Борис Васильев
Господа офицеры
– Ведите меня в самое таинственное место. Ну?
Тревожно ощущая близость красивой женщины, Олексин шел напряженно, пребывая в состоянии непривычного блаженства. Он всегда сторонился женского общества, не имел опыта в обращении с дамами и готов был лишь с восторгом исполнять любые капризы. Лизонька сразу поняла это и уже плохо скрывала досаду: она не любила легких побед.
Беневоленский миновал ворота и остановился: по тропинке вдоль ограды шла Маша. Он заулыбался – не ей, а самому себе, своему вдруг засиявшему настроению, – но Маша нахмурилась и сказала:
– Долго же вы прощались.
– Значит, вы ждали меня?
– Конечно, – очень серьезно подтвердила Маша. – Сначала я сердилась, а потом мне надоело сердиться и вот и все. Долго сердиться, оказывается, скучно.
– На что же вы сердились?
– Знаете, Аверьян Леонидович, мне она сначала очень понравилась, а потом сразу разонравилась. Может быть, я непостоянная?
– Просто вы умная девочка и разбираетесь в людях куда лучше, чем ваши братья.
– Девочка, – недовольно повторила Маша. – Интересно, до какого возраста человека будут называть девочкой? Пока он не состарится?
– Если позволите, я буду называть вас так… ну, скажем, до вашего замужества.
– Это уже срок, – сказала Маша. – Потерплю. Но за это вы придете к нам завтра, да? И не будете больше флиртовать с этой кокеткой. До свидания.
– До свидания, Машенька. До завтра!
Он смотрел, как она быстро идет по тропинке, ждал, что оглянется, но Маша не оглянулась. Но Беневоленский не перестал улыбаться, шел через поле, сшибал тросточкой головки чертополоха и радостно думал, что готов влюбиться без памяти. Без всяких желаний, без планов на будущее, без каких бы то ни было расчетов на настоящее – просто влюбиться, как влюбляются только в детстве. И знал, что так и будет, что он непременно влюбится, и от этого хотелось петь.
Федор вообще был склонен воспринимать все буквально, а в состоянии восторженности и подавно, и поэтому повел Лизоньку в старый сад – место, с детства считавшееся таинственным. Сад этот начинался за цветниками на пологом спуске к реке, он зарос и одичал, и под старыми грушами росли грибы. Мама любила его и не велела рубить: здесь рассказывались сказки, здесь ловили стрекоз и ежей, здесь проходило самое первое детство. Корявые старые деревья были полны воспоминаний, но на Лизоньку произвели впечатление удручающее.
– Не сад, а декорация к Вагнеру.
– Да, да, прекрасно! – опять невпопад сказал Федор. – Здесь много груш. Они одичали, но в детстве были вкусными.
Он не знал, о чем говорить, и говорил о том, что Лизоньке было неинтересно: о детстве, о маме, о том, как однажды забрался на грушу, не мог слезть и как Захар снимал его оттуда. Рассеянно слушая, Лизонька присела на рухнувший ствол, почти с раздражением думая, что темпераментный юнкер забавнее этого заучившегося говоруна, хотя тоже провинциален и неуклюж, как, вероятно, и вся олексинская семья.
– Мне холодно, – резко сказала она, бесцеремонно перебив тягучие воспоминания.
– Холодно? Да, да, сыро. Знаете, неделю шли дожди…
– Так принесите же мне что-нибудь!
– Да, конечно, конечно! – Федор метнулся к дому, но остановился. – А что принести?
– Боже правый, ну хотя бы мою шаль, – вздохнула Лизонька. – Кажется, я оставила ее в гостиной.
В доме уже зажгли огни. Федор, запыхавшись, ворвался в гостиную; здесь сидели старшие и позевывающий, слегка опухший от сна Владимир.
– Шаль! – объявил Федор. – Елизавета Антоновна просила шаль.
– А где же она сама? – спросила Полина Никитична. – Приведите ее, Федор Иванович.
Федор, схватив шаль, молча выбежал. Владимир нагнал его уже в саду, схватил за плечо:
– Отдай. Я отнесу.
– Пусти! – Федор тянул шаль к себе. – Сейчас же пусти, она меня просила, меня…
Владимир был сильнее и имел опыт юнкерских драк. Резко ударив Федора по рукам, вырвал шаль и кинулся в садовые сумерки.
– Елизавета Антоновна! Елизавета Антоновна, где вы?
– Отдай! – Федор немного пробежал и остановился, растирая отбитые руки. – Ну и черт с вами. Глупость какая-то, глупость! – Схватился за голову, пошел назад, бормоча: – Глупость. Какая глупость!
По сумеречному саду, то затихая, то усиливаясь, метался призывный крик Владимира. Из сторожки вышел Иван, увидел бредущего без цели Федора, спросил:
– Что случилось?
– Мы дураки, – сказал Федор. – Не знаю, от природы или вдруг.
– Делом надо заниматься, – назидательно сказал Иван. – Вот я занимаюсь делом, и мне наплевать на заезжих красавиц.
– Он ударил меня. – Федор сел на ступеньку и вздохнул. – Ударить брата – и из-за чего? Господи…
– Володька – бурбон. Он будет бить своих солдат, вот увидишь.
– Елизавета Антоновна-а! – донесся далекий крик.
– Ну зачем же кричать? – недовольно сказала Лизонька, выходя к задохнувшемуся от криков и беготни юнкеру.
– Елизавета Антоновна! – Владимир бросился к ней. – Я ищу вас, я… Вот ваша шаль.
– Благодарю. – Она набросила шаль на плечи. – Впрочем, хорошо, что вы кричали: я вышла на крики из той мрачной декорации.
– Елизавета Антоновна… – Владимир теребил конец шали. – Я… Я люблю вас, Елизавета Антоновна.
– Так быстро? – улыбнулась она. – Очаровательно.
– Я люблю вас, – зло повторил он. – Я прошу вас быть моей женой. Нет, не сейчас, конечно, сейчас мне не разрешат, а когда закончу в училище и стану офицером.
– Боюсь, что к тому времени я состарюсь.
– Я быстро стану офицером, Елизавета Антоновна. Я попрошусь в действующие отряды на Кавказ или в Туркестан, я не пощажу себя, но сделаю карьеру и приеду к вам в чинах и лентах. Только ждите меня. Ждите, умоляю вас.
– Уговорили, – улыбнулась она. – Авось к тому времени, как вы станете героем вроде Скобелева, умрет мой муж и я обрету свободу.
– Муж? – растерянно переспросил Владимир, выпуская шаль. – Чей муж?
– Мой, я уже год замужем. Вы поражены? Увы, дорогой мальчик, у меня есть старый, знатный и богатый повелитель. А сейчас дайте мне руку – и идем. Уже поздно.
Владимир машинально подал ей руку, молча повел к дому. Лизонька поглядывала на его застывшее лицо и улыбалась. Потом взяла обеими руками за голову и поцеловала в губы. И отстранилась: он не обнял ее, не ответил на поцелуй.
– Не отчаивайтесь, милый мой мальчик, – шепнула она. – У нас еще месяц впереди, мы можем быть счастливы…
– Что? – напряженно переспросил он. – Все равно. Все равно, слышите? Я клянусь вам, клянусь…
Голос его задрожал, он вырвался и бросился в дом, чувствуя, что может разреветься. Елизавета Антоновна вздохнула, оправила шаль и пошла следом. На душе у нее почему-то стало смутно и неспокойно.
Глава четвертая
1
Группа русских волонтеров пятый день жила в Будапеште: австрийские власти задерживали пароход, ссылаясь на близкие военные действия. Добровольцы ругались с невозмутимыми чиновниками, шатались по городу, пили, играли в карты да судачили о знакомых: развлечений больше не было.
Гавриил еще в поезде резко обособился от своих, приметив знакомого по полку: не хотел воспоминаний и боялся, что воспоминания эти уже стали достоянием скучающих офицеров. Он ехал отдельно, вторым классом, да и в Будапеште постарался снять номер для себя и Захара в неказистой гостинице неподалеку от порта. В город почти не ходил, на пристань посылал Захара, обедал один в маленьком соседнем ресторанчике: соотечественники здесь не появлялись, и это устраивало Олексина.
– Месье говорит по-французски?
Около столика стоял худощавый господин. Светлая полоска над верхней губой подчеркивала, что усы были сбриты совсем недавно.
– Да.
– Несколько слов, месье.
– Прошу. – Гавриил указал на стул.
– Благодарю. – Француз сел напротив, изредка внимательно поглядывая на Олексина. – Направляетесь в Сербию?
– Да.
– Сражаться за свободу или бить турок?
– Это одно и то же.
– Не совсем.
– Возможно. Меня интересует результат.
– И что же в результате: победа народа или победа Креста над Полумесяцем?
– При любом результате я вернусь домой, если останусь цел.
– Домой – в порабощенную Польшу?
– Домой – значит, в Россию.
– Месье русский? – Собеседник, казалось, был неприятно поражен этим открытием. – Прошу извинить.
– Вы затеяли этот разговор, чтобы выяснить мою национальность?
Француз уже собирался встать, но вопрос удержал его. Некоторое время он молчал, размышляя, как поступить.
– Вы избегаете своих соотечественников. Могу я спросить почему?
– Спросить можете, – сказал Гавриил. – Но ведь не ради этого вы подошли к моему столику?
Француз снова помолчал, несколько раз испытующе глянув на поручика.
– Я тоже еду в Сербию. Со мною трое товарищей: два француза и итальянец. И мы очень хотим уехать отсюда поскорее. Скажу больше: нам необходимо уехать как можно скорее.
– И поэтому вы утром сбрили усы?
Француз машинально погладил верхнюю губу и улыбнулся:
– Вы опасно наблюдательны, месье.
– Пусть это вас не беспокоит: я не шпик. Я обыкновенный русский офицер.
– Благодарю.
– Итак, вы хотите уехать как можно скорее. Я тоже. Что же дальше? Насколько я понимаю, вы не прочь объединить наши желания. Тогда давайте говорить откровенно.
Француз улыбался очень вежливо и непроницаемо. Гавриил выждал немного и сухо кивнул:
– В таком случае всего доброго. Как видно, русские вас не устраивают. Желаю удачи в поисках поляка.
– Не возражаете, если я переговорю с друзьями? Пять минут: они сидят за вашей спиной.
– Это ваше право.
Француз вернулся раньше.
– Не откажетесь пересесть за наш столик?
Вслед за ним Гавриил подошел к незнакомцам, молча поклонился. Все трое испытующе смотрели на него, чуть кивнув в ответ. На столике стояла бутылка дешевого вина, сыр и хлеб. Старший, кряжистый блондин, невозмутимо попыхивал короткой трубкой; итальянец, откинувшись к спинке стула, играл большим складным ножом; третий, самый молодой, сидел, широко расставив локти, навалившись грудью на стол, и смотрел на Олексина исподлобья настороженно и недружелюбно. Молчание затягивалось, но Гавриил терпеливо ждал, чем все это кончится.
– Кто вы? – спросил старший, не вынимая трубки изо рта.
– Русский офицер.
– Этого мало.
Олексин молча пожал плечами.
– Я не доверяю аристократам, – резко сказал молодой парень.
– Погоди, сынок, – сказал старший. – Сдается мне, что Этьен и так наболтал много лишнего. Мы спрашиваем вас, сударь, потому, что у нас четыре судьбы, а у вас одна. Право на нашей стороне.
– Поручик Гавриил Олексин. Направляюсь в Сербию и хотел бы добраться до нее как можно скорее. Насколько я понял вашего товарища, наши желания совпадают. Если у вас есть какие-то планы, готов их выслушать.
– Русские волонтеры живут в отелях побогаче. Вам это не по карману?
– Это мое личное дело.
– Наше общее дело зависит от вашего личного.
– Я не знаю ваших дел, но полагаю, что мои дела – это мои дела.
– Он не тот, за кого ты его принимаешь, Этьен, – сказал старший, вздохнув.
– Вы свободны, месье, – сказал парень. – Извините.
– Погоди, Лео, – поморщился старший. – Как знать, может, мы и испечем с вами пирог, а? Предложи офицеру стул, Этьен.
– Прошу вас, господин Олексин. – Этьен усадил Гавриила, сел рядом. – Извините за допрос, но мы рискуем жизнями, а вы – только временем.
Итальянец со стуком захлопнул нож, по-прежнему не спуская с поручика настороженных темных глаз. Старший сосредоточенно копался в трубке, Лео глядел исподлобья и, кажется, уже с ненавистью.
– Похоже, что я не понравился вашему другу, – сказал Олексин старшему.
– Если вас треснут по башке прикладом только за то, что вы не успели снять шапку, вы тоже станете глядеть на мир недоверчиво.
– Полагаю, что его треснули пруссаки, а не…
– Не совсем так. – Старший раскурил трубку и удовлетворенно затянулся. – Нам бы не хотелось, чтобы о нашем плане знал кто-либо еще.
– Я ни с кем не встречаюсь.
– Сегодня не встречаетесь, завтра захотите встретиться. Нам нужны гарантии.
– Например?
– Слова чести было бы достаточно, я думаю.
Старший посмотрел на товарищей. Итальянец важно кивнул, Лео недоверчиво усмехнулся, но промолчал.
– Достаточно, – сказал Этьен. – Я знаю русских.
– Значит, вы просите в поруку мою честь? Однако она у меня одна, и я хотел бы знать, кому ее доверяю.
– Ишь чего захотел! – сказал Лео. – Нет, я не люблю аристократов.
– Мы не бандиты, – с легким акцентом сказал итальянец. – Не бандиты и не преступники, хотя за нами гоняются по всей Европе. Не знаю почему, но я вам верю так же, как Этьен. Мы парижане, господин офицер.
– Вы парижанин?
– Бои на баррикадах делали парижан даже из поляков. А уж из итальянцев тем более.
– Коммунары? – тихо спросил Гавриил.
Никто ему не ответил. Он понял, что вопрос прозвучал бестактно, но не попросил извинения. Достал папиросы, закурил.
– Вы направляетесь в Сербию? Или дальше?
– В Сербию.
– Сражаться против турок?
– Сражаться за свободу, – поправил Этьен. – В данном случае против турок.
– Доверие за доверие, – сказал, помолчав, Гавриил. – Слово офицера, что о нашем разговоре не узнает никто и никогда.
– Благодарю. – Старший впервые улыбнулся и протянул Олексину тяжелую ладонь. – Миллье. Сынок, попроси еще бутылочку: всякую сделку необходимо спрыснуть, не так ли?
Лео принес бутылку и стакан. Миллье не торопясь разлил вино, поднял стакан:
– Здоровье, друзья. – Привычно отер усы, придвинулся ближе. – Не скрою, сударь, наше положение не из блестящих. Вчера Этьена узнали, подняли шум, он еле улизнул.
– И расстался с усами, – рассмеялся Лео. – Ах, какие были усы! Любое девичье сердце они пронзали насквозь.
– У Этьена было еще кое-что, – сказал Миллье. – Настоящие бумаги. Прекрасные бумаги, подтверждающие не только его усы, но и его кредит.
– И все полетело в огонь, – вздохнул итальянец.
– Есть частное судно, – сказал Этьен. – Хозяин согласен доставить нас в Сербию за определенное вознаграждение, но нужен официальный фрахт и гарантия оплаты в случае захвата или потопления. Короче говоря, необходимы документы.
– Русский паспорт устроит?
– Лучше, чем какой-либо иной. Необходимо оформить фрахт.
– И оплатить проезд?
– Только за вас двоих, – сказал Миллье. – Свой проезд мы оплатим сами.
– Десять дней мы жрем один сыр ради этого, – проворчал Лео. – Меня уже мутит от него.
– И это все? – спросил Гавриил.
– Все, – подтвердил старший, вновь не торопясь, аккуратно разливая вино. – Если вы согласны помочь нам выбраться отсюда, чокнемся и пожелаем друг другу удачи. Этьен вам все растолкует и покажет нужного человека.
– Только издалека, – уточнил итальянец.
– Да, действовать вам придется самому, – сказал Миллье, чокаясь с Олексиным. – Здоровье, друзья. Не проговоритесь, что мы из Парижа, это осложнит дело.
– Зачем же? Я фрахтую судно для перевозки русских волонтеров.
– Это проще всего: русские едут тысячами, власти к ним привыкли.
– За удачу! – громко сказал Этьен, поднимая стакан.
2
Сильные характеры мечтают любить, слабые – быть любимыми. Машенька никогда не думала об этом, а просто хотела любить. Любить глубоко и преданно, отдать любимому всю себя, всю, без остатка, раствориться в нем, в его мыслях и желаниях, стать для него необходимой, как воздух, пройти рядом с ним весь его путь, каким бы он ни был, помочь ему раскрыть свои способности, создать из него человека, окруженного всеобщим благодарным поклонением, и тихо состариться в лучах его славы. Таково было ее представление о великом женском счастье и о великом женском подвиге одновременно. Схема была выстроена и старательно продумана, жизненный путь прочерчен от венца до могилы несокрушимо прямой линией. Дело оставалось за объектом приложения сил.
– Варя, как по-твоему, Аверьян Леонидович талантлив?
Варя проверяла счета. После ухода Захара она решительно соединила в своих руках все хозяйственные нити, словно пыталась на этих вожжах удержать семью.
– Все мужчины талантливы.
– Так уж, так уж все мужчины? Все-все?
– Вероятно, мы понимаем под талантом разное, – сказала Варя, решив, что настала пора изложить собственную теорию подрастающей сестре. – Если ты понимаешь талант, как его понимает толпа, то мера твоя нереальна: в представлении толпы талант есть результат труда, а не его процесс и говорить о нем можно лишь тогда, когда результат этот очевиден. Тогда талант превращается в нечто, напоминающее орденскую ленту, и рассуждать о нем бессмысленно.
– А когда смысленно?
– Зачем вы все переиначиваете русский язык? Такого слова не существует.
– Ну пусть не существует. Но талант-то существует или тоже нет? Вот ты сказала: все мужчины талантливы. В каком смысле ты это сказала?
– Садись. – Варя закрыла расчетную книгу. – Скажи, какая разница между кобылой и жеребцом?
Маша смущенно фыркнула.
– Я не говорю о внешних приметах, – строго сказала Варя. – Я имею в виду образ жизни, способ жизни, что ли. Словом, существо, понимаешь? И вот если по существу, то никакой разницы между жеребцом и кобылой, между волком и волчицей, между бараном и овцой нет. Они одинаково сильны и беспощадны, быстры и жестоки, храбры или трусливы. Природа не сделала никакого существенного различия между полами, ограничившись лишь необходимыми органами.
– Я не хочу слушать про анатомию.
– Никакой анатомии не будет, не бойся. Но скажи, разве ты или я похожи на Федора или Гавриила? Нет, мы иные, а они – иные. У нас не только иная одежда, у нас, женщин, иная психика, манера поведения, образ мыслей, даже представления о жизни. Мы настолько различны – даже мы, братья и сестры, выросшие в одной семье! – что впору говорить о двух видах человечества. Мы терпеливее мужчин, нежнее и мягче их, практичнее и… плаксивее.
– Это правильно, – согласилась Маша. – Я иногда могу реветь просто так. Ну, ни с того ни с сего, понимаешь?
– Я много думала над этим, – не слушая ее, продолжала Варя. – Зачем это подчеркнутое явное различие? Ведь для чего-то оно же нужно, оно же необходимо, ведь высшая идея ничего не творит бессмысленно.
– Какая еще высшая идея?
– Ну, природа, пусть так. Ведь если мужчина и женщина столь различны, то и задачи, стоящие перед ними, тоже должны быть различными, ведь правда? Стало быть, если пара животных решает одну и ту же задачу, то пара людей – мужчина и женщина – должна решать две задачи одновременно. Две задачи, понимаешь? А поскольку изначальная эта задача была единой, то ныне… – Варя вдруг замолчала, нахмурила лоб, точно припоминая, как там следует дальше. – Да, ныне это единство стало ее противоположностью. Они решают как бы одну задачу, но с разными знаками, понимаешь?
– Нет, – честно призналась Маша, начиная краснеть. – Ты затрагиваешь очень рискованную тему. Задача у любой пары живых существ одна и та же: продление своего рода.
– Это функция, а не задача, – с неудовлетворением сказала Варя. – Ты бестолкова, Мария. Функция – воспроизведение рода, совершенно верно, не требует доказательств и размышлений. А я говорю о задаче, понимаешь? О предопределении любой жизни: для чего-то она ведь нужна? Нельзя же признать, что все бессмысленно, этак и жить не для чего. Нет, есть смысл в нашем существовании, есть задача, и задача эта различна для мужчины и для женщины, вот о чем я тебе толкую.
– Не сердись, – примирительно улыбнулась Маша. – Я, наверно, примитивное существо.
– Ты просто мало читаешь умных книг. Конечно, можно прожить и так, но зачем же обкрадывать саму себя!
– Ага, значит, ты все это вычитала из Васиных книжек? – спросила Маша. – Хорошо, я не буду обкрадывать саму себя.
– Так вот, о задаче мужской и женской, об общей их задаче, но – с разными знаками, – невозмутимо и заученно продолжала Варвара. – Каково блаженное состояние любой женщины, то, что она называет счастьем? Это покой. Это стремление во что бы то ни стало сохранить статус-кво при некоторых уже сложившихся благоприятных предпосылках. Дайте женщине любимого, детей, семью, достаток – и именно это она станет называть счастьем, именно это она будет охранять от всех бед и случайностей, именно это она будет желать каждый час и всю жизнь. В каждой женщине заложена жажда гармонии: достижение, защита и продление этой гармонии и есть ее задача. Сейчас много говорят, спорят и пишут о женской эмансипации, а мне смешно и грустно. Я смеюсь над наивной попыткой пойти наперекор естеству и горюю, представляя себе, чем мы заплатим за это легкомыслие.
– Чем же? – с некоторым вызовом спросила Маша, ибо считала разговоры об эмансипации очень современными и за это любила саму эмансипацию.
– Разрушением семьи, – почти торжественно изрекла Варя. – Нарушится извечное равновесие полов, перепутаются их задачи, мужчина утратит уважение к женщине, а женщина – к мужчине, и за все расплатится семья. И место высокой любви займет чисто животное влечение мужеподобных женщин и женоподобных мужчин.
– Ты вещаешь, а не говоришь, – с неудовольствием отметила Маша. – Настоящая пифия. Расскажи лучше про мужчин, почему они все поголовно талантливы, а мы нет.
– Я этого не утверждала, – сказала Варя. – Однако для состояния покоя требуется куда меньше душевных сил, чем для активных действий, согласись. А мужчине свойственна активность точно так же, как женщине – гармония. Войны, политика, интриги, борьба за власть – это все внешние проявления мужской задачи. Мужчины – возмутители спокойствия, они разрушают гармонию от низа до верха, от гармонии семьи до гармонии государства, разрушают то, к чему стремимся мы, или, наоборот, мы созидаем то, что стремятся разрушить они. Борьба мужского и женского начала – вот суть и внутренний смысл жизни. И вот почему мужчины талантливее нас, понимаешь?
– Понимаю. – Маша задумчиво покивала. – Ты навеки останешься старой девой, Варвара.
Варя глянула на сестру с кротким ужасом, будто ждала приговора, знала, что он справедлив, но все же надеялась на помилование. И сразу же опустила глаза, раскрыв заложенную счетами книгу.
– Я знаю.
Она знала, что обречена, но знала про себя. Сегодня сестра сказала об этом, сказала в своей обычной полудетской манере, не вдаваясь в причины, а сообщая результат. Варе очень хотелось заплакать, но она пересилила себя и сказала почти безразлично:
– Володя хочет уехать в Смоленск. Говорит, скучно у нас.
– Прости меня, Варя. – Маша подошла, крепко обняла сестру. – Я сделала тебе больно. Я знаю, что больно, я такая дурная. Наверно, мне надо влюбиться.
– Уж не в Аверьяна ли Леонидовича? – улыбнулась Варя. – Что ж, он всем хорош, только не для тебя.
– Не для меня?
– Не для тебя, – строго повторила Варя, уловив подозрительные нотки. – Он слишком прозаичен для романа и слишком легкомыслен для семейной жизни. Муж без положения, образования, состояния, наконец…
– Варя, о чем ты говоришь? – удивленно спросила Маша, отстраняясь.
– Я знаю, что говорю, – с непонятной резкостью сказала Варя. – Забродила хмельная олексинская кровь, барышня? Обливайтесь холодной водой, делайте немецкую спортивную гимнастику и прекратите чтение любовных романов, пока… пока кнопки не полетели.
– Какие кнопки? Какие романы? Что с тобой, Варвара?
– Поедешь в Смоленск. Немедленно, с Владимиром.
– Ты… ты сама в него влюблена! – крикнула вдруг Маша. – Сама, сама, я вижу, я все вижу!
– В Смоленск! – Варвара туго прижала ладони к запылавшим щекам. – Я… я не услежу за тобой, чувствую, что не услежу.
– Ты… ты гадкая, – сквозь слезы выдавила Маша. – Гадкая старая дева! – И, уже не сдерживаясь, с громким, детски обиженным плачем выбежала из комнаты.
Она проплакала всю ночь и утром не вышла к завтраку. Варя сказала, что у Маши болит голова, и все расспросы прекратились.
После завтрака, как всегда, пришел Беневоленский. Играл с Федором в шахматы, но был рассеян и проигрывал.
После третьей партии поймал Варю на веранде: она шла в сад.
– В вашем доме сегодня что-то очень тихо.
– Это к отъезду. Лето кончилось, Аверьян Леонидович, наступает пора забот.
– Да, скоро осень, – эхом откликнулся он. Разговаривали на ходу. Варя не оглядывалась, Беневоленский шел сзади.
– Федор тоже уезжает?
– Все уезжают, даже дети. Остаюсь только я. – Она неожиданно обернулась. – А вы? Остаетесь или тоже в отъезд?
– В отъезд, – сказал он. – Вы правы: наступает пора забот.
– В Москву или в Петербург?
– Еще не решил. Когда же прощальный вечер?
– Завтра, Аверьян Леонидович. Жду вас к чаю.
Беневоленский поклонился и пошел к воротам. Варя смотрела ему вслед, а когда он скрылся, поспешно вернулась в дом. Федор разбирал удачную партию, что-то спросил, но Варя, не отвечая, пошла к Владимиру.
Владимир забросил охоту, не ездил к Дурасовым и целыми днями валялся на кушетке. Кажется, тайком выпивал: от него попахивало.
– Ты когда едешь?
– Все равно.
– Может, завтра утром? Я распоряжусь.
– Утром так утром, – безразлично сказал он.
– Возьмешь с собою Машу.
– Машу так Машу.
Теперь следовало уговорить сестру. Уговорить или заставить – Варя была готова и на это. И вошла в Машину комнату решительно, без стука.
Комната была заставлена коробками, раскрытыми чемоданами. Маша, полуодетая и растрепанная, складывала вещи.
– Собираешься?
– Чем скорее, тем лучше.
– Умница. – Варя поцеловала ее. – Завтра утром поедешь вместе с Володей, Машенька. Ты не сердишься на меня?
– Нет.
– Ты выросла из всех платьев, сестричка, – ласково сказала Варя. – Надо новые шить, займись этим немедля. Рекомендую Донского Петра Григорьевича: Благовещенская, собственный дом. У него хорошие мастерицы.
– Ты очень добра, Варя.
– А в октябре в пансион. Я спишусь с тетей, а в Псков поедем вместе. Хорошо?
– Замечательно.
– Ну и отлично. – Варя еще раз поцеловала сестру, снова почувствовала, как сухо она ей отвечает, но сделала вид, что все в порядке, и вышла из комнаты в самом прекрасном настроении.
Почти силой отправляя Машу в Смоленск, Варя вовсе не стремилась избавиться от соперницы. Аверьян Леонидович был ей не совсем безразличен, то до влюбленности тут было еще далеко. Просто Варя в этом видела наипростейший способ уберечь сестру от мирских соблазнов, разрушить ее еще неосознанное и неокрепшее первое влечение, а затем отправить в Псков под крылышко единственной тетушки и под надзор пансиона. Тогда бы она окончательно перестала тревожиться за ее судьбу и могла бы спокойно заняться младшими. Она шла к цели напрямик, нимало не заботясь о тех, кого наставляла и направляла, а то, что ее слушались, льстило самолюбию и укрепляло в представлении о собственной прозорливой непогрешимости. «Надо быть твердой, – убеждала она сама себя. – Твердой и решительной, только так я смогу уберечь их от греха и возмездия. Только так, но, Господи, как это трудно!..»
На следующее утро Маша и Владимир выехали в Смоленск.
3
Владелец парового катера, с виду чрезвычайно добродушный, а на деле прикрывающий добродушием цепкую жадность австриец, которого осторожно показал Олексину Этьен, согласился предоставить судно на прежних условиях. Быстро сторговавшись о цене и сроках, они направились в контору и здесь встретили непредвиденные осложнения.
– Нужно поручительство, господин Олексин. Вы не подданный Австро-Венгрии.
– Я плачу наличными.
– Да, но не стоимость судна, а только его фрахт.
– Хозяин согласен.
– Таков закон, господин Олексин. Ищите поручителя.
Раздосадованный Гавриил ничего не сказал французам: владелец обещал разыскать поручителя. В поисках его Олексин целыми днями мотался по Будапешту, возвращался поздно усталым и раздраженным.
– Гаврила Иванович, гость у нас!
Захар встретил его у дверей номера с чайником в руке: самоваров в гостинице не водилось. Был вечер. Олексин весь день прождал обещанного поручителя, не дождался и пребывал в отвратительном настроении.
– Гони всех в шею.
– Ни-ни, ни под каким видом! – широко заулыбался Захар. – Гость больно дорогой, не пожалеете.
И распахнул дверь, пропуская поручика. В комнате у стола сидел молодой человек. Увидев Гавриила, встал и шагнул навстречу:
– Ну, думал, не дождусь.
– Васька? – совсем как в детстве, в Высоком, крикнул Гавриил. – Васька, чертушка, откуда?
– Проездом в отечество. – Василий Иванович расцеловался с братом. – Знал, понимаешь, определенно знал, что кто-то из наших непременно в Сербию направится: либо ты, либо Федор, либо, не дай бог, Володька, да боялся, что уж проехали, три дня справки наводил, и представь себе, здесь, говорят, Олексин! Здесь торчит, парохода ждет. – Василий Иванович радостно посмеялся. – Что, саботируют австрийцы? Саботируют, еще как саботируют. Сами же заварили кашу, и сами же препоны волонтерам строят: старая, как сама матушка-Европа, европейская политика.
– Захар, мечи все на стол! – весело приказал Гавриил. – Вина тащи – пировать будем.
– Вина можешь не стараться: не пью.
– Ничего, Василий Иванович, мы сами за тебя выпьем, – приговаривал Захар, собирая на стол. – За тебя да за встречу – с полным удовольствием.
Братья сидели поодаль, коленки в коленки, улыбаясь, разглядывали друг друга.
– Ах, до чего же я рад, что нашел тебя, до чего рад! – сиял Василий Иванович.
Было в нем нечто новое, незнакомое: аккуратно подстриженная благолепная бородка, благолепный взгляд, благолепная говорливость – все в обкатку, шариком. Даже радовался благолепно:
– Ах, до чего же рад я, до чего рад!
– Что же Америка? – спросил Гавриил. – Что же идея твоя?
– Идея? – Василий Иванович вздохнул, медленно провел по лицу, по бороде, словно снимая благолепие, и глаза его сразу точно высохли. – До чего же мы любим идеи. Любим страстно, самозабвенно, истово – до самозаклания на алтаре. Да только идеи не любят нас, вот беда. Может, потому, что они чужие? Немецкие, французские, английские. А где же наши собственные идеи? Почему к ним-то, на одной ниве взращенным, мы с насмешечкой да усмешечкой, а к заграничным – с трепетом душевным, с восторгом неистовым, загодя шапку ломая? Сами себе не верим, привычно не верим, исстари, от татаро-монголов. А что, как поверим однажды? С нашей-то азиатской неистовостью, с нашим-то русским размахом, да все вдруг, все человеки российские, – что тогда? Мир вздрогнет, Гаврюша. Мир переменится, если мы все дружно, как церковь, новую идею воздвигнем.
– Какую же?
– Какую? – Василий Иванович усмехнулся. – Вон Захар над рюмкой мается, пойдем к столу.
Только за столом Гавриил решился сказать, что матери больше нет. Василий Иванович замер, долго сидел не шевелясь. Захар придвинул стакан с вином – по-походному пили, из стаканов, – тронул за руку:
– Вечная память ей, Вася.
Братья встали, выпрямив и без того прямые спины. Помолчали, глядя в стол, пригубили вино.
– Садитесь, – вздохнул Захар. – Знать бы, где упасть бы да когда случится. Мне сестра она единственная, а всю жизнь вместо маменьки была. А вам так сама маменька: родила да вспоила.
– Умные люди утверждают, что законом человеческого общества является не борьба за существование, а взаимопомощь, – сказал Василий Иванович, по-прежнему глядя в стол. – Прекрасная и благородная формула, а мы о ней знали с колыбели. Нет, Захар, мама нас не только родила и вспоила, хотя и этого достаточно для благодарности нашей вечной. Мама нас людьми сделала. И в этом сила наша.
