Братья Швальнеры
Т-34 и другие рассказы о войне
«Т– 34»
10 июля 1944 года, Москва, СИЗО «Лефортово»
«Я, гвардии лейтенант Николай Ивушкин, будучи бойцом 20 армии Западного фронта и командиром танкового экипажа боевой машины «Т– 34» во время битвы за Москву в ноябре 1941 года, в результате отражения танковой атаки эскадрильи 11 танковой дивизии вермахта во главе с гауптманом Клаусом Ягером, вместе с механиком– водителем моего экипажа Степаном Василенком оказался в немецком плену. На протяжении следующих трех лет совершил семь попыток к бегству из различных лагерей для военнопленных, в которые меня перемещали в целях предотвращения дальнейших побегов. Несмотря на применение ко мне физической силы, ни в одном из лагерей я не назвал своего имени и звания. В связи с этим весной 1944 года был направлен в лагерь смертников SIII в Тюрингию для уничтожения. Там я встретил остарбайтер– переводчицу Анну Ярцеву, к которой у меня возникла симпатия. В это же время уже знакомый мне Клаус Ягер, получивший звание полковника, прибыл в лагерь, узнав о моем перемещении туда. Он вступил в диалог со мной, из которого я узнал, что мастерство советских танкистов решено вермахтом использовать в качестве опытного примера на учениях с танкистами немецкими. В этих учениях было предложено участвовать мне и тем русским из числа перемещенных в лагерь военнопленных, которых я выберу. Я отказался, но в дальнейшем Ягер в моем присутствии стал угрожать жизни Ярцевой, что заставило меня принять его предложение. Для участия в учениях я выбрал рядового Ионова в качестве командира орудия, рядового Демьяна Волчека в качестве наводчика и случайно оказавшегося в том же лагере Степана Василенка в качества механика– водителя.
Для участия в учениях, которые должны были проходить на учебном полигоне невдалеке от лагеря, нам был предоставлен танк «Т– 34– 85», во время восстановительных работ в котором мы обнаружили несколько боевых снарядов. После этого нами было принято решение бежать с полигона. Сделать это мы могли только путем лобовой атаки немецкой эскадрильи, через главные ворота, поскольку площадь вокруг полигона была усеяна минами. В назначенный день мы, воспользовавшись дымовой завесой, рассеяли внимание врага и начали атаку танковой эскадрильи силами имеющегося в нашем распоряжении вооружения, что позволило быстро выйти за пределы учебного поля и направиться к границам протектората Богемии и Моравии, где уже велись боевые действия силами РККА.
В это время товарищ Ярцева выкрала из кабинета Ягера в лагере карты местности и размещения стратегических сил противника и под ложным предлогом покинула территорию SIII. Мы встретились с ней у ближайшей к лагерю автобусной станции, после чего продолжили следование в сторону Чехословакии через лесные массивы. На протяжении пути следования мы несколько раз принимали бой от танковых сил противника, включая эскадрилью самого Ягера, пустившуюся за нами в погоню. Однако, всякий раз нам сопутствовала удача, которая, вкупе с отличными боевыми навыками всех членов экипажа, позволила на третий день пути выйти на территорию Чехословакии, на границе которой нами был оставлен наш танк. Данное решение было принято, исходя из тактической трудности передвижения на броне и в целях недопущения случайного повреждения движущейся машины, в том числе с воздуха, силами противника. По прибытии на территорию СССР все члены экипажа были представлены к государственным наградам…»
Следователь Генеральной прокуратуры СССР Лев Романович Шейнин сидел в здании СИЗО «Лефортово» и читал написанную собственноручно автобиографию арестованного лейтенанта Николая Ивушкина, которого ему предстояло сейчас допросить. Все здесь было верно – и то, что он попал в плен, и то, что пытался бежать, и то, что совершил воистину чудесный прорыв сквозь линию немцев на советском танке. Вот только в плену он пробыл слишком долго, почти всю войну, и тем подписал себе приговор. По тем временам этого было достаточно, чтобы арестовать человека и обвинить в предательстве. С ним так и произошло. В глубине души видавший виды Шейнин не до конца верил в его измену, но Абакумов был в этом убежден. История о побеге «тридцатьчетверки» дошла до Москвы быстро – быстрее, чем освободившийся из плена Коля Ивушкин успел доехать до своего дома в Орле. Там его арестовали через неделю после приезда и сразу, ничего не объясняя и ни во что не посвящая, направили в распоряжение НКГБ. Минуту спустя он уже будет сидеть перед Шейниным в подвале, где обычно проводят допросы подстражных обвиняемых, все еще не понимая мотивов притащивших его сюда людей.
– Видите ли, – будет говорить Шейнин, – в распоряжении следственных органов имеются сведения о том, что 90 процентов всех русских пленных на территории Германии добровольно перешли на сторону гитлеровцев. Было создано военизированное формирование под названием «Русская Освободительная Армия» под командованием пленного генерала Власова, которое состояло из попавших в окружение солдат и офицеров РККА и принимало участие в боевых действиях на стороне рейха. На захваченных территориях они вели агитацию среди населения, дискредитировали Советскую власть и лично товарища Сталина, обещали привилегии всем, кто перейдет на сторону захватчика. А иной раз – даже казнили партработников и партизан! А вы под Москвой сражались в составе армии, которой как раз– таки командовал генерал Власов!
– Но я его никогда в глаза не видел – ни до плена, ни в плену, ни после освобождения. Я даже не знаю, как он выглядит!
– Это возможно. Но повод – пусть небольшой – есть. Повод подозревать вас в причастности к деятельности антисоветских оккупационных формирований коллаброционистов. Между прочим, остатки этой власовской «армии» до сих пор действуют и создают угрозу для наших войск. Пусть незначительную, но угрозу!
– И что? Поэтому надо всех, кто был в плену, грести под одну гребенку и обвинять голословно?
– Конечно, нет. Я же сказал, что речь идет о девяноста процентах. Оставшиеся 10 из плена бежали, и к ним никаких претензий нет…
– Я тоже бежал. 7 раз за три года.
– Бежал, бежал и не добежал. Все три года только и делали, что бегали? Больше вообще ничем не занимались?
– О чем вы?
– Ну, между побегами…
– Да вы хоть понимаете, что такое «бежать из плена»?! – закипел Ивушкин. – Я читал, что во время Первой мировой немцы отпускали военнопленных из лагерей под честное слово, они бежали – и все равно их ловили.1 А с той системой охраны, которая существовала в Тюрингии, в сердце рейха, даже шаг вправо или влево сделать было нельзя!
– Понимаю, что трудно, – спокойно отвечал следователь. – Но ведь 10 процентов все же смогли это сделать. Война есть война, там всегда трудно и тяжело, да и противник попался подготовленный и жестокий. Но некоторые смогли. А некоторые – как вы, например, – нет. А на какой улице живет слово «не могу»?
Ивушкин округлили глаза.
– Не знаю.
– На улице «не хочу»! – рявкнул следователь. – Кто хочет, тот ищет возможности, а кто не хочет – причины, среди которых охрана, страх за свою жизнь, боязнь наказания, а может, и неуверенность в победе Красной Армии!
– Вы бросаетесь предположениями, а в то же время их нельзя положить в основу обвинительного приговора… Вы говорите, что солдаты Власова убивали на полях сражений и на оккупированных территориях. Но ведь я– то не убивал! Я из лагеря в жизни никуда не выходил. Да, было, предпринимал попытки бегства, но неудачные… Так какое отношение я имею к предателям? Да и до агитации меня бы никто не допустил, у них для этого свои борзописцы были…
– Ну что вы, никто вас голословно не обвиняет, – осадил нрав блюститель порядка. – Конечно, вы не принимали участие ни в агитации, ни в уничтожении наших людей. Но почему– то именно вам Ягер поручил участие в совместных учениях с солдатами вермахта, именно вам доверил управлять танком. Если бы он сомневался в вас, то на пушечный выстрел вас бы не подпустили ни к полигону, ни к чешской границе.
– Я… не могу отвечать за его действия… Единственное, что я знаю – это то, что меня он считал крупным специалистом в области танковой техники и ведения ближнего боя. Потому поручил участие в штабных учениях именно мне… Будь в его распоряжении пленный танковый генерал, поверьте, я бы уже давно жарился в лагерной печи…
– Допустим. Допустим, он признал в вас крупного специалиста и будущего маршала бронетанковых войск. Но ведь за всю войну вы принимали участие только в одном танковом сражении – тогда, во время битвы под Москвой? Достаточно ли этого, чтобы говорить о каком бы то ни было профессионализме?
– Не знаю. Ягеру было виднее.
– Ошибаетесь. Виднее мне. Такой профессионал, как полковник Ягер не мог не понимать, что в танках вы понимаете как заяц в геометрии.
– Зачем же я ему понадобился на учениях?
– Чтобы инсценировать побег. Потом выпустить вас через границу и забросить в СССР, в самый тыл.
– Но зачем?! И почему именно я?
– Во– первых, у вас биография подходящая. Столько побегов – кстати, возможно, нарисованных, которых и не было в действительности, – сложные отношения с командованием лагеря, героические обстоятельства пленения… Во– вторых, попав в СССР, вы, по расчетам командования вермахта, сразу бы получили звезду Героя, танковый экипаж и ринулись бы на передовую. С такой, опять же, биографией и, как вы сами говорите и что подтверждается «побегом» с тренировочного полигона, высокой квалификацией танкиста проникнуть в святая святых важнейших наступательных операций – раз плюнуть. Вот и все, дело сделано. Вербовать никого не надо, искать генералов– предателей не надо, все можно и так узнать. Через лейтенанта. Но какого лейтенанта! Вроде бы и незаметен, а в действительности – величина, ни дать ни взять…
– Странно.
– Что странно?
– Если вам верить, все было спланировано и разыграно как по нотам, но почему тогда Ягер погиб во время проведения учений? И погиб не от чего– нибудь, а от моего осколочного снаряда?
– Ну, это просто. Во– первых, мы не знаем, точно ли он погиб, возможно, это тоже выдумка абвера. А во– вторых, никто не застрахован от случайностей даже при выполнении стопроцентно верного дела. Вы немного не рассчитали, он не принял мер предосторожности – а в итоге все опять– таки на руку командованию вермахта, так как создает видимость реального побега!
– Вам бы книжки писать, – усмехнулся Ивушкин.
– А я и пишу, – насупился следователь. – Про то, как советский народ борется с немецко– фашистским захватчиком и его прихвостнями, оборотнями. Среди которых вы и такие, как вы…
– Вы снова пускаетесь в предположения, которые…
– …да, да, я знаю, к делу не пришьешь. Но вот признание пришить можно. Согласно доктрине советского уголовного процесса, именно признание является царицей доказательств!
– Вы так убеждены в том, что я признаюсь в том, чего не совершал?
– Думаю, да. У нас для вас есть козырь, который вам крыть будет нечем.
– Какой же?
– Всему свое время. Пока подумайте и примите решение добровольно – попались, имейте мужество сознаться. Ведь, когда этот козырь будет на столе, ставка будет уже совсем другой, и положение ваше будет менее выгодным, чем сейчас.
– Угрожаете?
– Предупреждаю и предлагаю пораскинуть мозгами. Недолго. До завтра. И подумать о том, что больше половины от таких перебежчиков, как правило, отказывающиеся сотрудничать со следствием жизнь заканчивают пулей в лоб. Тот, кто поумнее, выбирает жизнь – в самом суровом лагере лучше, чем на том свете. Хотя… утверждение спорное. Оттуда ведь пока никто не возвращался.
Хохоча и радуясь собственному остроумию, следователь покинул кабинет и велел вернуть Николая в камеру.
В этот же день, здание НКГБ на Лубянке
Супругу и боевого товарища Николая – Анну Ярцеву – арестовали днем позже. Ей вменялось то же самое, но местным органам наркомат запретил информировать арестованную – они там, на месте, не верили в обоснованность обвинений и питали к этой, во всех смыслах героической, девушке возвышенные чувства. Могли дать слабину и отпустить. Потому им вообще запретили с ней о чем– нибудь разговаривать. Все должны были объяснить в Москве.
Участь объяснять выпала помощнику Шейнина, следователю Никитину – сам Лев Романович был занят «главарем», и потому не имел на нее времени. Решено было допросить ее в тот же день, что и Николая.
– Я хочу знать, за что меня арестовали?! – переступив порог кабинета, начала с нападения Аня. Она все еще верила в то, что произошло какое– то досадное недоразумение, и все еще станет на свои места – героиню войны не могут просто так взять и бросить за решетку.
– Ишь ты, какая быстрая, – усмехнулся следователь в майорской форме, затягиваясь папиросой. – Погоди, всему свое время. Только вот дурочку валять передо мной не надо – думаешь, поди, просто так тебя в Москву, в центральный аппарат НКГБ притащили?!
– Ошибки со всеми случаются, а только героиню войны вы не имеете права…
– Ой– ой– ой! Гляньте на нее! Героиня, фу, ты– ну, ты! В чем же твое геройство проявилось? В том, что через линию фронта не побоялась перейти под немецким крылышком, чтобы потом здесь же, на родине палки в колеса вставлять?! Диверсии организовывать?! Шпионить?!
– О чем вы говорите… Я два года в немецком плену пробыла, едва там не погибла, а вы…
– Ты не юли. Правду лучше сразу. Так хоть надежда есть на то, что к стенке не поставят. А в противном случае я ни за что ручаться не могу…
Аня все еще пребывала в недоумении, когда дверь отворилась, и на пороге появился высокий, статный человек со строгим выражением лица и в форме генерал– полковника. Следователь вскочил из– за стола и вытянулся во фрунт.
– Здравия желаю, товарищ нарком! – отчеканил он.
Ничего не отвечая, гость прошел вглубь кабинета и остановился у окна. Проходя мимо Ани, он смерил ее презрительным и в то же время глубокомысленным взглядом.
– Вы… нарком? – робко спросила Аня. – Вы товарищ Абакумов?
– Я нарком, – бросил он.
– Тогда… я должна сделать заявление…
– Я за этим сюда и пришел.
– Понимаете, товарищ нарком, – лепетала она. – Здесь творится беззаконие. Мы с товарищами совершили побег из немецкого плена. Прорвались к своим через освобожденную Чехословакию. А меня здесь обвиняют в предательстве, в измене! В том, чего я никогда не совершала и о чем даже помыслить не могла. Как же это так, товарищ нарком?!
– Ну раз обвиняют, значит, есть основания. Не думали об этом?
– О чем? – ошарашенно спросила она.
– Ну вот, например, о том, когда вы бежали из плена?
– Я же сказала, летом 44– го…
– А попали в плен когда?
– В 42– ом.
– Так. Что два года делали? Что мешало в течение этих двух лет бежать, учитывая, что в плен вы попали и долго находились на территории СССР?
– Но тогда территория была захвачена немцами… Я была без сознания длительное время, а потом меня угнали в рейх…
– Допустим. Кем вы работали в концлагере в Тюрингии?
– Я была остарбайтером. Переводчиком. Ну еще мелкие хозяйственные работы выполняла.
– Так. Тяжелых работ не выполняли?
– Нет, у меня здоровье слабое. Немцы всех проверяли при поступлении, врачебными комиссиями осматривали. Их интересовали здоровые люди, на них можно было ставить опыты. А такие как я… Да и переводчиков на русский у них не было, а русских пленных в лагере было полно.
– Может, вас там изнасиловали? Может, вы, как и многие советские женщины с некогда оккупированных территорий, ребенка ждете от немецкого солдата?
– Ой, Господи, – горько улыбнулась Аня. – Да разве я им нужна была? У них целые бордели для солдат были устроены, так что…
– Ну это вы со своей колокольни так рассуждаете. А теперь войдите в наше положение. Два года в плену без единой царапины находится женщина. Немцы к ней не пристают, не насилуют, тяжелых работ не поручают, она работает на правах капо, сотрудничая с аднаркомацией концлагеря. И вдруг ее сравнительно спокойно, вместе с тремя ее товарищами, немцы пропускают через линию фронта. Как прикажете нам реагировать?
Аня вдруг с ужасом поняла, что не найдет поддержки в лице этого иезуита, но обида за только что рухнувшую справедливость продолжала бушевать в ней и проситься наружу.
– Но я… я не виновата… мы побег совершили, как настоящие солдаты… а тут… наверное, товарищ Сталин не знает…
– Ишь ты! – всплеснул руками Абакумов и рассмеялся. – Ну конечно, лучшая защита – нападение. Как вышка замаячила перед носом, так сразу про товарища Сталина вспомнила! Только я и без товарища Сталина тебя и твоих подельничков – шпионов неудавшихся – к стенке поставлю! Я…
Он не успел договорить – зазвонил телефон. Следователь взял трубку и вскоре передал ее наркому – звонили из Кремля. Как видно, Сталин был настолько вездесущ, что явился по первому же ее призыву.
– Так точно, товарищ Сталин, приходится самому допрашивать. Сейчас основные силы мы бросили на фронт, там кругом лазутчики, так что оперативной работой весь центральный аппарат занимается… Никак нет, товарищ Сталин, не забыл. Думаю, скоро начнем операцию… Нет, нам удалось завербовать достаточно многих. Людвиг Бек, Штауффенберг, адмирал Канарис, бывший посол в СССР Шуленбург. Все они Гитлера ненавидят и готовы как можно скорее свернуть боевые действия… Да, технически тоже все готово – думаю, будет бомба… Нет, прямо там, в «Вольфсшанце». Один взрыв и готово, нет негодяя. А уж потом мы им все договоренности 39– го года припомним… Есть, товарищ Сталин! Буду докладывать ежедневно!
Положив трубку, Абакумов смерил допрашиваемую самодовольным взглядом.
– Слыхала? Сам товарищ Сталин звонит, интересуется, как у нас идет работа со шпионами. Ну ничего, скоро и вам, и вашим немецким хозяевам конец придет. Слышала, наверное, что докладывал? Со дня на день с Гитлером мы покончим. Взлетит на воздух он и его клика, и тогда поймете вы, что бесполезно и бессмысленно с нами воевать и даже думать об этом. Тогда наперебой вспоминать станете свою «трудовую биографию». Вот только нужна ли она нам будет тогда, когда война закончится? Подумай. Дорога ложка к обеду.
Повернувшись к следователю, Абакумов бросил:
– Ты вот что. Если она не одумается, тащи ее к их главарю, Ивушкину. Он все равно больше всех знает, с ним и надо работать плотнее. Припугни его, что порвешь ее на куски, а надо – и порви. Пусть понимает, что сам виноват в том, что происходит с его экипажем. Глядишь, не она, так он поумнеет, а нам того и надо – он ведь у них главарь, и знает больше всех. В общем, действуй по обстоятельствам…
13 июля 1944 года, СИЗО «Лефортово»
Шейнин взял выходной, и сегодня Ивушкина предстояло допрашивать тому самому следователю Никитину, который накануне познакомил Аню с наркомом Абакумовым. В действительности, Лев Романович решил использовать старый прием со злым и добрым следователями, но не сведущему в правовых вопросах Николаю не было об этом известно. Завидев нового человека, он было подумал, что тот сможет во всем разобраться и установить его невиновность, но первой же фразой Никитин поставил крест на этом зыбком предположении.
– Ну как? Подумал над предложением Льва Романовича?
– Подумал.
– И что скажешь?
– Что сказать мне нечего.
– Понимаю. Много времени прошло, мог и подзабыть что– то. Ладно, постараемся напомнить, – он поднял трубку телефона и велел завести обвиняемого. С интересом Коля глядел на дверь – пока в ней не появился Демьян. Тот самый наводчик, с которым вместе, рука об руку, они пару месяцев назад совершили свой легендарный прорыв. Он был изрядно потрепан, напуган – ясное дело, после такого подвига и в таком месте очутиться, – но неугасимый задор в глазах выдавал в нем того самого Волчка, на которого Ивушкин возлагал самые сложные боевые задачи.
– Здорово, командир, – натянуто улыбаясь, пробормотал вошедший. С одной стороны, он был рад видеть боевого товарища, а с другой обстановка не располагала к проявлениям положительных эмоций.
– Здорово, Волчок! – сквозь подкатившие при воспоминаниях о побеге из логова слезы улыбнулся Ивушкин. – Тебя тоже?
– Как видишь.
– А за что?
– За то же самое, надо полагать, – он робко посмотрел на следователя, который пока занимал позицию безучастного наблюдателя происходящего. – Вот говорят, что нас немцы в концлагере завербовали и инсценировали наш переход к своим с целью шпионов забросить. Признание требуют подписать… Бред…
– Ну да, сначала пытали, били как собак три года, едва в печь живьем не сунули, а потом вдруг так облагодетельствовали, что домой разрешили вернуться…
Волчек непроизвольно хохотнул, вдумавшись в слова командира – версия гэбистов действительно выглядела притянутой за уши.
– Ну– ну, – махнул рукой Никитин. – Вы мне эти свои шпионские штучки бросьте. Этот кабинет ежедневно десятки таких, как вы, видит, и врать в его стенах даже кощунственно…
– Так, если вы нас шпионами считаете, – взывал к логике следователя Коля, – то зачем эти очные ставки устраивать? Шпионы никогда не сознаются ни в чем, разве не так?
– Так. Действительно. Не сознаются, пока угроза жизни не стоит…
– Слушай, майор, да передо мной эта угроза последние три года…
– Не спеши, – тихо произнес Никитин, подойдя к Волчеку и приставив к его голове заряженный пистолет. Тихий лязг затвора свидетельствовал о том, что пистолет снят с предохранителя. – Я не о твоей жизни…
Николаю стало страшно. Нечто похожее он уже видел – тогда, в SIII, подобные действия полковника Ягера заставили его принять решение. Как тогда ему казалось, верное. Сейчас казалось иначе… Разница была только в том, что тогда его собеседником был враг, а сейчас – советский солдат, такой же, по сути, как и он сам…
– Ты… ты что?
– Я сосчитаю до трех, а ты прими решение. Если примешь верное – он будет жить. Нет так нет.
– Командир,.. – страх от всего происходящего завладел и Волчеком, который тоже не привык видеть своих, стреляющих в своих. – Командир, что же это?!
– Раз…
– Да погоди ты… в чем сознаваться– то? В чем?!
– Не валяй дурака… Два…
– Командир, ты что? В чем ты собрался сознаваться?! Лучше умереть стоя, чем…
– Три…
– Да погоди, майор! Майор!
Грянул выстрел – следователь сообразил, что Ивушкин ничего не скажет. Бездыханное тело Волчка упало под стул, от него к ногам Николая просочился маленький и тонкий алый ручеек. Танкист обессиленно и отчаянно обхватил голову руками, прижал ее к коленям и неслышно зарыдал.
Никитин тем временем спрятал пистолет обратно в кобуру и вернулся за стол:
– Понял теперь, что мы не шутим? Что своим упорством ты ставишь под удар жизни близких тебе людей… – Он нажал на кнопку под столом, и в дверях появился часовой: – Уберите отсюда труп. И заводите второго фигуранта.
Тот взял под козырек и скрылся, а как только Коля открыл глаза, новое, еще более ужасное, зрелище предстало его взору. Хотя, само по себе ужасным оно не было – ужасным было представление Николая о том, что может произойти в следующую минуту.
На смену часовому на пороге показалась Аня. Николай встал и хотел было подойти к ней, как вдруг окрик следователя остановил его:
– Сидеть! Хуже будет!
– Аня…
Влюбленные встретились взглядами. В эту минуту они говорили больше, чем слова.
– Вот, значит, Анечка, какого ты себе мужа выбрала! Глазом не моргнув, убил Волчека, своего боевого товарища. Да– да, убил! Мог спасти, а не сделал этого. Всего и надо– то было – правду рассказать. Ты посмотри, как же ты за обещания гитлеровцев поганых держишься. Все надеешься, что войну проиграем, и ты к ним уйдешь сливки собирать?! Нет уж… Что ж, теперь посмотрим, на что ты готов ради любви. Хотя, о какой любви можно говорить с предателем?..
Коля опустил глаза и увидел, что руки за спиной Ани скованы наручниками. Никитин приблизился к ней и стал осматривать по– хозяйски – как падишах осматривает новую рабыню в гареме. Мгновение – и он одним рывком сорвал с нее платье, под которым она оказалась абсолютно голой. Коля рванулся с места, но был остановлен – в руке майора снова мелькнул пистолет. Обойдя ее вокруг еще пару раз, Никитин толкнул девушку вперед, на стул, на котором пять минут назад сидел убитый Волчек. Она упала лицом вниз, но на ногах стоять осталась – таким образом, самая привлекательная ее часть оказалась перед лицом изувера.
Он не смог сдержать плотоядной улыбки, как она не могла сдержать слез, буквально душивших ее в эту минуту. Слез позора, стыда и ненависти к той стране, ради которой, во имя высоких идеалов, еще вчера готова была отдать жизнь и ради которой даром отдавала ее сегодня. Тем временем Никитин стал истово расстегивать брюки – пистолет в его руке мешал. Он бросил злобный взгляд на Николая, как бы предупредительно грозя ему, а пистолет отшвырнул на стол. И, как только он потерял бдительность, как только лязгнул замок ширинки, Ивушкин словно орел ринулся ему наперерез.
Два борющихся тела катались по полу и что есть сил молотили друг друга, а Аня только ревела громче. Так продолжалось несколько секунд – пока на крики и странные звуки не сбежались охранники. Они оттащили Николая от следователя и еще пару минут били его ногами – пока хозяин кабинета не приказал им вернуться на места. Понятно, что охоту продолжать свои грязные делишки ему на сегодня отбили, но окончательно сдаваться он не собирался.
– Ничего, ничего. Посмотрим, как ты завтра запоешь. Мы к вам еще одного привезли подельничка. Думаю, он расскажет больше вашего, и уж тогда тебя, – он ткнул пальцем в Николая, – точно к стенке поставят, а тебя, – зло посмотрел на Аню, – сквозь строй пропустим. Узнаешь, как любят настоящие русские солдаты, не эта фашистская мразь… Ничего…
Не было бы счастья – драка выбила Никитина из колеи. Он снова нажал на кнопку под столом и велел развести арестованных по разным камерам.
…Сидя в четырех стенах, Коля понял, что его прежние надежды на некую высшую справедливость более, чем беспочвенны. Ни Сталин, ни Калинин не помогут ему, потому что сами создали систему, жертвой которой Коля становился с чудовищным осознанием для себя этого факта…
Он вспомнил, как в 40– ом, в 41– ом, перед войной, в его родном Орле НКВД одного за другим забирал инженеров, врачей, учителей. Почти всех их Николай знал лично, и причем с положительной стороны, что никак не давало ему поверить в действительную виновность их в столь страшном обвинении как «враг народа». Да и не понимал он толком, что это такое. Равно, как не понимал, как никогда не бывавший за границей доктор может оказаться японским шпионом. Не понимал, какое отношение имеет к убийству Кирова никогда не видевший его секретарь Орловского горкома. И не понимал, как мог старенький учитель французского языка быть членом тайной террористической организации, имевшей в планах убийство Сталина и осуществление государственного переворота. Это не умещалось в голове юноши, и потому все чаще задавался он вопросом: «Неужели наверху об этом не знают? Неужели подобные ошибки, часто приводящие к смерти людей, допускают Сталин и Берия?» И однажды этот вопрос сорвался– таки с его уст. Тогда в гости к ним пришел его дядя, инструктор Орловского горкома партии. И ответ, который он дал, потряс Николая до глубины души:
– Наверху знают все.
Больше дядя ничего не сказал, да больше было и не надо – разумному достаточно. А неразумному тогда еще Коле вдумываться в сказанное стало некогда – началась война. Она оттеснила все другие проблемы и несчастья на второй план и, казалось, они ушли навсегда. Казалось. Сейчас, когда она уже подходила к концу, а Ивушкин пережил все, что с ним случилось, судьба снова напомнила ему слова дяди и поневоле заставила задуматься об их истинном значении. А значение это было ужасно – если он был прав, то в Москве для него и таких как он ответ на все стенания был один: к расстрелу. До сих пор остававшийся оптимистом и веривший – после всего пережитого – в то, что безвыходных ситуаций не бывает, Коля вдруг взглянул в лицо своему страху и безысходности.
А уже на следующий день в его голове родился совершенно потрясающий план. Причем, родился при потрясающих обстоятельствах – «добрый» Шейнин решил устроить ему очную ставку с Анной и невесть откуда взявшимся Степаном Василенком. По расчетам следователя, проявление доброты и милосердия после истерики Никитина должно было навести арестованных на «правильные» мысли. Расчеты оправдались.
– Ребята, я поговорил со следователем и могу вас уверить – иного выхода, кроме как рассказать все как было, у нас нет…
Степан округлил глаза и посмотрел на своего командира. Тот поднес палец к губам, давая знать о свой догадке и возможной хитрости Шейнина – их могли подслушивать.
– А что рассказать– то? – пребывая в недоумении, выдавил из себя Василенок.
– Рассказать, как мы планировали вернуться в Союз и отправиться тайными агентами рейха на передовую на броне нашей «тридцатьчетверки». Рассказать и показать наглядно, в каких отсеках была установлена прослушивающая аппаратура абвера, позволявшая при первом пуске напрямую подключиться к телефонии фронта, в котором бы служил танк и завладеть секретными данными… Детально пояснить и продемонстрировать, нажатием каких рычагов она приводилась в действие…
Одновременно с этим он стал рисовать на запыленном полу кабинета картину. Сначала провел большую линию, а сверху нее пунктирную – любой, кто хоть раз держал в руках карты, понял бы, что это граница. На одной ее стороне он начертил свастику, из чего стало понятно, что это граница рейха. А на другой нарисовал коробку с пушкой – это был их танк, оставленный на территории Чехословакии. Возле него нарисовал три палочки – это были они сами. Обвел их с танком большой окружностью и от нее нарисовал стрелку в сторону немецкой границы.
– Дать подробные показания о том, с кем и когда сотрудники абвера проводили беседы и почему приказали оставить танк на освобожденной территории Чехословакии, почему не дали разрешения отправиться на нем через линию фронта, боясь, что его могут подбить или повредить, а он нужен для выполнения секретного спецзадания и имеет внутри сложную систему слежения, шифрации и записи радио и телефонных соединений, проходящих через машину… – он говорил внятно и четко, озвучивая ребятам свою версию легенды, которая единственно могла сейчас спасти им жизни. Они еще не до конца понимали, как, но в очередной раз готовы были преданно отправиться в самое пекло вслед за командиром, который отвечал за них уже перед своей совестью.
Слушая его, Василенок замотал головой:
– Ты в гэтам уверен? – произнес он с присущим белорусским акцентом. – А кали воны, – он кивнул на дверь кабинета, – нас павэшають?
– Есть варианты?
– Нет, – отрезала Аня.
– Надо просто это сделать. Иначе будет хуже. Хуже, чем там, хуже любой печи, любой газовой камеры. Тогда нам давали шанс. Сейчас ни о каких шансах для нас, кроме этого, речи уже не идет. Мы обречены. Единственное, что может облегчить нашу участь – это покаяние перед народом, с которым мы вели свою тайную войну все годы плена. Покаяние за совершенную ошибку и надежда на милость победителя.
