил Калайдовичу, что приобрел список «Слова» у Иоиля Быковского. Тут не может быть никаких сомнений.
– Разве случай с Лаврентьевской летописью не убеждает, что к показаниям графа надо относиться осторожно? – напомнил Окладин.
Возразить ему было трудно.
Глава четвертая. Информация к размышлению
Заинтересовавшись личностью Мусина-Пушкина и предчувствуя, что в дальнейшем расследовании он будет одной из ключевых фигур, я попросил Пташникова, так страстно защищавшего сиятельного графа, коротко рассказать о нем. И вот что я услышал:
– Алексей Иванович Мусин-Пушкин родился 16 марта 1744 года в Москве, в семье капитана гвардии. Несмотря на древние корни, род Мусиных-Пушкиных начал приобретать известность и богатство только при Петре Первом, который пожаловал деда Алексея Ивановича графским званием. Но оно не было наследственным, сам Мусин-Пушкин был возведен в графское достоинство уже при Павле Первом, в 1798 году, когда император пожаловал ему тысячу душ крепостных, но Алексей Иванович отказался от этого щедрого подарка в пользу своих подчиненных по службе, за что Павел наградил его графским званием. Но вернемся к началу его биографии. Тринадцати лет от роду он был отдан в Артиллерийское училище, где помимо военных наук изучались история, география, философия, иностранные языки, что, естественно, сыграло большую роль в формировании личности Мусина-Пушкина. Закончив училище, он некоторое время служил в армии, был адъютантом князя Григория Орлова – фаворита Екатерины Второй. Но в 1772 году Орлов потерял благосклонность императрицы, одновременно увольняется со службы и его адъютант. На три года Мусин-Пушкин уезжает в путешествие за границу, посещает Германию, Францию, Италию, Голландию, где, вероятно, и начал коллекционирование художественных ценностей. По возвращении в Россию был назначен церемониймейстером царского двора. С 1789 года управлял Корпусом чужестранных единоверцев. В 1791 году «по совместительству» стал обер-прокурором Святейшего синода. Ему же было поручено управление Академией художеств, позднее назвали преемником ее президента. В 1796 году стал президентом Академии, затем возведен в графское звание и «пожалован» сенатором. В 1799 году, дослужившись до действительного тайного советника, тут же уволился со службы, что позволило ему целиком отдаться любимому делу – коллекционированию русских древностей. За многолетнюю и добросовестную службу был награжден орденами Александра Невского, Владимира, Святого Станислава. Был почетным членом Московского университета и Оружейной палаты, действительным членом Российской Академии, Общества истории и древностей российских, Экономического собрания. Но главная его заслуга перед Россией – это Собрание российских древностей, которому он посвятил всю свою жизнь. Отвечая на письменные вопросы Калайдовича, Мусин-Пушкин так объяснил свой интерес к коллекционированию: «Изучение отечественной истории с самых юных лет было одним из главнейших моих упражнений. Чем более встречал я трудностей в исследовании исторических древностей, тем более усугублялось мое желание найти сокрытых оных источники. В течение многих лет немалыми трудами и великим иждивением успел я собрать довольное число весьма редких летописей и разных рукописных исторических сочинений и выписок, составляющих мое Собрание российских древностей».
Я подумал, что если бы Мусину-Пушкину потребовался адвокат, способный опровергнуть выдвинутые против графа обвинения, то лучшей кандидатуры, чем Пташников, ему было бы не найти.
– К открытию «Слова о полку Игореве» граф шел с настойчивостью, которая не может не вызвать уважения и признательности потомков: в 1792 году он издает «Книги Большого чертежа», в следующем году – «Духовную Великого князя Владимира Мономаха», еще через год печатает «Историческое исследование о местоположении древнего Российского Тмутараканского княжения», а за год до выхода «Слова» первым публикует найденную им же Русскую Правду. Начав с любительства, Мусин-Пушкин стал настоящим знатоком древнерусской литературы и владельцем богатейшего Собрания российских древностей. Не было в то время человека, который занимался бы коллекционированием с такой самоотверженностью и целеустремленностью, и находка «Слова о полку Игореве» вознаградила его за это. Список попал в руки того, кто был достоин такой удачи. Кроме того, как опытный коллекционер, Мусин-Пушкин знал, где и как искать древние рукописи, потому и вышел на книгохранительницу Спасо-Ярославского монастыря.
Здесь я прервал краеведа и спросил, с чего началось Собрание российских древностей.
– Я уже говорил, что коллекционированием Мусин-Пушкин, вероятно, занялся еще за границей, где сделал первые ценные приобретения. В частности его близкий знакомый Бантыш-Каменский утверждал, что в графской коллекции имелись подлинные произведения Рафаэля, Рубенса, Леонардо да Винчи, явно приобретенные во время его заграничного путешествия. И в своей автобиографии Мусин-Пушкин указал, что «отечественные книги, монеты и редкости я начал собирать в 1775 году, со вступления моего к высочайшему двору в должность церемониймейстера». Начало коллекции было положено приобретением бумаг комиссара Крекшина, среди которых кроме материалов по царствованию Петра Первого были летописные источники. Несколько рукописей были подарены Мусину-Пушкину графом Головкиным, потом из Киева он получил так называемую Ярославову монету. В той же автобиографии Мусин-Пушкин следующим образом объяснил свою тягу к коллекционированию. – Краевед вынул записную книжку и прочитал: – «Неожиданное открытие этих древностей так усилило мое желание к продолжению отыскивать древности, что я во многих старинных городах для собирания оных учредил комиссионеров. Уважая мое ревностное желание к собранию и сохранению редкостей, сочинители охотно отдавали мне трудов своих черные бумаги, чем еще больше собрание мое обогащалось». И далее граф перечисляет тех, кто помогал ему в пополнении Собрания российских древностей. Никифор Астраханский подарил редкое греческое Евангелие девятого века, Иов Екатеринославский – найденные им в Польше манускрипты. Аполлос Архангельский по кончине своей отказал ему многие редкие письменные и печатные книги, после смерти Болтина и профессора Барсова граф купил все их книги и бумаги. Державин передал ему многие свои рукописи. «Кроме того, – как писал граф в автобиографии, – в оном Собрании российских древностей находились своеручные сочинения преосвященных Дмитрия Ростовского, Самуила Киевского, Арсения Мацеевича, полученные мною благодаря знакомству с ярославским архиепископом Арсением Верещагиным». Конечно, при таких связях коллекция графа пополнялась быстро и самыми уникальными экспонатами.
– Странно только, почему в числе тех, кто помогал ему в собирании древностей, он не назвал Иоиля Быковского, у которого, если верить графу, он приобрел самый ценный экспонат своей коллекции – «Слово о полку Игореве»? – вставил Окладин.
– Граф сообщил имя архимандрита Спасо-Ярославского монастыря в письме Калайдовичу.
– Да, но сделал это под сильным нажимом Калайдовича и явно без всякого желания.
– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился Пташников.
– Ничего особенного. Просто удивляюсь, почему Мусин-Пушкин не изложил историю приобретения «Слова о полку Игореве» в собственной биографии. Ладно бы, речь шла о каком-нибудь пустяке, а ведь древний список «Слова» был чуть ли не главным достижением его собирательской деятельности, самым ярким украшением его коллекции.
Обычно находчивый Пташников и на этот раз не нашелся, как ответить.
– А что представлял собой Калайдович? – спросил я, испугавшись, как бы разговор краеведа и историка не превратился в пустую перепалку, которая увела бы начавшееся расследование в сторону.
Теперь на мой вопрос «информацию к размышлению» дал Окладин:
– К сожалению, по скромности своей Константин Федорович Калайдович не оставил нам развернутой автобиографии, как это сделал сиятельный граф. Родился в 1792 году, умер в 1832-м. Закончил Московский университет, состоял в археографическом кружке графа Румянцева, работал в Обществе истории и древностей российских, в Комиссии печатания государственных грамот и договоров. В одной из экспедиций обнаружил Изборник Святослава, произведения Кирилла Туровского. Внес большой вклад в изучение и издание древнерусских источников, но так получилось, что чаще всего его имя упоминается в связи со «Словом о полку Игореве».
– И неудивительно, ведь именно он обнаружил приписку в Псковском Апостоле, – заметил краевед.
На мой вопрос, что это за приписка, Пташников сообщил:
– Калайдович сделал все возможное, чтобы восстановить историю находки «Слова о полку Игореве», доказать подлинность этого произведения. И судьба вознаградила настойчивого исследователя – в Синодальной библиотеке он нашел Псковский Апостол, в конце которого писец Домид сделал приписку, которая свидетельствовала, что он хорошо знал «Слово». Впрочем, судите сами. – Краевед раскрыл записную книжку на странице, разделенной на две части: в первой был приведен текст из Псковского Апостола, во второй – отрывок из «Слова о полку Игореве»:
При сих князех…
сеяшется и ростяше усобицами,
гыняше жизнь наша
в князах, которы и веци
скоротишася человеком.
Тогда при Ользе Гориславличи
сеяшется и растяшеть усобицами,
погибашеть жизнь
Даждьбожа внука,
в княжих крамолах веци
человеком скратишась.
Я дважды перечитал оба отрывка и окончательно убедился, что писец Домид знал «Слово о полку Игореве», и все версии, пытающиеся опровергнуть его подлинность, разбиваются об эту короткую приписку в Псковском Апостоле. Другого мнения на этот счет был Окладин:
– Высказывалось предположение, что не Домид сделал цитату из «Слова», а наоборот, создатель «Слова» нашел ее в Апостоле и, несколько изменив, включил в текст своего произведения.
– Скептики выдвигали и такую хитроумную версию, будто сам Мусин-Пушкин подделал почерк Домида и выписал эту фразу из «Слова», – сказал Пташников.
– Но согласитесь, приписка выглядит весьма подозрительно. В «Слове о полку Игореве» немало блестящих поэтических фраз. Почему Домид только однажды обратился к его тексту?
– Значит, не было необходимости, – ответил Окладину краевед. – В своей приписке Домид сообщил о междоусобной борьбе князей Юрия Даниловича и Михаила Тверского за новгородское княжение. Цитата из «Слова о полку Игореве» очень удачно подходила к этим событиям – вот и все объяснение.
– А может, Домид взял эту фразу из какого-то другого источника, который был известен и автору «Слова»?
Краевед промолчал, из чего я понял, что мое предположение в принципе допустимо. Спросил, что еще известно о Псковском Апостоле.
– Исследователи пришли к выводу, что над книгой работали два писца, причем основная часть принадлежит тому, кто оставил приписку из «Слова». Анализ его почерка позволил сделать вывод, что это был молодой человек с еще не устоявшимся почерком – в некоторых местах буквы выписаны аккуратно и красиво, в других чувствуется небрежность и торопливость. На последнем листе пергамента, где цитата из «Слова», он дважды тайнописью указал свое имя, что было вполне в духе времени и традиций. Здесь же Домид сообщил, что Апостол написан по заказу игумена Пантелеймонова монастыря Изосима в 6815 году от Сотворения мира, то есть в 1307 году от Рождества Христова. На этом же последнем листе Апостола Домид оставил тайнопись, прочитать которую исследователям не удалось, так как в ней нарушена закономерность правил шифрования. Кстати, сделанные на этом же листе календарные исчисления тоже весьма несовершенны, что еще раз говорит о молодости и неопытности Домида. Даже высказывалось предположение, что Апостол – его первая книга.
