Булат Арсал
Агапея
Глава третья
Странная штука – смерть.
На войне гибель людей – всегда статистика, потому что нам не говорят «кто», нам сообщают «сколько». И только когда смерть вдруг забирает близкого человека, ты начинаешь осознавать, что это ещё и трагедия. Особенно если теряешь его неожиданно и в мирное время.
Людей на похоронах отца было неожиданно с избытком. Всё деревенское кладбище заполнили люди, пришедшие на прощание только к одному человеку, так как в этот день никого больше здесь не хоронили. Родни у Пашкиной семьи в селе, где стояло семьсот дворов, не было, но отец слыл человеком уважаемым и в районе, и даже в области. Несчитано он выпустил будущих агрономов, инженеров, военных, филологов, учителей и простых сельских тружеников за долгие годы учительства и директорства в местной сельской школе. Вот и получилась длинная траурная колонна с грузовиками и легковушками, венками и пешим людом от родного крылечка до самого погоста. Отпевали дома. Много говорили хороших слов над гробом, пока не забили крышку и не опустили на дно могилы под надрывный плачь вдовы, дочери и всех стоявших вокруг женщин… Не сдержался и Павел… Солдаты не плачут, солдаты огорчаются…
Гости с поминок начали расходиться, когда по улицам потянулось сельское стадо и подошло время вечерней дойки. Пока сестрёнка с соседками собирали с длиннющего стола во дворе посуду и остатки еды, прибирали в доме и вокруг крыльца, Павел сидел рядом с мамой на скамеечке у нагревшейся стены дома. Прижав её голову со сбившимся на затылок траурным платком, из-под которого были видны чёрные, без единой седины волосы, Пашка старался её успокоить, пытаясь подобрать нужные слова, но ничего не выходило.
– Мам, ты держись тут без меня. Ты не одна. Рядом Паулинка. Невестой уже стала настоящей. Тебе внуков ещё дождаться надо.
– Эх, сынок, – вытерев кончиком платка слёзы с глаз, отвечала мать, – я-то, может, и дождусь, а вот папка твой уже не увидит никого и никогда. И внуки его не увидят.
На последних словах она вновь сорвалась и начала тихо рыдать, подёргивая плечами. Рубашка сына вконец промокла от маминых слёз.
Четверть века назад молоденькая черноволосая кудряшка с голубыми глазами, окончив институт, вернулась в родное село, когда-то, во времена Советского Союза, являвшееся центральной усадьбой совхоза-миллионера, где и школа-десятилетка, и Дворец культуры, и большая библиотека с огромным читальным залом. Родители умерли рано, осталась бабушка и обширный дом с богатым садом. Завидная невеста-красавица с приданым и высшим образованием быстро стала объектом возбуждённого внимания сельских парней, и когда она пришла работать в библиотеку, количество абонентов резко подскочило до нескольких десятков. Понятное дело, что произошло это в основном за счёт гормонального всплеска и повышенного тестостерона в сексуально мотивированных самцах из числа молодых трактористов, комбайнёров и конюхов, однако воспитание и врождённая горделивость быстро очертили вокруг девушки некое поле неприкосновенности и даже «антимагнетизма». Говорят, что в физике такого вещества не существует, но именно таким словом можно самым точным образом охарактеризовать её отношение к окружающим подкатам женихов. Звали её редким к тому времени именем Прасковья.
Года через три, когда Прасковья похоронила бабушку, ей уже пошёл двадцать пятый год, претенденты на её руку, сердце и домик с яблоневым садом стали снова засылать сватов. И возможно, она бы уже и перешагнула через себя, следуя природному предназначению женщины, но что-то её удерживало от такого шага, и, как оказалось, не зря.
Чуть ниже среднего роста сероглазый блондин с богатой шевелюрой, зачёсанной назад, приехал в село на жительство и работу. Из бывших военных, под сорок лет, разведён, без детей, красив, строен, умён, с острым чувством юмора и с несменяемой почти никогда почти голливудской улыбкой. Вот таким Прасковья и полюбила нового учителя истории сельской школы Петра Ивановича Костина. Гляди ж ты, он ещё Иванович, как и Прасковья!
Поженились через два месяца после знакомства, а познакомились в день его приезда в село. По всем правильным срокам родился Пашка, а ещё через семь лет и Паулинка порадовала родителей, уже отчаявшихся произвести на свет второго ребёнка. Имена детям давали согласовано: оба имени на «П», как и у родителей. Жили счастливо.
Отец никогда не жаловался на иногда возникающие спазмы и боли в желудке. Он сам жалел домашних и старался избавить их от напрасных переживаний, полагая, что у всех мужчин, когда-то служивших в армии, появляются проблемы с пищеварением. При первом же остром болевом приступе, когда ничего не оставалось, кроме как вызывать неотложку, врачи констатировали рак. Он сразу потребовал операцию, но группе хирургов, которые проводили её, ничего не оставалось делать, как просто наложить швы на разрезанную полость и выписать через неделю домой, где Пётр Иванович постарался не мучить жену и дочь. Умер тихо через две ночи, не проронив ни звука от нестерпимой, сжигающей внутренней боли, которою причиняли сжирающие организм метастазы. Огорчался перед смертью одному: сына не было рядом… Сын был на войне…
* * *
Стояла тёплая июльская ночь, и только лёгкий ветерок от реки Усманки немного нагонял свежести. Паулинка вынесла из дому шерстяную шаль и накрыла маму со спины. Приютилась рядышком и обвила её руками. Так и сидели обнявшись втроём, каждый про себя осознавая, что с ними больше нет отца. Он не выйдет к ним из дома, не сядет рядом на скамеечке и не расскажет какую-нибудь былину из истории их края. Дети, особенно Пашка, который уже в средних классах решил обязательно стать историком или археологом, обожали его слушать.
Сейчас Пашка вспомнил, как отец радовался и гордился его поступлению на исторический факультет педагогического института и как потом сокрушался и негодовал, узнав, что сын бросил учёбу после второго курса и уехал, ничего не сказав никому, в Донбасс воевать в ополчении. Павел долго тогда не мог решиться позвонить родителям и попытаться объяснить свой поступок. Однако когда услышал наконец голоса матери и отца, которые к тому времени не только смирились, но и приняли его решение, успокоился. А что должна говорить мать сыну и что может ему сказать отец, если он уже находится на войне и принял решение взять в руки оружие добровольно, согласуясь со своими внутренними убеждениями, вложенными в душу с детства отцом – советским офицером и впитавшимися в кровь с молоком матери?
– Когда же, сынок, война эта проклятая закончится? Что там ваши командиры говорят? – спросила мать, не отрывая головы от груди сына. – Дождаться бы тебя живым и здоровым. Не дай бог, что случится, я не переживу. Ты это знать должен, Пашенька.
– Не беспокойся, мам. Мы в городе патрулируем. Укропов от Мариуполя давно уже отогнали. Даже ракеты их не долетают до нас. Власти восстанавливают микрорайоны. Народ радуется. В парках парочки гуляют. Всё там сейчас как в мирное время.
– Знаю, что придумываешь, сынок. Меня хочешь успокоить. А я мать. Я даже на расстоянии сердцем чувствую и страхи твои, и боли.
– Ну вот видишь, мамочка, какая ты умница. Тебе и соврать не получается.
– Жалко, что все вы там молодые. Вам бы сейчас девок водить в кино, на дискотеку, в загс, наконец. В селе, вон, скоро и садик закроют. Нету детишек. Раз-два и обчёлся…
– Пашка, – вдруг тихо спросила сестра, – у тебя девушка там есть?
– И правда, сынок, познакомился с кем-нибудь в Донецке? – поддержала дочку мать, перевязывая заново сбившийся платок и заправляя под него растрепавшиеся волосы.
Было темно, и домашние не могли видеть, как загорелись у Павла щёки. Он растерялся от такого вопроса и даже потёр покрывшийся холодной испариной лоб, прежде чем ответить.
– Да я даже не знаю, как вам ответить, – попытался уйти от вопроса парень, но всё же решил сказать как есть: – Познакомился я с одной девушкой недавно.
Глаза Паулинки загорелись огоньком девичьего любопытства, и она уставилась на брата, нетерпеливо ожидая рассказа, жуть как интересного для ушей почти созревшей юной женщины.
– Красивая, Паш? Ну расскажи, как её зовут, какая она?
– Да бросьте вы. Не ко времени это.
– Мама, скажи ему. Чего он? Пусть расскажет, – попробовала девочка привлечь мать на свою сторону, и у неё это получилось.
– Ко времени сынок, ко времени. Папа ещё среди нас. Душа его нас и видит, и слышит. А когда на следующий раз приедешь, то его души здесь уже не будет.
Пашка немного поколебался и, представив, что отец, как и прежде, сидит вместе со всеми домашними и также со всеми ожидает рассказа о неизвестной девушке, захватившей сердце и мысли сына на очень далёкой войне, начал говорить:
– Зовут её Агапея.
– Ух ты, какое имя красивое! – тут же восхитилась Паулина.
– Так вот. Зовут её Агапея, что означает с древнегреческого – «Любимая».
– Значит, Люба по-нашему, сынок?
– Нет, мама, Любимая. Но мне Агапея больше нравится. Ни у кого такого имени нет, а у моей жены будет, – почти с гордостью ответил Павел.
– Дальше рассказывай. – Паулина уже ёрзала от нетерпения. – Мама, не перебивай его. Пусть говорит.
– Познакомились мы недавно. Она в комендатуру пришла со свекровью своей, а я там дежурил как раз.
– Какой свекровью, сынок? Так она что же, замужем? Ой, Паша, что-то ты не то рассказываешь, – запричитала мать.
– Мам, перестань. Пашка, не останавливайся. Жуть как интересно!
– Нет, мам, она не замужем. Но недавно была… Пока мужа наши не прикончили. Мы засаду делали на спрятавшихся нациков, так вот он там и нарвался со своим батей на наш заслон.
Мать какое-то чуть затянувшееся мгновение молча смотрела в лицо сына глазами, полными недоумения.
– Так как же она, будучи в трауре, позволяет себе с парнями водиться, бесстыжая?! – воскликнула мать. – Ты мне хоть и сын, но и тебя я не могу понять. Чего же ты? Не понимаешь, коли она, не успев мужа похоронить, уже шашни водит, то грош ей цена в базарный день? Неужели девчонок там у вас нет? Ты же видный какой, и Донецк большой красивый город. Там ведь и всяких девушек, наверное, много?
– Она из Мариуполя. А потом, – Павел откашлялся, – не стоит, мама, так говорить. Мне от этого горько и обидно. Она меня всего-то три раза и видела, а поговорить и вовсе пока толком не получилось. Не думай о ней скверно. Она, мама, просто несчастная, но очень прекрасная женщина, любви которой эта мразь и стоить-то не могла.
– Прямо вот такая красивая? – восхищению Паулины, казалось, не было границ.
– Но ты всё равно подумай. Не горячись. Осмотрись вокруг. Может, и нарисуется какая красавица получше этой. Не горячись, Пашенька. Не спеши, сынок.
– Да о чём ты говоришь? Я вот вернусь в город – и сразу к ней. Ничего не говори, мама. – Павел предупредил попытку матери что-то возразить. – Я люблю её почти с самого первого взгляда и сердцем чувствую, что она глубоко порядочный человечек. Я же видел её глаза. Там горя нет, но оно живёт в ней где-то глубоко. В них застывшая тоска совсем другого содержания. Я видел труп этого упыря и большую свадебную фотографию, где она смотрится совершенно неподходящей для него парой. Наглый, самодовольный, с бритым черепом, как у скинхедов. Не могла такая тонкая и хрупкая душой девочка с интеллектом в глазах добровольно или по взаимной любви быть связана с таким чудовищем. Он же в концлагере надзирателем служил. В крови не по локоть, а по самую макушку, – высказался Пашка и провёл ладонью над головой.
– А детей у неё нет, братик?
– Похоже, что нет, – вдруг вспомнил он про малышей в том ночном подвале. – Я пока не всё про неё узнал. А если и будет ребёнок, то возьму и его под свою защиту.
– Вот не думала и не гадала, Петенька, что сынок у нас такое отчебучит… Вот мне на старости лет ещё этого не хватало. Вдову с выводком к нам домой привезёт, как трофей с войны, – неожиданно даже для себя женщина обратилась к витающей где-то рядом душе ушедшего отца семейства.
– Я же не сказал, что там дети есть. Я сказал, что не знаю.
– Ещё не знаешь, но уже любишь так, что жениться собрался и сюда, понятное дело, привезёшь! Всё уже решил. А что, если там окажется один и семеро по лавкам? Всё отделение, рождённое от какого-то фашиста, ты готов привезти в дом своих родителей? Так, сынок? – уже встав на ноги и подперев бока руками, горячо высказалась мать.
– Да нет там никакого «отделения». Она же всего на три года меня старше.
– Ах! Она ещё и старше тебя?! Ой, хорошо, что отец этого не видит.
– Мам, ты же сказала, что папа всё слышит и видит. Ты уж определись сначала: он с нами или нет? – шутя поддела маму Паулинка.
Пашка широко улыбнулся и подмигнул сестрёнке в знак благодарности за поддержку. Мать отвернулась и пошла закрыть ворота на засов. Дети не видели в это время её лица и не услышали её почти немой смех, вызванный последними словами дочери.
– Зря мы этот разговор затеяли, – сказал Пашка, встал, подошёл к матери, поцеловал в щёчку, потом коснулся губами лба сестрёнки и направился в хату. – Спокойной ночи. Завтра договорим. А послезавтра мне уже в дорогу.
Потом неожиданно остановился у порога и, повернувшись, обратился к матери:
– А ведь у неё тоже чёрные волнистые волосы, голубые глаза и твой рост. Всё как у тебя… У нас с отцом одинаковый вкус. Слышишь, папа? – Пашка вопросительно поднял голову к небу, потом ещё раз весело подмигнул сестрёнке и вошёл в дом.
Мать, опустив руки, села не прежнее место, потом закрыла лицо ладонями и тихо заплакала. Дочь подтянулась к ней и крепко обняла, стараясь успокоить, поглаживая по спине.
– Ты не ругай его, мамочка. Он честный и добрый. Это же наш Пашка, и ему сейчас там трудно. А если он её любит, то она обязательно его полюбит со своей стороны. Не может быть иначе. Таких, как Пашка, во всём свете раз да обчёлся… А потом, нам с тобой спокойнее станет, когда рядом с ним всегда поддержка. И накормит домашним, и ждать вечерами будет. Говорят, что семейным в армии можно ночевать домой ходить. Может, у неё и нет своих детишек, тогда от Пашки родит. Внуки будут, мам. Здорово же!
Мать уже немного утешилась, и Паулина не видела в темноте, как её лицо засветилось доброй улыбкой. То ли она представила воочию счастливого Пашку у калитки с женой и детишками на руках? Или ей вспомнилось, как муж забирал её в первый раз из роддома двадцать два года назад? А может, она просто решила отпустить от себя глупые мысли, решив наконец впервые без мужа, что не будет мешать счастью детей.
– Ты вроде девчушка совсем, доченька, а мудрая, аж страшно, – уже открыто и широко улыбаясь дочери в лицо, сказала Прасковья и добавила: – Дай Бог и тебе так полюбить в жизни, как я твоего отца любила. И дай Бог тебе мужа, как был наш папка.
Она глубоко вдохнула изрядно остывший ночной воздух, перекрестилась три раза и пошла в дом. Паулина немного посидела в раздумьях, подняла высоко голову и увидела над собой огромный звёздный океан. Вдруг ей подумалось, что вот сейчас папа смотрит на неё из бесконечности и ему должно быть спокойно за неё, Пашку и маму.
– Папа, у нас всё хорошо, и ты за нас не переживай. Мы любим тебя, скучаем и постараемся быть счастливыми, – сказала она вслух, а тёплые слёзы стекали по её девичьим щёчкам.
* * *
На следующий день Павел встал, когда мать занесла в горницу эмалированное ведро, накрытое марлевой тканью.
– Иди, сынок, попей парного молочка. Только надоила. А потом поспал бы ещё, чего так рано вскочил?
– Спасибо, мам, я после попью. Сейчас до реки только сбегаю и вернусь.
Сын нежно поцеловал мать в лоб и выбежал из хаты.
Купался долго. Нырял. Делал перевёртыши под водой. Потом раз десять переплывал на другой берег и обратно. Наконец, вдоволь наплескавшись, вышел из воды. Брошенные им форменные штаны и берцы были аккуратно уложены на большой камень у берега, а в некотором отдалении на разостланном полотенце Пашки полулежала, озорно улыбаясь, бывшая одноклассница и первая сексуальная партнёрша в короткой Пашкиной жизни. Тёмно-рыжая копна пышных волос, яркий боевой макияж, глубокое декольте, открывающее аппетитную белую грудь, нагло задранная короткая юбка при стройных, оголённых от колготок белых ножках откровенно и недвусмысленно указывали на готовность Анны к самому бурному развитию событий.
– Ну привет, солдатик, – начала она, не вставая и нарочно раскачивая коленями влево-вправо. – Узнал одноклассницу? Как живёшь, милый?
– Привет, Нюрка. Какими судьбами тут? Не рановато ты для деревни нафуфырилась? Или с ночи никак до дому не дойдёшь? Вроде говорили, что замуж вышла. Как он там? Не обижает?
– А если бы и обидел, неужели за меня пошёл бы морду ему бить? – продолжая лежать на Пашкином полотенце, шутливо спросила Аня и залилась звонким смехом.
– Нет. Не пошёл бы. Я думаю, что в селе достаточно мужиков, которые и без меня друг дружке зубы готовы повыбивать из-за тебя. Да и слыхал я, что сама ты обижаешь муженька своего. По углам трёшься с кем ни попадя. Срам, ей-богу.
– А ты поменьше бабские сплетни слушай. Мало ли что народ сдуру нагородит, а ты и уши развесил. Да и не тебе меня нравам учить. Мне ведь тоже есть чем тебе в глаза-то ткнуть.
– Ну да ладно. Мне действительно это неинтересно, да и пойду я. Нечего мне тут с тобой разговоры разговаривать. Мать ждёт дома, – заторопился Павел и нагнулся за полотенцем.
– А ведь я к тебе специально пришла. Всё с утра высматривала со двора. Может, уделишь мне минуточек на полчасика? – не желая вставать, несколько взволнованно проговорила Нюра.
– Ты знаешь, по какому поводу я приехал домой, и могла бы для приличия соболезнование выразить. Или уже совсем стыд выветрился? Да и не о чем мне с тобой лясы-то точить. Всё в прошлом.
– Хорошо. Не с того начала. Оплошала. Прости, Паша. Я и на кладбище вчера была, да постыдилась подойти. – Анна наконец встала с полотенца, а Пашка сразу его поднял и накинул на плечо.
– Чего же постыдного в том было? Похороны – дело скорбное. Никто бы тебя не попрекнул, и соболезнование приняли бы как положено.
– Не поверишь, Пашенька. Вот увидела тебя, так прямо и потекла. Все плачут, ревут, Петра Ивановича закапывают, а я сама не своя, только о тебе думаю, а саму трясёт от желания, аж желваки судорогой свело. – Тут она, крепко обняв парня, принялась страстно целовать по всему лицу и наконец жарко присосалась своими губами к его.
Пашка резко схватил её за обе руки, оторвался от поцелуя и сильно встряхнул.
– Ты это брось, Анна! Мне сейчас совсем не до тебя. Это во-первых. И во-вторых, я женился в Донбассе и своей жене изменять не собираюсь! Никогда! Меня так отец воспитал, и хотя бы ради памяти о нём уйди от меня и от греха подальше.
– А ведь я любила тебя, Павлик! – Голос её дрожал, на глазах показались слёзы, норовящие скатиться тушью по лицу. – Ох как любила! А ты поимел меня разок и тут же сбежал. Чего так быстро остыл-то ко мне? Ведь весь последний год в школе тёрся возле меня, целовались мы с тобой за углами да в сарайчиках. Нас ведь вся деревня уже поженила и обвенчала, а ты прямо с сеновала штаны натянул – и как ветром тебя сдуло. Бабы сначала всё спрашивали про тебя. Думали, что мы с тобой в переписке или по телефону общаемся. А мне и стыдно, и обидно. Вроде брошенка, хоть и замужем не побывала. Потом даже на коровник ходить стало невмоготу. Девки подкалывают, за спиной шушукаются. Может, они и не про меня там шептались, но я всё на себя мерила. Тяжко мне было тогда. Хорошо хоть ребятёнка ты мне тогда не заделал. Хотя кто его знает? Может, тогда и вернулся бы ко мне? Ну? Что молчишь? Чего глаза прячешь, родненький? Винишь меня, распутную, что гуляю с мужиками и своего суженого обижаю? А не люблю я больше никого! Отлюбила! Через тебя и отлюбила, Пашенька! Вот тебе моя правда – и живи теперь с ней! И дай Бог тебе счастья с твоей жёнушкой, если не соврал.
Анна достала из сумочки носовой платок. Промокнула им глазки, в него же трубно высморкалась и продолжила:
– Вот вроде высказалась, а легче-то не стало. Хотела тяжесть с души на тебя переложить. Но, видно, не такая эта ноша, чтобы так легко от неё избавиться. А всё потому, что до сих пор ты в сердце у меня, как четыре года назад. Когда узнала, что на войну ушёл, пошла в церковь и свечку за здравие твоё поставила. Потом уже каждый раз на день твоего рождения ставила и каждый раз, когда с оказией заходила грехи свои тяжкие замаливать.
Павел ошеломлённо смотрел на Анну, и ему вдруг стало очень стыдно за себя четырёхлетней давности. Ведь она права в своей обиде на него, и ему действительно стоило как мужчине объясниться с Нюрой, подобрать какие-то слова и дать понять, что все его ухаживания и вздохи под луной на самом деле оказались всего лишь результатом активности половых желёз, не имеющей никакого отношения к истинной любви, когда сердце готово выскочить от одного взгляда любимого человека. Ему было теперь ужасно стыдно. Он подошёл к Ане, обнял, прижал к себе и сказал:
– Ты права, Нюра. Как сволочь я тогда поступил. Молодой был. Боялся ответственности. Когда у нас случилось на сеновале, то вдруг почувствовал, что всё куда-то улетучилось. Понял, что не любил тебя по-настоящему, а признаться в этом не хватило смелости. Больше всего боялся, что после второго раза привяжусь к телу твоему и буду видеть в тебе просто бабу для утехи. А мне хотелось другого. Да и что я видел в жизни тогда? Кроме деревни и тебя одной из всего села? Теперь я действительно полюбил девушку, хотя мы даже толком ещё не разговаривали и не целовались. Соврал я про жену и не соврал про неё. Она у меня в сердце, Нюра. А тебя там нет и не будет никогда. Прости. – На последних словах он взял её руки в свои.
– Про жену я сразу поняла, Павлуша. А про остальное обидно мне слышать, но и понять тебя можно. Я ведь замуж-то от злости ко всем вам, мужикам, и вышла.
– Это как так?
– А вот гляжу, что сосед Андрейка мается, как супруга его сбежала в город. Дом у него большой. Земля, скотина. Алиментов платить не надо, без детей. А сам-то тютя тютей. Ну, думаю, выйду замуж за него, буду вить верёвки и под каблук его загоню. Так и получилось. Он и про гулянки мои знает, да только понимает, что и я могу быстро хвостом вильнуть, и тут вы меня только и видели. Детей, похоже, он не может иметь. Я ему так и сказала, что, мол, коли залечу от кого, то буду рожать. А он-то и рад только. Тьфу! Самой иногда противно за себя.
– Так, говорят, он тебе и учёбу в техникуме оплатил. И родителям твоим во всём помогает. И сеном, и дровами. Чего же ты над ним измываешься? Хороший же мужик-то…
– Ой! Не знаю я, Пашенька, что такое «хороший мужик». У одного е…а до подбородка, а сам жадный, как тот старый утёнок из американского мультика. Другой и богат, и красив, и щедрый, а вот жену ради меня бросать не хочет. Третий и молодой, и холостой, и образованный, а вот не тянет меня к нему в качестве жены. Знаю, что, когда состарюсь, он сам от меня гулять будет. Вот и выбрала себе такого, который и не изменит, и меня всегда простит. Деток только очень хочется. Ох как хочется, Павлик! Ведь баба же я! Баба! – вскричала она и зарыдала горькими слезами.
Павел притянул девку к себе и тут же почувствовал, как её слёзы потекли по его голому торсу.
– Как же ты запуталась, Нюрка. Жаль мне тебя, – грустно сказал Павел, посмотрел на часы и добавил: – Прости ещё раз. Пойду я уже. Хорошо?
– Не держи на меня, Паш, зла и ты. Сама во всём виновата. Дура я, Пашка. Извини и прости, – тихо ответила Анна, взяла обеими руками его голову и притянулась нежным и долгим поцелуем.
Потом отошла и, не желая показывать залитое тушью лицо, развернулась и побежала прочь.
«Красивая, чёрт возьми! И ножки стройные. И грудь пышная. Всё при ней. Работящая. Деревенская. Чего же тебе, Пашка, не хватало?» – спросил внутренний голос Павла, продолжавшего ощущать нежность Нюриных губ и сладость горячего поцелуя.
И всё же он не поддался искушению страстью, а его Агапея может быть совершенно спокойна за его верность. Главное – он не изменил себе и с чистой совестью завтра уезжает к ней. Осознание скорой встречи с желанной согрело его душу и наконец рассеяло тоску, поселившуюся в сердце с того самого момента, как он узнал о смерти отца.
Вечером были немногочисленные гости, опоздавшие на похороны накануне. Немного выпили, помянули, проводили. Снова уже теперь неполная семья осталась сидеть на скамейке у стены.
– Вот ты и уезжаешь, Павел, – начала разговор Прасковья, глядя отрешённо куда-то вперёд. – Я тебе там в дорогу еды наготовила. Всё в печи. Завтра с утра положу. Ещё горячим поешь в поезде.
– Спасибо, мама.
– Но я не о том хотела с тобой поговорить. – Мать сделала паузу и продолжила: – Чувствую я, что любишь ты свою девушку, и могу только порадоваться и за тебя, и за неё…
– Так я с ней ещё объясниться должен, – перебил её сын.
– У тебя всё получится. Не может она такого парня не полюбить. Сердцем ты чист. Умом Бог не обидел. Да и мужчина ты настоящий. Ты наш герой, сынок, – сказала она, обняла сына обеими руками и поцеловала в открытый широкий лоб.
За ней последовала и Паулина. Так и сидели втроём, обнявшись, на скамеечке.
– Об одном тебя прошу, Пашенька! Только об одном! Не дай себя убить! Умоляю, береги себя для нас! Не рискуй понапрасну! Вернись живым! Только вернись! А после войны жену свою привози, и живите здесь до конца дней. Детей растите. Меня радуйте. Места всем хватит. – Она говорила, вытирая слёзы уголком платка, повязанного на голове по-старушечьи. – Как же так получилось в нашей стране, что снова мы сыновей и мужей на войну провожаем? Вот ведь напасть-то какая… Хорошо, что мои родители этого на старости не увидели…
Слёзы продолжали заливать ей лицо. Заревела Паулина. Не удержался наконец и Павел.
– Я обязательно вернусь, мама! Верь мне и жди. Ждите меня, мои родные и единственные…
* * *
На станцию, где на три минуты останавливался поезд до Ростова-на-Дону, его никто провожать не поехал. Чего туда-сюда пятнадцать вёрст по жаре да по пыли на попутках трястись? Дома и без того дел хватает, да и не любил Пашка никогда долгих проводов со слезами. Вдоволь за три дня наревелись, натосковались, нагоревались, пока хоронили, пока поминали отца. Так и вышел за ворота с огромным рюкзаком за спиной, махнул рукой на прощание и ушёл по тропинке на большак, не оборачиваясь. Мама и сестрёнка долго смотрели ему вслед, надеясь, что остановится, обернётся и помашет рукой. Не случилось.
До конца отпуска было ещё три дня, и он нарочно уехал раньше, чтобы оставить денёк-другой для того, чтобы повидать Агапею. На войне приходится беречь каждый день жизни.
Народ уже свыкся с тем, что самолёты в Ростов перестали летать. Война, несмотря на ожидания и помпезную браваду пропагандистов центральных каналов, получалась непохожей на блицкриг, обещанный в её начале. Но людям необходимо передвигаться по земле, по стране. Кто-то направляется на отдых к морю, прихватив с собой ораву ребятишек, кому-то выдалась командировка по работе. Однако в то лето в поездах дальнего следования, проезжающих в любом направлении мимо Ростова-на Дону, стали всё чаще появляться мужчины разных возрастов в полевой камуфлированной военной форме, иногда отличавшейся по крою и окрасу от зелёной «цифры» до бежеватого «мультикама». Каждая эпоха диктует свою моду, и у всякой войны свой «модный приговор».
Пашка быстро нашёл нужный отсек в вагоне плацкарта, закинул на третий ярус походный баул, предварительно вынув из него «мыльно-рыльное», тормозок от матери, и удобно расположился на верхней полке. Через минуту состав лязгнул замками сцепных устройств, и за окном начал прощаться с пассажирами один из неприметных полустанков, которых по всей России бесчисленное множество. Вскоре под размеренный стук колёс поезда солдат забылся глубоким сном…
«…В город рота Рагнара заходила с северной стороны по трассе Донецк – Мариуполь. Справа горела автозаправка и лежало несколько тел в военной форме и одна женщина в непонятного цвета робе. Два трупа были наполовину обуглены. К проходной почти не тронутого бомбёжкой производственного предприятия подошли двумя группами, не выходя на открытую площадку, где, скорее всего, раньше располагалась автостоянка. Об этом говорили остовы десятков легковых автомобилей. Противник не вёл активного огня, лишь изредка выпуская в разные стороны короткие пулемётно-автоматные очереди. Хотелось надеяться, что оборона практически подавлена после того реактивного расстрела, который устроила союзная артиллерия целых три раза за последний час. Главные выездные ворота лежали плашмя, открывая вид внутрь территории, хотя проходной блок с помещением для охраны, обложенный со всех сторон мешками, был почти не тронут. Из мешков в местах пулевых и осколочных попаданий разнокалиберными струйками высыпалась смесь гравия, земли и песка.
Рагнар сам вёл штурмовой взвод в бой, считая свои действия не просто правильными, но и обязательными. Он так и не научился с две тысячи четырнадцатого года отдавать приказы на штурм, оставаясь на наблюдательном пункте или в блиндаже окопа. Бойцы за это его уважали и частенько сами уговаривали не ходить вместе с солдатами на контактные стычки. Денис Рагнар объяснял просто: „Как я могу командовать подразделением, если не вижу ситуацию своими глазами, если не ориентируюсь лично на местности, если будет нужно экстренно командовать отход, а связь нарушена и меня никто не сможет в это время услышать? Так что когда я иду с вами, у вас больше шансов остаться в живых, а мне меньше геморроя с оформлением груза двести“.
Вошли в периметр и тут же получили очередь. Мгновенно рассыпались. Гранаты не последовало. „Экономят“, – подумал Рагнар. Позади послышалось движение брони с характерным рёвом дизеля и лязгом гусеничных траков. БМП-1 со знаком Z на боку быстро подскочила со стороны трассы и, мастерски развернувшись под прямым углом, сделала один пушечный выстрел, не прицеливаясь, туда, где возвышались производственные цеха. Сразу после выстрела пушки начал работать пулемёт боевой машины. В ответ снова послышалась лишь автоматная очередь. Никакой работы из гранатомётов не последовало, но боевая машина всё равно отъехала от линии предполагаемого огня.
– Кажись, нечем им там уже отстреливаться. Как думаешь, командир? – спросил Рагнара Бологур.
– Да хрен его знает, братишка. Вот сунешься, а они как накроют нас каким-нибудь „Шмелём“ или „Рысью“, так от нас тут даже подошвы потом не найдёшь, – спокойно ответил капитан и продолжил: – Пойду к пацанам из БМП. Посоветуюсь с ними.
Молодой российский контрактник – командир боевой машины пехоты – оказался шустрым малым в звании лейтенанта. Для знакомства вылез из брони и спрыгнул на землю.
