Даниил Кочергин
Аквариум
12. Союз клевера
Наутро я верчу в руках металлический корпус бомбы. Пока забиваю запал мылом, наёмник внимательно следит за тем, что я делаю через плечо, громко сопя и подсвистывая боксёрским носом. В дневном свете он оказывается старше чем я предполагал и очень жилистым, ощущение, что под тонкой кожей натянуты канаты. Зовут его Авел, он из небольшого поселения на севере Арзуса он, как и тысячи других искателей удачи, когда-то прибыл в Свободный город в поисках заработка и остался здесь, как уже кажется, навсегда.
– Как ты можешь заметить, – обращаюсь к нему, – я не намерен никого взрывать. Бомба с зажжённым фитилем должна быть подброшена сегодня вечером в окно желтого переговорного дома. Сигналом будет, собственно, мое появление в окне. Разумеется, дождись пока я от него отойду. Окончательный расчет после, подойдешь ко мне сам. И главное, бомба не должна взорваться, не советую. Я вижу угрожать тебе бессмысленно, просто имей ввиду, что у меня на тебя могут быть ещё планы, а значит возможность тебе неплохо заработать…
Авел, щурясь, внимательно смотрит на меня, видно, что он рад оказаться при деле и теперь хочет выказать готовность и дальше работать на меня. Первое впечатление – человек он бывалый, такой будет действовать без промедлений и по наикратчайшему пути. Посмотрим, я бы хотел иметь такого персонажа в обойме.
К назначенному времени я и Маша подходим к так называемому желтому переговорному дому. Это действительно желтый дом в два этажа и высоким портиком, что для Свободного города редкий архитектурный изыск. На пороге нас встречает распорядитель, улыбающийся толстячок внимательно разглядывает меня, а затем и Машу и только потом открывает дверь. Внутри переговорный дом оказался похожим на джентльменский клуб с комплексом переговорных залов, крытых террас, библиотек, игровых помещений, курительных комнат. Распорядитель провожает нас в переговорный зал на втором этаже, поднимаемся по винтовой лестнице. Нас уже ждут, ни много, ни мало – целых восемь человек, трое – за столом в центре зала, остальные за их спинами расселись вдоль стен. Те, что за столом, удивительным образом похожи друг на друга: сами худые, шеи вытянутые, крюкообразные большие носы, в черно – белых одеждах, как три стервятника. У одного из них большая лысина, по бокам в разные стороны торчат растрепанные белые волосы, чистый андский кондор. В зале повисла тишина, замечаю, что стула для меня нет, распорядитель картинно охает и убегает за стулом, а я, чтобы не стоять как ученик перед экзаменаторами, ничтоже сумнявшись, присаживаюсь на край стола.
– С позволенья моих коллег, я начну, – белый кондор старательно подбирает слова, – как Вам, наверняка, известно, в настоящее время в Свободном городе активно обсуждается слух о существовании некого Союза, – кондор громко откашливается, – поймите нас правильно, мы не хотим никого обвинять, мы хотим выяснить, кто и с какой целью распространяет этот слух. Люди, организовавшие эту встречу, дали понять, что здесь мы сможем получить ответ на этот вопрос.
Кондор в поисках поддержки смотрит на своих коллег, те в ответ одобрительно кивают. Он учтив и старается быть максимально вежливым, инцидент со стулом видится скорее досадным недоразумением, чем заранее продуманным действием. Тем временем в зал заносят два недостающих кресла, я со вздохом облегчения усаживаюсь, Маша встает сзади, положив руки на спинку моего кресла. Держу небольшую паузу, изучая линию судьбы на своей ладони.
– Со всей ответственностью могу вас заверить, что к слухам о Союзе я, а равно как и мои люди, никакого отношения не имеем, – отчетливо выговариваю каждое слово, – моя цель – достичь соглашения с волхами, и не секрет, что в этом плане я действую от имени Бахтии. Несмотря на бытующее здесь мнение, что исход войны предрешен, у меня есть уверенность, что участие волхов в конфликте на стороне Атики может иметь существенное значение.
– Представьте себе, – высоко поднимаю указательный палец, привлекая внимание, – измученную переходом пустыни и растянувшуюся на километры армию атакуют одновременно с разных сторон немногочисленные, но быстрые, полные сил отряды волхов. Словно тысячи ос они жалят врага, стараясь нанести максимальный урон, и, не дав противнику опомниться и перейти в нападение, ретируются в горы, где, отдохнув и перегруппировавшись, готовят новую атаку. Чтобы локализовать эту угрозу, Древету придётся выделить значительную, до двадцати тысяч солдат, часть армии. И это должны быть действительно хорошие солдаты, чтобы блокировать волхов горах, во всяком случае, не ряженные крестьяне ДонЛона. Преследовать волхов бессмысленно: они буквально растворяются в горах, попробуй найди! Да никто и не посмеет – там за каждым валуном может ждать засада. И уж тогда исход противостояния будет действительно предрешён.
Стервятники внимательно и даже увлеченно смотрят на меня, я же, стараясь не снизить градуса их напряжённого интереса, добавляю эмоций: повышаю голос, активно жестикулирую, указывая на поверхности стола как на военной карте направления движений предполагаемых атак и отходов.
– Таким образом, – многозначительно смотрю на чёрно-белую троицу, – силы Древета, вошедшие в так называемое бутылочное горлышко, уже не будут иметь столь существенного и безоговорочного преимущества. И тогда, уткнувшись в несколько оборонительных линий, сооружением которых сейчас следует заниматься Атике, винары потеряют темп своего наступления и увязнут в позиционных боях, в которых дефицит ресурсов может иметь определяющее значение.
–Так что, – продолжаю я после небольшой паузы, чтобы стервятники смогли переварить сказанное, – узнав о создании Союза, я, во-первых, нисколько не удивился – для меня это очевидное и даже необходимое решение, а во-вторых, конечно обрадовался, ведь такой Союз стал бы существенным подспорьем в нашем противостоянии с винарами, как минимум, он вынудит Древета держать часть армии на восточный границах.
– Но, – разочаровано развожу руками, – к сожалению, прибыв сюда, в Свободный город, узнаю, что Союз всего лишь слух, распространённый винарами, что в свою очередь является не менее очевидным шагом Древета.
– Скажите, – один стервятников подается вперед, – а в чем для Вас очевидность того, что слух распространили винары?
– Знаете, я могу долго и нудно рассуждать на эту тему, но для Вас это не будет чем-то новым, аргументы Вам и так известны. Разжиревшие и обнаглевшие семьи коалиции требуют постоянной встряски и хороших подзатыльников, война, кроме всего прочего, хороший повод для Древета напоминать зарвавшимся кто есть кто. Для войны, понятное дело, нужен враг, роль которого пока отведена Атике, но потом, если, конечно, Атика падёт, понадобится новый враг, новая добыча. Претендентов на эту роль не так уж много – кто-то из вас, – держу паузу.
– Сначала один, потом другой, вас съедят по отдельности, – пауза, – причем, каждый раз, ещё невыбранные на роль врага страны, будут, как минимум, выступать в союзе с винарами против той, которой уже отведена эта роль, – пауза, – как не прискорбно, но так сложилось, вспомните все ваши периодические усобицы, спросите друг друга, кто был тайным союзником каждой из сторон. Древет не упускал случая подлить масла в огонь, подпитать разногласия, не допустить вашего объединения. Вы перед ним максимально открыты и доброжелательны, каждый по отдельности, но Древету не нужны новые союзники, он сыт ими по горло, ему нужна добыча, безоговорочное подчинение.
Теперь выдерживаю мхатовскую паузу, некоторые из сидящих напротив даже приоткрыли рты.
– Вы наверняка в курсе, – подпускаю в голос печали, – Крепту был причинен серьезный ущерб, я потерял свой корабль, людей, груз. Я подозреваю, что это к этому приложили руку винары с подачи Морэ, его регулярные контакты с Древетом крайне подозрительны. В общем я решил вывести Морэ на чистую воду и сегодня ночью, не спрашивайте меня как, я выкрал часть писем Морэ. Так вот, среди прочих интересных писем, мне попалось одно, которое определено может служить подтверждением вышесказанному.
Я достаю из-за пазухи письмо, аккуратно раскладываю на столе. Присутствующие молча склонились над ним, изучают.
– Комментировать письмо и делать выводы оставляю Вам, мной и так сказано достаточно, – заключаю я и сложив руки за спиной подхожу к окну, сигнал подан.
Не успел я вернуться к своему креслу, как послышался звон разбитого стекла и глухой удар, что-то тяжелое упало на пол. Несколько мгновений все, замерев, смотрели на металлическое ядро с искрящимся фитилём, крутящееся у разбитого окна. Маша, не зная о спектакле с бомбой, в искреннем порыве подскочила к ядру и резким движением выдернула горящий фитиль. Чтобы успокоить, тут же беру её за руку. Стервятники всё ещё стоят в оцепенении.
– Наше предприятие становится смертельно опасным, – показушно бравирую, – надеюсь, что я был услышан. Единственное, хотел бы добавить то, что времени у вас в обрез: ведь Союз будет иметь смысл пока существует Атика, промедлите с решением – проиграете, – забираю письмо со стола и выхожу из переговорного зала.
Снаружи уже суетится распорядитель, встревоженный звуками разбитого стекла. Маша держит меня за руку и не просто держит как обычно, а практически ведет за собой. Считая себя ответственной за мою жизнь, она настороженно осматривается по сторонам: продолжает спасательную миссию. Прижав кулак к подбородку, а затем ко лбу, благодарю Машу за защиту и заботу, серьёзно нахмурив брови, она кивает в ответ. В умилении глядя на свою маленькую защитницу, наклоняюсь и целую в тёплую макушку.
– Э-эх было времечко, и меня целовали в темечко, а ныне только в уста, да и то ради Христа.
Маша с удивлением и благодарностью смотрит снизу вверх, на губах – счастливая детская улыбка.
Вечереет, жара спала, лёгкий ветерок приятно освежает, и мы возвращаемся пешком по знакомой аллее. К вечеру здесь становится довольно людно, большинство скамеек заняты, появились уличные артисты, музыканты, тележки с различной уличной едой. Воздух наполняют запахи жареных каштанов и сахарной ваты.
Когда подходим к нашему трактиру, на улице уже стемнело. Неожиданно из-за огромного дуба на нас выскакивают два силуэта. Маша мгновенно оказывается впереди меня, закрывая от атакующих. Я же, в ужасе, что она может пострадать, хватаю ещё за плечи и прячу за собой, поворачиваюсь к атакующим спиной, спасаем друг друга. Вот и все промелькнуло в голове, главное, чтобы Маша смогла уйти, она же им не нужна. Но удара в спину не следует, рывком разворачиваюсь, оставляя Машу за спиной. На земле в хрипах исходят два тела, над ними Авел. Что ж, ты приобрел билет в первый ряд.
Оставив Авела разбираться с телами несостоявшихся наших убийц, мы поднимаемся на балкон, где ранее завтракали, и, со вздохом облегчения, усаживаемся в плетеные кресла. Семен Львович уже здесь, сидит с большой кружкой местного пива. Судя по блеску его глаз, кружка не первая. Я также заказываю себе пиво и жареную рыбу, Маша опять берет себе пирог с капустой. Нас обслуживает все тот же шмыгающий носом парень, он приносит четыре записки, переданные на мое имя, решаем оставить их разбор до прихода Виталика. Пиво на удивление – сносный лагер со сладковатым привкусом. На мой вкус не хватает горечи хмеля, но в целом вполне себе.
– Ваша свита растет, такое спасение, конечно, дорого стоит, – Семен Львович, сделав большой глоток, откидывается на спинку кресла, – такого человека хорошо держать при себе.
– Да, с жизнью я успел попрощаться, здесь с этим особо не церемонятся.
– Всё хорошо, что хорошо кончается, – Семен Львович по-дружески дотрагивается до моего плеча, – Ну и как, как считаете, стоит чего-то ждать от сегодняшней встречи в переговорном доме?
– Не думаю, – отрицательно качаю головой, – слушали меня, конечно, внимательно, двое из них даже старательно выводили каракули на листочках, а это верный признак внимательного слушателя. Я уверен, они без промедления передадут наш разговор своим правителям. Даже допускаю, что может и получится убедить какого-то одного из них, но всех сразу. Всех сразу – нереально.
– Кого-то одного…, – задумчиво произносит Семен Львович, – кто-то один – это уже одно разбитое окно.
Если я правильно понял, Семен Львович апеллирует к социологической теории разбитых окон: если в здании разбито одно окно и его не восстанавливают, то вскоре будут разбиты и остальные окна.
– Окно будет считаться разбитым, когда кто-то из них вступит в конфронтацию с коалицией, – вступает в разговор Виталик, они с Савой поднялись к нам балкон и рассаживаются за столом, – а до тех пор – окна целы, а перспективы Атики туманны.
– Туманны…? – усмехается Сава, – да нет, перспективы как раз таки вполне отчетливы.
Тем временем приносят мой заказ, это крупный морской окунь, зажаренный в масле до хруста.
Пока я рассказываю Саве о происшествии у трактира, Виталик изучает полученные записки.
– Запросы встретиться, эти две от местных наемников, они предлагают свои услуги, широкий профиль. Вот эта интересная – от переговорщика Арзуса, а вот эта от Ксена, – Виталик разложил записки на столе и выжидающе оглядывает нас.
– Не вижу смысла в дальнейших встречах, – после недолгой паузы устало говорит Семен Львович, – мне кажется, здесь мы исчерпали наши возможности. И более того, как мы видим, оставаться здесь становится опасным.
– Возвращаемся в Атику…, – под балконом замечаю Авела, вставшего на импровизированный пост.
– Да, – подтверждает Семен Львович, – и мне кажется, что Вам нужно будет ещё раз заглянуть к волхам, как считаете?
– Будет нелишним лично предупредить их о планах винаров, и в красках преподнести Союз, – соглашаюсь я, – кто знает, может это как раз и сподвигнет Музу выполнить нашу сделку.
Некоторое время мы молча едим и пьем пиво, свежий морской бриз и приглушённый трактирный гул шум делают это занятие весьма увлекательным. Над нашим столом висит лампа в чугунной оправе, освещая наше застолье светом горящей ворвани. На душе немного грустно – здесь мне понравилось, вернусь ли сюда ещё, кто знает…
– Взгрустнулось крепко юноше. По матери-страдалице, – Сава цитирует Николая Алексеевича Некрасова на мой продолжительный глубокий вздох.
– А что будет потом, – спрашиваю я, – когда наша миссия закончится? Что произойдет по этой вашей теории о выходах, мы просто перестанем здесь появляться?
– Не знаю, закончится ли она вообще, эта миссия, – сонно зевая, говорит Семен Львович, он выпил достаточно пива, – понимаете, мы хотели помочь Вам принять и хоть как-то объяснить происходящее вокруг, а это всяко легче сделать, когда есть уверенность, когда есть почва – от чего отталкиваться, когда есть, куда вернуться.
– Вы сейчас о чем?
– О том, что нет никаких выходов, как, соответственно, и входов, – Семен Львович хлопает ладонью по столу, разбудив уснувшую на моем плече Машу, – нет никаких целей, которые нужно достичь, чтобы что-то закончилось! Атика также реальна, как и пятая палата и эти реальности существуют одновременно.
– Подождите, – непонимающе трясу головой, – но как же Крисимс, разве наше прибывание там не закончилось?
– И Крисимс не исключение, – глаза Семена Львовича, изрядно косят, а язык заплетается, – но о нем лучше всех расскажет Сава.
– Я порядком набрался пивом, – Сава поднимает руки, – так, что после, а пока я отправляюсь спать.
13. Воскрешение
Запах холодной городской осени через открытую форточку. Мягкая пружинная кровать, колючее одеяло, пижама. Я просыпаюсь с сильной головной болью. Неужели все закончилось, мы не достигли целей и вернулись назад? Или же миновал кризис, и я, наконец, очнулся, избавившись от галлюцинаций…?
В палате я один, на кровати Семена Львовича свернутый в трубочку матрас. На табурете передо мной тарелка с яичной скорлупой и пустой стакан из-под чая, чаинки на дне стакана успели высохнуть. В комнате темно, но за окном светает, из коридора желтой полоской под дверью свет. Умывшись над раковиной, более-менее прихожу в себя. Из-за открытой форточки в палате холодно, но закрыть не могу – не достаю. У Ларисы Петровны для этих целей есть специальная палка, которую она уносит каждый раз с собой. Закрываюсь одеялом с головой, чтобы согреться. Думается все ещё тяжело, закрываю глаза, пытаюсь заснуть.
– Подъем-подъем, – Лариса Петровна, – трясет меня за плечо, – соблюдаем распорядок.
В палате свет и все так же холодно. Очень хочется есть, но с отсутствием Семена Львовича пропала и горячая каша. Лариса Петровна после того, как разбудила меня, забрала матрас с кровати Семена Львовича и только перед самым сном принесла мне тарелку остывшей молочной лапши, затянутой уже подсохшей пенкой.
И потекли однообразные пустые дни, сменяясь длинными бессонными ночами. Почти всегда в одиночестве, вне времени, без сил, без желаний я почти не встаю с кровати, уткнувшись в стену, рассматриваю мелкие трещины в штукатурке. В моём воспалённом воображении они складываются в картинки утраченного мира. Вот эти трещины – белые вершины гор Атики, эта широкая, как полоска моря, эти три – теракон, выбирающийся из-под земли, вот прямая глубокая – это одинокая башня на вершине холма, там я, прикованный цепью, а вот аллея, где мы гуляем с Машей. От просмотра этих картин мне становится до тошноты тоскливо, тягучее чувство невыносимого одиночества заполняет меня, выматывая душу, терзая болью виски, но я снова и снова, с тупым упорством вглядываюсь в трещины, выискивая знакомые образы, пока горячая пелена не застилает глаза, и тогда я плачу, спрятавшись с головой под одеялом.
С каждым днем все случившееся там в Атике и одинокой башне представлялось все сказочнее и сюрреалистичней, все более похожим на сон. Бывают такие сны, после которых не хочется просыпаться и возвращаться в реальность, сны, которые ты вспоминаешь и переживаешь вновь и вновь, мучаясь ощущением, что у тебя украли что-то очень важное, дорогое сердцу. Иногда ещё я мысленно рассаживаю здесь у себя в палате Машу, Альта, Саву, но они только грустно смотрят на меня и молчат, я тоже молчу.
Психологическая руминация так это называется, непрерывное прокручивание воспоминаний и хоровод депрессионных мыслей, фактор суицидальных настроений. Откуда я это знаю, даже не представляю. Может я, как и герой повести Антона Павловича Чехова, служил врачом в этой самой больнице, а теперь оказался её пациентом, только поселили меня не в шестую, а пятую палату. Но мыслей этих я не боюсь, больше меня беспокоит то, что практических способов покончить со своим бесцельным животным существованием я не нахожу.
Со временем проходит и руминация, болото безысходности и бессмысленности поглощает меня с головой. Воспоминания, так терзавшие меня, постепенно тают в густом, почти осязаемом однообразии серых дней и ночей. До меня нет никому дела: ни посетителей, ни врачей, только Лариса Петровна безучастно носит остывшую еду один раз в день, равнодушно скользнув по мне взглядом, ставит тарелку и забирает пустую.
Мое состояние не могло не найти отражения в моем физическом облике. В маленьком треснутом зеркальце над раковиной, я безразлично лицезрею себя: борода клочками, немытые слипшиеся волосы, воспалённые глаза в тёмных кругах, впалые щёки, заострившийся нос, грязные длинные ногти. Кроме того, запах немытого тела и заскорузлой от пота пижамы.
Не знаю, сколько это могло бы продолжаться, но, однажды, Лариса Петровна принесла мне завтрак, что само собой было неожиданностью, но также удивительным оказалось то, что это были пара свежесваренных яиц, кусок хрустящего хлеба с квадратиком сливочного масла и, о чудо! горячее какао, источающее умопомрачительный запах, с пенкой. Я глубоко вдохнул этот забытый сладкий запах, запах детства.
От такой метаморфозы я даже немного воспрял духом, с наслаждением завтракаю, похрустываю хлебной корочкой, как тогда поджаристой рыбой в Свободном городе. Неожиданности на этом не закончились, когда не спеша, растягивая удовольствие, пью какао, в палату входит посетитель – высокий худощавый человек в тёмно-сером сюртуке на вид столь же дорогом, сколь и старомодном, под сюртуком – белоснежная сорочка. Он в очках в тонкой золотой оправе, почему-то без стёкол. Руки в перчатках, в одной руке коричневый кожаный портфель, в другой – черный зонт-трость. Сутулая фигура, острые черты лица, его облик вызвал в памяти строчки из стихотворения Валерия Брюсова: «Подобен панцирю затянутый сюртук, Подобен мрамору воротничок сорочки».
Не сразу узнаю в этом образе Семена Львовича, напоминает такого стереотипного чопорного джентльмена из старых кинофильмов. Он встает напротив, внимательно рассматривает меня, взгляд – сочувственно-брезгливый.
– Эндогенное заболевание шизофренического спектра, – Семен Львович озирается куда бы присесть, – или Вы уже поставили более точный диагноз?
Нет не поставил, даже не думал об этом. Но я могу, нужно попробовать. Что у нас есть? Фанатические, псевдогаллюцинаторные переживания, переплетающиеся с реальностью – онейроид. В таком случае я за рекуррентную шизофрению, которой характерен онейроидный синдром, но дефект личности при которой, как правило, не достигает степени эмоциональной тупости. Вот так!
– Впрочем, уверен, что поставили, – Семен Львович откинул зонтом конец простыни и аккуратно, боясь запачкаться, сел на край моей кровати, – В таком случае вынужден Вас расстроить, поскольку с моим появлением у Вас наметился рецидив.
Говорят, первый шаг к исцелению – принять и смириться с проблемой и да, я принял и смирился с болезнью, но исцеления я не хочу, я хочу остановиться на этом первом шаге. Меня невероятно пугает возможность исцеления, исцеление – это бесконечная беспросветная тоска. Я же хочу опять ощутить запах моря, приятную тяжесть послушного меча, вернуть Машу, Альта и пусть эта жизнь будет только в моем больном сознании, но мы же договорились, что реальность – это его проекция и для каждого она конечна. К чему там призвал Даниил Хармс…: «Оставь! Оставь, мой друг, мечтанья, Освободи от смерти ум». Но нет не оставлю! Теперь я буду определять реальность так, как её воспринимает мое сознание, рецидив – манна небесная, свобода моя.
Семен Львович достал из внутреннего кармана белый шелковый платок и прикрыл им нос, я же, доев яйцо, допиваю остатки ещё горячего какао, громко швыркая и причмокивая.
– Надеюсь мы сможем поговорить, – видно, что Семен Львович в этом сомневается, – пока Вы так выразительно пили какао, я придумал занятную аллегорию и хочу Вам её теперь изложить, – таким тоном обычно говорят с маленькими детьми, – представьте, три прозрачные трубки, их может быть пять, десять не важно. В общем, эти трубки подсоединены к сосуду. В сосуде жидкость под давлением, которая выдавливается в трубки. Далее, возможно, трубки соединятся, либо наоборот разделятся на ещё большее количество трубок, но жидкость в них всегда будет двигаться под действием давления в сосуде. По одним быстрее, если они тонкие, по широким, соответственно, медленней. Теперь представьте, что жидкость – Ваше сознание, распределённое по прозрачным трубкам, которые можно определить как жизненные пути. Давление в сосуде – энергия Вашего сознания, результат его работы. При недостатке энергии, давление в сосуде падает и движение жидкости во всех сосудах прекращается. Поскольку Ваше сознание везде и нигде одновременно, энергия сознания в каждой трубке определяет силу давления в сосуде.
Семен Львович всматривается в меня, пытается понять, доходит ли до меня сказанное. Я бы на его место засомневался, вспомнился детский стишок Александра Веденского: «Кто растрёпан и всклокочен? Кто лентяй и озорник? Ну, конечно, Коля Кочин. Отстающий ученик.» Я хоть и не озорник как Коля Кочин, но порядком растрёпан и всклокочен. Бонусом бездумный взгляд в сторону, хлебные крошки и яичная скорлупа в колючей бороде. Тем не мене, внутри я оживаю, приход Семена Львовича дает надежду, что не все закончилось, что ещё возможна Атика. А если я оживаю, то значит и энергия сознания начинает создавать давление в аллегоричном сосуде Семена Львовича. Смысл её понятен – ступор здесь, в пятой палате, привел к застою во всех других реальностях, которые, в понимании Семена Львовича, на самом деле существуют и существуют одновременно. Если даже представить, что я не сошёл с ума и реальность не одна, а сознание способно перескакивать из одной в другую, то где-то, все же, должно находится физическое тело, источник энергии, и это место и есть единственная реальность.
– Не до конца, – перебивает мои мысли Семен Львович, – не до конца Вы уловили суть. Сознание не перескакивает с одной реальности на другую, оно существует в различных реальностях одновременно. Что же касается тела, то это только форма, часть содержимого реальности, сколько реальностей столько и форм.
Интересно. А кстати, если только сознание представляет собой единственное постоянное во всех реальностях, а формы меняются, то каким образом вы перемещаетесь вместе со мной?
– Ещё раз, – Семен Львович закатывает глаза, – никто не перемещается, все мы постоянны. А что касается каждого из нас, Ваших коллег по пятой палате, то давайте предположим, что где-то мы реальны, а где-то только плод Вашего воображения.
Кажется понятно, что он имеет в виду: психические расстройства существуют даже в его фантастических представлениях о реальности. Скорее всего, я и сейчас разговариваю сам с собой. Но уверен, что Сава, Семен Львович и Виталик существуют на самом деле. Те, в больничных пижамах, с Сервантесом под мышкой, разговаривающие с кактусом, они настоящие, они были здесь. Просто они куда-то пропали, возможно, их перевели на другой этаж или в другое крыло, но они где-то здесь, где-то рядом, и здесь моя реальность, из которой я черпаю все свои знания и воспоминания, здесь мое тело – источник энергии моего больного сознания.
– Впрочем, может статься, что тела вообще не существует или не существует именно той физиологической оболочки, к которой Вы привыкли – проекция сознания…
– Ну знаете, таким образом можно рассуждать бесконечно, поставив под сомнение абсолютно все, кроме самого сознания.
– Иногда проще не задавать себе очевидных вопросов, не правда ли…
Вдруг замечаю, что Семена Львовича уже нет в палате, успел незаметно уйти или его здесь на самом деле не было, впрочем, не важно. Важно, что я вернусь и в Атику, и в башню и это наделяет всё происходящее со мной сейчас смыслом.
Встаю с кровати, тапок не видно, иду босиком к умывальнику. Раздевшись догола, пытаюсь помыться под тонкой струйкой воды, получается не очень. В таком виде меня застает зачастившая сегодня Лариса Петровна, которая, помянув от испуга свою мать, заставляет меня собрать белье и выводит в коридор. Длинный коридор в желтом электрическом свете, на полу стертый коричневый линолеум, по бокам двери в палаты, в конце стеклянные двери на лестницу. Я было испугался, что выгонит меня в чем мать родила, но нет, подводит к двери, на которой висит треснутая табличка с надписью «душ». Внутри, свалив белье в угол, захожу в кабинку, треснутый голубой кафель, душ, кусок хозяйственного мыла, старая мочалка с кусачими краями и горячая вода. От наслаждения кружится голова.
Я в чистой пижаме, причесан, с прямым пробором, приглаженной бородой, такой себе стереотипный дьячок, сижу смирно на чистой постели, а Лариса Петровна аккуратно подстригает мне ногти. На вид очень довольная, неприятно было приходить к грязному больному, теперь другое дело. А на тумбочке меня ждет стакан чая с чебрецом, его запах отсюда слышу, после баньки, ну или душа, самое то. Выпив чай, я с удовольствием укладываюсь в кровать. За окном ещё день, но я хочу спать, во-первых, много дел сделано, устал, а во-вторых, я теперь точно знаю, что рано или поздно обязательно проснусь в Атике.