Дан Берг
Шимшон
Неуемны ласки любовников, когда говорит язык страсти. Длила верила горячему своему сердцу, и что есть выше сего? Сквозь марево восторгов первых жгучих дней стали проступать контуры лет грядущих. Есть ли дело выросшей в Египте филистимлянке до пустых мечтаний иудейских? Ей нужен человек из плоти и крови, а не фантазии чужих пророков!
“Бедный, бедный Шимшон! – размышляла Длила, – такой добрый, красивый, могучий, благородный, любвеобильный! Неужто драгоценный возлюбленный мой не для радостей жизни рожден? Он скрытен – я не успела заслужить доверия. Но сердце не обманывает меня: Шимшон рвется из тьмы величия, свет простоты его манит. Мы созданы друг для друга и жаждем вместе жить и умереть! Но не в этой земле, лакомящейся лучшими детьми своими…”
Шимшон упивался любовью, и вновь взвился дух его. Поначалу забылась тоска сомнений и бесцельности. Но вернулась она и сдавила горло крепче прежнего. Проницательным сердцем Длила угадала душевную муку Шимшона: он подошел к крайней линии судьбы, и страшно ему преступить границу новой жизни, но гибельно промедление!
“Бежать, бежать! – лихорадочно думал Шимшон, – все бросить и бежать! Только Длила! Любовь ее изобретет основание, предлог, средства, место. Однако изменить предназначению моему? Покинуть землю и родных? Пока не проверил себя, не имею права говорить ей о своих метаниях. Жить только страстью. Да ведь не мало это!”
Шимшон верно угадал изобретательность Длилы – она выстроила в голове проект спасения любви. Они навсегда покинут землю Ханаанскую, и никогда более на увидят погрязшие в пустопорожней вражде Цору и Тимнату. Ей известны чудные города в свободной Египетской стране. Вечность поселилась в том краю. Море, солнце, песок, пирамиды, любовь – все бессмертно в благодатной стороне. Нужно много богатства для воплощения мечты. Она добудет. Главное – Шимшона воля. Она склонит его. “Пока буду молчать. Он на полпути. Пусть плод созреет. Намерение тверже, когда к нему приходишь сам”.
***
Братья Длилы пребывали в растерянности. Дом сестрицы пустовал. Сама она обреталась в вертепе израильтянина и тем срамила семейный клан. Того и гляди, дойдут слухи до берегов Нила, и позор падет на головы египетской родни. Положение становилось вконец скверным. Доколе терпеть? Братья отправились за помощью к уже знакомому нам старейшине.
– Мудрый из мудрейших, – воскликнули гости, почтительно склонив головы, – мы в беде, о которой тебе неизвестно.
– Садитесь вот сюда, – произнес старейшина, приглашая вошедших, – и для начала разрешите трижды вас поправить. Во-первых, я мудрейший из мудрых, а это совсем не то, что вы сказали, во-вторых, положение ваше не бедственное, а прекрасное, и, в-третьих, оно мне отлично известно.
– Прости, если что не так. Мы внемлем.
– У всех у нас с вами, филистимлян то есть, проклятый иудейский судья стоит костью в горле. И до этой поры мы не могли ни убить его, ни спровадить, ибо мощи он богатырской, и тьму наших людей замертво положил. А тайна силы его от нас скрыта.
– А теперь и сестрицу к рукам прибрал. Совсем худо!
– Совсем нехудо! Наоборот, рассвет спасения забрезжил!
– Это надо пояснить!
– Длила сошлась с Шимшоном накоротке. Люди говорят, он по уши влюблен. Направим ум ее на нужную нам цель. Она лаской выведает главный секрет – он разболтает его в горячке страсти. Длила лишит иудея силы, и мы покончим с утеснителем!
– О, мудрейший из мудрых! Сестрица наша не глупа и живет своей головой. Каким увещеванием или соблазном ты мнишь направить ум ее?
– Длила – филистимлянка, но нежилась в Египте в годину тяжких испытаний, выпавших на долю соплеменников, угнетенных ненавистным иудеем. Мало того! Возвратившись в край родной, она прелестями своими ублажает тирана. Скажите ей это, и вы разбудите в ней совесть и отчизнолюбие. Вот вам и увещевание. А соблазн немудрен – металл, людям вожделенный. Дарами и богов расположить к себе можно. Сестрица же ваша не глупа. Мы тем временем сделаем сбор, и толстосумы не поскупятся.
– А с Шимшоном-то что станется?
– Мы подошлем бойцов умелых. Когда Длила даст знак, воины из засады ворвутся в дом, схватят Шимшона и уведут в тюрьму. Дальнейшее предоставьте нашей сметке.
– Воистину ты мудрый из мудрейших. Какую награду мы смеем обещать Длиле?
– Тысячу сто серебряных шекелей! – возгласил старейшина и благословил братьев на доброе дело.
***
Братья Длилы принялись обдумывать план старейшины. Замысел звучал легко и просто в его устах, но застревал в их головах. “А что, если Длила привязалась к Шимшону, и он ей дорог? – рассуждали они, – как, не споткнувшись, переступить порог нежных братских чувств? Вдруг не клюнет Длила на наживку патриотства, сочтет за криводушие? Казною подкупать – дело неверное: коли любит его – то нас возненавидит, а если ради похоти прибилась к красавцу и силачу, то, выходит, толкаем ее на подлость. Значит, себя можем уронить, сестрицу совратить, а Шимшона не одолеем!”
Чтобы разредить мрак в голове, прояснить ум и превратить сложное в простое, порученцы старейшины и всего народа филистимского поставили на стол изрядный кувшин вина и две кружки. Уничтожив сим привычным способом смятение духа, они отправились в гости к Шимшону – познакомиться поближе с хозяином и с внутренним устройством его жилища, а также для нанесения братского визита заблудшей овце.
Сердечно встреченные, братья продолжили черпать смелость из кружек, но теперь уж за другим столом. Под предлогом неотложного дела Шимшон удалился, оставив родственников наедине. Братья изложили сестре доводы и притязания старейшины. Кульминационным пунктом их неровной речи стало предложение награды.
Длила помрачнела: какая гнусная роль отведена ей! Она вспомнила о мстительности соплеменников и испугалась роковых последствий отказа. “Что будет со мною, с Шимшоном, с нашей любовью?” – думала она. Печать сумрачности и страха на ее лице, вернула братьев к мучительным сомнениям давешних минут трезвости.
Длила продолжала размышлять, не произнося ни слова. Но вот физиономия ее расправилась, суровость как будто исчезла, и прищуренные от дум глаза раскрылись шире. Братья испытали облегчение. “Я пораскину умом и пришлю за вами, чтобы сообщить решение” – произнесла она холодно.
***
“Кажется, доброхоты спешат нам с Шимшоном на помощь, – соображала Длила, выпроводив гостей, – и цель их сходна с нашей, хоть и не совпадает вполне. Они не хотят Шимшона над собою, и мое желание – увезти его подальше от этих мест. Возлюбленный мой мечтает об освобождении, только страшно ему в этом признаться самому себе. Им нужен мертвый Шимшон, а мне – живой, вот в чем несогласье, которое я хитростью преодолею!”
“А что, если подбить Шимшона на побег? О, как все не просто! Сила чудесная, небом ему навязанная, камнем висит на шее его, тянет на дно пустейших дел. Покуда гнездится в нем это несчастье – нет надёжи, что не вернется в сердце его соблазн елейной славы. Да еще треклятый ангел сбивает доброго человека с панталыку. Шимшон должен сам решиться свергнуть иго, я лишь подтолкну”.
“А братьям-то какой резон встревать? Семейную честь от пятен моего распутства отмыть хотят, или старейшина настропалил? Скорее, и то и другое. А ведь без их награды не обойтись мне! В Египет не добраться задарма, и дешево не проживешь там! Правда, предложили мало, но я свое возьму!”
“Положим, приму их план – тут Шимшона первым делом заточат в тюрьму. Стало быть, охранник должен быть заранее подкуплен, а колесница для побега – ждать наготове”.
“Что может удержать его расстаться со своею силой и бежать со мной из Ханаана? Страх непривычной беззащитности? Геройства жажда, что вдруг пробудится в решительный момент? Или, всего ужасней, меня в измене заподозрит?”
“До конца спокойной быть я не могу – ведь силу потерявши, Шимшон попадет во вражьи лапы! Да, я иду по острию ножа, но не могу иначе. Дыханием горячим согревают душу мне три веры: в себя, в него и в любовь! Я буду молить богов помочь нашим любящим сердцам!”
“Пока не открою ему, что вступила с родичами в сговор. Пусть мысль об опасности не охлаждает решимость. Зато похвастаюсь, что у меня довольно серебра в дорогу и для безбедного житья в Египте. Я знаю, каким теплом вернее растопить мужскую душу”.
“Я освобожу его немедленно, как только за ним замкнется дверь темницы – лишь бы подкупленный охранник оказался честным малым! По пути в Египет расскажу ему всю правду. Он поймет и простит благонамеренный обман. Боги в помощь нам!”
Длила послала за братьями. Не пропустив их дальше порога, сообщила, что приняла их план, но плату надлежит удвоить. Через неделю пусть придут бойцы с мешками серебра. Засаду она спрячет в саду за домом.
***
– Отчего ты печальна, любовь моя? – спросил Шимшон, – есть новости худые от твоей родни?
– Нет, милый, – с великой грустью в голосе промолвила Длила и утерла набежавшую слезу, – дело в нас с тобой.
– Говори, не томи!
– Ты любил блудницу Кушит…
– Это давнее, забытое…
– А если проснется бесовщина? Мне не пережить измены!
– Я люблю и буду любить только тебя, Длила!
– Все нутро мое трепещет, вдруг потянет тебя к девке той… Я умру от горя, и смерть моя расчистит тебе путь к свободе! – воскликнула Длила, и званые слезы заблестели на глазах, и взбушевалось воображение, и раздались рыдания в голос.
– Ах, Длила, зачем напоминаешь о навсегда забытом? – воскликнул удивленный Шимшон, но при этом мысль о ревности возлюбленной затопила его душу сладчайшим нектаром, – я никогда не вернусь к ней! Как убедить тебя?
– Мы должны покинуть этот край. Серебра в моей казне достанет на счастливое житье в Египте!
– Но ведь я назир! Мне сила дана Божественная для вспоможения народу моему и исправления его.
– Открой мне тайну силы – и я смету с пути любви сей камень преткновенья!
– Изменить долгу пред небесами?
– Твоя душа прозрачна, Шимшон! Я увидала в ней цветы мечты, с моею сходной. Решайся!
– Не плачь, Длила! Сейчас нет у меня иного ответа, кроме клятвы в вечной любви к тебе, – воскликнул Шимшон и обнял ее.
Длила заключила, что приступом крепость не взять, нужна осада. Она осторожно высвободилась из объятий возлюбленного, проскользнула в сад и беззвучно подошла к притаившимся воинам. “Передайте хозяевам вашим, что дело сложное, и быстро не решить его. Я уведомлю о новой попытке. Плату надо вновь удвоить!” – сказала тихо и удалилась.
Шимшон пребывал в смятении. “Длила права, моя душа прозрачна, – размышлял он, – и потому мои метанья – как на ладони. Я герой, и разве много мне подобных средь соплеменников? Я нужен народу моему для вечной гордости. Но подвигов, мною уже свершенных и бурной Пахдиэля фантазией разукрашенных, вполне довольно! Себя забыв, я целиком отдался вере и единоверцам. Я, кажется, исполнил свое предназначение, и пробил час вспомнить о собственной судьбе. Так думают Длила и мать с отцом. Наставник Пахдиэль наверняка другое суждение имеет. Сам я ни на что решиться не могу!”
***
Миновала неделя. Длила была грустна, Шимшон – погружен в раздумья.
– Кручинишься, любимая?
– Сны кошмарные одолевают. Утром проснусь – и тяжесть не уходит, весь день на сердце давит, до следующего сна.
– Что мучает тебя, бедняжка?
– Скажу, а ты смеяться станешь…
– Смеяться над бедой моей Длилы? Как можно? Лучше я толкователя сновидений приведу!
– Тогда слушай! Ты на Нимаре был женат. Юна, нежна, тебя любила. Так покорился прелести ее, что против воли родительской пошел!
– Да, верно. Но назир небезбрачен. И память – не вечные письмена на камне. Новая любовь заполнила сердце – любовь к тебе, единственной! А, главное, ведь умерла Нимара!
– Но волшебная-то сила жива в тебе, и я не знаю свойств ее! А если она воскресит Нимару? О, ты вернешься к любимой жене… – голосом многострадания воскликнула Длила, и обильные слезы полились из глаз.
– Страдалица моя! Какие только небылицы не изобретает ревность! А хоть бы и свершилось невероятное – мне что за дело? В сердце моем есть место только для тебя!
– Быть брошенной? О, это невозможно! – словно не замечая слов Шимшона, продолжала Длила скорбную тираду, – я убью тебя! Ты слышишь? Убью! Никакая чудесная сила не остановит месть мою!
– Не лей напрасных слез. Забудь про Кушит и Нимару, как я забыл. Ты не умрешь от горя и не убьешь меня. Вдвоем дорогой жизни и любви придем к могиле.
– Ласкающие слух речи. Но разве слово – это эхо дела? Покуда нечисть злая в тебе гнездится, и ноги вязнут в топи Ханаанской – несчастны мы! – сказавши это, Длила заплакала еще горше.
– Ты все о том же. Умело искушаешь. Не торопи. От кислого плода – оскомина на зубах.
Длила уняла рыдания. Вышла в сад. Шепнула бойцам в засаде, мол, решение близится, а награду снова придется удвоить.
***
Искусство всесильно, ибо красота ему подвластна, а женщины красиво плачут. Их слезы, размягчают алмаз, жгут сердце мужчины, и остановить наводнение – первейшее его желание. Зато, как лестна ревность! “Длила глядит в мою прозрачную душу!” – говорил себе Шимшон. Он не замечал, как благонамеренные уловки возлюбленной смиряли его.
“Порой, мне кажется, я с лихвой исполнил миссию свою, порой, я чувствую, что неудачами усеян путь, и я прячусь от ответа перед небом, – мрачно размышлял Шимшон, – если второе верно, то зачем я пришел на землю? Достоин ли я жить? А любить? Бежать с Длилой и спрятаться в любви от жизни? Чушь. Однако, не полюбивши – не начнешь и жить! Запутался. Я вижу два убежища – смерть добровольная или забвение в любви…”
Дни проходят. Шимшон и Длила мрачны. Тяжко размышляют каждый про себя, ночами не предаются былым восторгам. Думы будят страх, страх холодит сердце, сердце полнится думами.
Как-то Шимшон вернулся домой, исполнив обычную судебную повинность. Длила сидела на циновке в углу горницы, и в лице ни кровинки.
– Что случилось, дорогая?
– Садись. Вот место рядом. Семь дней отведено. По вашему обычаю.
– Кто умер? – испугался Шимшон.
– Пока никто, но вот-вот случится горе.
– По живому не сидят у нас. О ком ты, Длила?
– О чем, а не о ком. Любовь наша, Шимшон, при последнем издыхании.
– Что это значит? – вскричал в гневе Шимшон.
– Это значит, что прежде я говорила вздор. От ревности я не сойду в могилу и не убью тебя. Мы будем живы, но любовь умрет.
– О, нет! – любое зло приму, но не это! И почему так плохо все? – воскликнул Шимшон, и схватил Длилу за плечи, и поднял с циновки, и поставил перед собой и взглянул в ее сухие глаза.
– Не может длиться долго любовь меж женщиной земной и старателем небесным!
– Как спасти от смерти то, что нам всего дороже? Тебе известен чародейный эликсир?
– Да, да, да! Он и тебе известен!
– Бог мой! – возопил Шимшон, – какому испытанию Ты подвергаешь меня!
Шимшон опустился на циновку. По мужественному лицу огромного и сильного мужчины текли слезы. Он поднял глаза на возлюбленную. Теперь и она плакала.
– Волшебная сила моя – в волосах, не знавших ножа с рождения. Обстриги их, и сущность моя станет человеческой, и мы сравняемся…
– Мы бежим в Египет, колесница наготове!
– Проедем через Цору. Я поцелую на прощанье отца и мать…
Вооружившись острым ножом, Длила ловко и быстро проделала то, о чем сказал Шимшон. Пока он сидел, опустив голову и закрыв лицо руками, она выскользнула во двор и подала знак бойцам в засаде.
Филистимские воины ворвались в дом, связали обессиленного Шимшона и поволокли к своей карете. От изумления Шимшон утратил дар речи. Он заметил, как двое бойцов укладывали на циновку мешки с серебром.
Через час, когда по расчетам Длилы двери темницы должны были закрыться за спиной узника, она скомандовала слуге погрузить в повозку мешок, предназначенный для подкупленного охранника.
Заговорщица примчалась к воротам тюрьмы. На посту стоял незнакомый страж.
Глава 9 Тюрьма
Трижды Длила поднимала плату, каждый раз удваивая ее. Первоначально обещанные тысяча сто шекелей серебра превратились в восемь тысяч восемьсот. Ничему на свете нет справедливой цены. Памятуя об этом, старейшина Тимнаты отдал должное ловкости молодой да ранней филистимлянки из Египта и ее умению наступать на горло. Нелегко ему пришлось – убеждать небедных и нещедрых соотечественников вторично, и опять, и снова тряхнуть мошной. Когда здравомыслие обременяет одну чашу весов, а скупость – другую, то для успеха дела частенько требуется надавить пальцем на первую чашу. Старейшина так и поступал, используя свое влияние в качестве пальца.
Мудрейший из мудрых смекнул, что за алчностью Длилы кроется некая задняя мысль, которая вполне может разрушить его собственный замысел. “Уж не для побега ли с иудеем требуется так много серебра ушлой его любовнице? Ежели это так, то она непременно подкупит охранника тюрьмы! Береженого – боги берегут, а вот заменю-ка я часового!” – так подумал тертый тимнатский калач. Как показали дальнейшие события, бдительность видавшего виды старца сломала судьбы, сгубила жизни, увековечила вражду.
Старейшина вошел в тюремную конуру, внимательно оглядел связанного Шимшона, и тайна силы героя со всей очевидностью открылась филистимлянину. “Длила остригла косы любовника, значит, волосы были причиной величия его! – подумал старейшина, – однако, грива снова отрастет, и вернется к нему мощь! Покуда он слаб, мы должны перетянуть его на свою сторону. Соблазном казны, власти, женщин – любыми земными благами. Одних рыб ловят удочками, другие попадаются в сеть. Скорей птицы перестанут петь, и кузнечики стрекотать, чем устоит от соблазна человек. Мозги Шимшона просветлятся, и он отметет бредовые понятия, и станет полезен нам!”
Судьба пленника обсуждалась на высоком вече. Безжалостные из язычников требовали смерти. Милосердные готовы были удовлетвориться ослеплением на оба глаза. Потерпевшие от судейской справедливости и богатырской силы виновника торжества обсуждали всевозможные способы казни – от гуманного отравления беленой до свирепого побития камнями.
В заключение дебатов слово взял старейшина. Он изложил прагматические соображения, уже известные читателю. Точка зрения мудрейшего из мудрых возобладала. Чтобы потрафить благородному гневу соплеменников, старейшина распорядился ограничить рацион узника до хлеба и воды и принудить его к полезному труду вращения мельничных жерновов. По мнению большинства, взятые меры содержания арестанта должны были способствовать скорому перевоспитанию.
***
Покуда Шимшон жил с возлюбленной, душа его, израненная ожогами сомнений и уколами совести, надорванная непомерной ношей рокового решения, стонала, кровоточила, болела. Иными словами, Шимшон сделался болен душой.
Ласка, верность, нектар самообмана и, главное, любовь – вот на каких живительных снадобьях настаивала Длила спасительный эликсир. Но представилось Шимшону, что не фиал с целебным зельем получил он из рук ее, а кубок, ядом измены наполненный. Потрясение унесло его рассудок на самый край пропасти безумия. Мысли безжалостно раскачивали болящий ум, готовый рухнуть невозвратно в темную бездну.
“На мешки с серебром Длила обменяла меня! – терзался Шимшон, – как легко простосердечье обмануть! Почему предала? Ведь любила – без сомненья было это! Блеск золота сердце ослепил? Иль не под силу страсти племенные цепи разорвать? Своею необычностью я смолоду кичился пред матерью и отцом, советами пренебрегал, а ведь меня остерегали от чужих дев. Вся жизнь моя – ошибок череда. Добро бы, исправлял их – так нет же! Гордыню и упрямство с величием попутал!”
“Я жил и упивался ложным превосходством. Наслаждения любви и подвигов не вытянут из болота одиночества. Пахдиэль – вот истинный единодум – мой и народа моего. Он поневоле друг – ведь свой он. Э-э-э, не ври-ка сам себе! Он худший враг. Что знают на небесах о наших хотениях? У земной и у небесной правды разные пути. Упрямец не обнял этого окостенелым своим умом!”
“Я грубой силой славу стяжал – себе и племени моему. Ангел говорит, мол, вовеки память о геройстве не умрет. Хорошо. Пусть так. По его словам выходит, что не зря я землю топтал – врагов побивал, суд творил, почти пророком стал. Вот только свой резон забыл. Зато помню, как собратья убеждали меня сдаться на милость врага!”
“Хитра и вероломна Длила. Вперилась в прозрачную мою душу, углядела шатания и вызнала тайну ложным обещанием. Не хочу думать о ней. А кого в мыслях нет – то и лица не узнаёшь. Вспоминаю Кушит и Нимару. Видно, не зря ревновала египтянка. Или то не муки ревности были, а игра?”
“Сейчас всем доволен. Не бьют. Хлеба вдоволь. Вина мне не надо. Хочу женщин – скажу тюремщикам, пусть приводят. Старейшина филистимский все подступает ко мне с какими-то обещаниями, но сперва требует сделать то, сказать это. Не понимаю, чего он хочет. У меня жернова есть, муку мелю. Геройства никакого, а польза налицо”.
“Мне то хорошо, то худо. В голове потемки и ночью, и днем. Насмешками унижают меня язычники. Не могу неволю терпеть. Миссию небес не исполнил. Что осталось мне? Каяться? Нет во мне духу нести вину и изводить себя, хоть и заслужил. Смертью спасаться?”
***
Сердце Длилы – болящая язва. Мысли – горькая отрава, что лилась на рану, разъедала. “Как ловко было задумано, и в одночасье рухнуло, – сокрушалась она, – Шимшон решился, охранник подкуплен, колесница наготове, серебра вдоволь, но старый хрыч перехитрил меня!”
“Я знаю, что думает обо мне Шимшон. Как убедить его в обратном? А надо ли пытаться? Он казнит себя за ошибки – преподнести еще одну? Как все ужасно! Любовь и мечта погибли. Ему самому не вырваться из плена, а под силу ли мне спасти его? Я слышала, он временами странно себя ведет. Узнаёт не всех. Мне страшно идти к нему. Возлюбленный меня прогонит”.
