Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)
X
После приема у Антония произошло нечто, чего никто не ожидал, что оказалось роковым для всей последующей бурной жизни Ирода.
– Сын мой Ирод, – сказал ему Гиркан, – на твои сильные руки Всевышний возложил судьбы Иудеи и мою собственную судьбу. Чтобы еще больше скрепить узы, связавшие тебя со мною, я отдаю тебе самое дорогое, что осталось мне в жизни, это мою драгоценную жемчужину Мариамму, отдаю тебе в жены, а с нею даю тебе еще одного брата, Аристовула. Бери их… люби их…
Старик заплакал. Эта неожиданность так поразила Ирода, что он, при всем своем умении владеть собою, сначала растерялся. Он давно любил Мариамму, любил ее еще крошкой, когда носил на руках и изображал из себя Давида, поражающего Голиафа-Элеазара в львиной шкуре, который, бывало, похищал маленькую Мариамму. С ростом и развитием девочки росла и любовь к ней. Теперь он любил ее безгранично. Любовь Мариаммы казалась ему недосягаемым, небесным блаженством. Но он не забыл, как она в злополучный день, когда Ирод грозил распятием всему Иерусалиму, гордо, не по-детски сказала ему: «Нет, ты не мой!» И вдруг теперь ему отдают ее в жены! Она будет принадлежать ему, как Дорида! Нет, это старик Гиркан бредит; он ничего не знает.
– Но ведь девочке только четырнадцать лет, – сказал он наконец, – а мне тридцать два, и у меня уже есть жена. Да и сын мой от Дориды, Антипатр, уже старше Мариаммы.
– Это ничего не значит, – отвечал Гиркан. – Женщина – это такое деревцо, что чем оно моложе и нежнее, тем плодовитее, а дети благословение Божье. И то не важно, что у тебя уже есть жена; Дорида Доридой и останется, а Мариамма будет Мариаммой.
– Но она меня не любит…
– А разве любит агнец, когда его приносят в жертву Иегове? Женщина – тот же агнец, приносимый в жертву размножения народа Божьего; раститеся и множитеся и наполняйте землю, вот что сказал Иегова… Через год Мариамма даст тебе сына.
Но прошло два года, а Ироду было не до женитьбы.
Отверженный Антонием, Антигон, лишенный наследия предков, изгнанный из Иудеи, не дремал. Когда отец его, последний царь Иудеи, Аристовул, был отравлен по повелению Помпея, а сыну его и преемнику, Александру, римляне отрубили голову, Антигона с братьями и сестрами приютил у себя Птолемей, владетель Халкиды у подошвы Ливана. Сын Птолемея, Филиппион, влюбился в младшую сестренку Антигона и женился на ней. Но красавица приглянулась и отцу, и чадолюбивый папенька, убив сына, сам женился на его молоденькой вдове и с тех пор стал еще более покровительствовать Антигону и его братьям. Так они и остались в Халкиде.
Но Антигон не думал мириться с утратой отцовского наследственного трона. Мы видели его в Александрии, в приемной у Цезаря; но там сила и ловкость Антипатра и Ирода осилили его права, и Цезарь объявил ему жестко, что наследство – зло и разврат для наследника и что наследственный трон без личных доблестей наследника – то же зло и разврат… Мы видели его потом в Тарсе, у Антония, и там холопство Ирода перед Римом пересилило права наследства.
– Так я же призову силу против насилия! – со злобой отчаяния решил он, проклиная Рим и его угодников.
Он воротился в Халкиду. Два года зрел в его уме план мщения и наконец созрел.
Эти два года Антоний оставался в Александрии и в объятиях Клеопатры забыл весь мир… Пользуясь его временным безумием, парфяне успели захватить всю Сирию.
– Так вот где мой наследственный трон, в колчане у дикого парфянина, – сказал Антигон Лизапию, который унаследовал власть отца своего Птолемея над Халкидою.
– В колчане у парфянина? – удивился Лизапий.
– Да! Я уже говорил с их сатрапом Варцафарпом, и он с прямотою варвара сказал: «Дай нам тысячу талантов и пятьсот иудейских женщин и девиц, и мы посадим тебя на отцовское место».
– А царевич Пакор? – спросил Лизапий. – Ведь Варцафарп только его сатрап.
– Пакор, как ученик, делает то, что велит ему учитель.
Действительно, союз с парфянами был заключен немедленно. Антигон обещал Пакору, что он сам приведет ему пленницей сестру Ирода, Саломею.
– Это такая красавица, – говорил он, – что, когда глянет на пальмы, пальмы перед нею склоняют свои вершины, а когда идет по земле, по ее следам цветы распускаются.
Скоро орды варваров потянулись в Иудею, одни – за иорданскими горами в обход Мертвого моря, другие – берегом моря и через Самарию и Галилею.
Жители Иудеи, узнав, что с парфянами идет Антигон, законный наследник их царей, стали стекаться к нему толпами. Многие явились к нему и из Иерусалима. От толпы их отделился один старик и, приблизившись к Антигону, поднял к нему руки, как на молитву.
– О, горе, горе Иерусалиму! – страстно воскликнул он. – Иегова отвратил от него лицо Свое, потому что иноплеменники – владыки святого города. Теперь ты пришел к нам, сын царей наших… Осанна! Осанна!
Толпа подхватила этот возглас, и крики долго не умолкали.
– Сын царей наших! – снова заговорил старик, когда крики смолкли. – Не думай, что мы своею волею покинули тебя. Нет! Мы зубами держались за тебя, хотя ты этого не видел, и нам за тебя выбили зубы. Мы в лицо самого Антония бросали твое имя, и он за тебя бросил нас в темницу. Когда этот поклонник мраморных и медных истуканов ехал в Египет к этой постыдной поклоннице быка, мы толпами своими преграждали ему путь, умоляя за тебя, и он топтал наши тела своими легионами. В Вифании, в Дафне мы кричали ему: «Отдай нам царей наших!» – и он напускал на нас своих гоплитов, как стаю хищных зверей. Когда он проезжал через Тир, мы тысячною толпой пали на колени на том месте, где безбожный Ирод пролил кровь последнего нашего вождя, Малиха, и вопили: «Кровью Малиха заклинаем тебя!» – и он нашей кровью обагрил весь берег моря… Вот раны, полученные за тебя!
Старик сбросил с себя одежды, показывая раны, которыми исполосовано было его тело. Антигон обнял его и заплакал.
– Я пришел вернуть вам царей ваших или умереть вместе с вами! – воскликнул он, обнажая меч. – Вперед, воины Иеговы! За мною – к Дриму!
Наэлектризованные страстной речью старика, а также слезами и возгласом Антигона, иудеи устремились неудержимым потоком с гор, окружающих Иерусалим, ворвались в город и залили собою всю площадь и двор храма. Напрасно Гиркан, явившись во главе сильного отряда, старался остановить их.
– Дети! Сыны Израилевы! Не оскверняйте кровью жилища Предвечного! – говорил он.
Народ не слушал его.
– Ты не служитель Предвечного, а слуга римлян и Ирода! – кричали иные.
Тогда на них ринулись Ирод и Фазаель со своими отрядами и после кровавой схватки вогнали в самый храм, оцепив воинами храмовый двор.
Наступила ночь. Часть воинов Ирода разместилась на ночлег в соседних с храмом домах.
В полночь зарево осветило храм и Елеонскую гору.
– Храм горит! Храм горит! – послышался во дворце Гиркана отчаянный крик.
Это кричала Мариамма. Юная царевна, теперь уже невеста Ирода, не спала. Она горячо молила Иегову, чтобы он послал победу дяде ее, Антигону, и гибель ненавистному ей жениху.
Тревога охватила весь дворец. Гиркан, в страшной тревоге поспешивший выйти на кровлю дворца, увидел клубы дыма и пламя, со всех сторон охватившее храм. Соседние горы тоже осветились. Но Гиркан ясно различил, что горит не сам храм, а прилегавшие к его внешним стенам частные дома и склады дров.
– Горят предатели! – донесся откуда-то торжествующий возглас.
Действительно, горел не храм. Противники Ирода, которые по случаю приближения праздника Пятидесятницы стекались в Иерусалим со всех концов Иудеи, узнав от иерусалимлян о положении дел в городе, немедленно примкнули к недовольным и тайно подожгли все дома около храма, в которых на ночь расположены были воины Ирода. Толпа была безжалостна. Кто из воинов успевал выбежать из объятого пламенем дома, того бросали в огонь.
– Жертва Ваалу! – кричал при этом ожесточенный народ.
– Всесожжение Молоху! – кричали другие.
К волновавшейся толпе прибыли Ирод и Фазаель со своими отрядами, но было поздно: жертвы народной ярости все погорели. Тогда началось избиение жителей. Между тем толпы недовольных все прибывали. Ирод вспомнил, что не только храм, но и дворец в опасности. А во дворце находилось то, что в настоящее время было для него дороже жизни, – его невеста, Мариамма. Поручив Фазаелю защищать стены города, на которые уже напирали орды парфян с царевичем Пакором во главе, он обложил дворец.
Наступало утро. Гул битвы, проклятия, стоны слышались со всех сторон. Дым от горевших зданий все еще клубился в воздухе. Из-за Елеонской горы поднималось солнце.
Ирод, случайно взглянув на дворец, увидел Мариамму. Она стояла на плоской кровле дворца, и, судя по ее позе, по бледному личику, обращенному к небу, Ирод догадался, что она молилась. Выплывшее из-за Елеонской горы солнце осветило ее так, что она казалась видением, одним из ангелов, каким он себе представлял ее. Но за кого молилась она? За него, за Ирода? Но она так холодна теперь с ним. Взор ее – взор сфинкса, которых он видел в Египте… Тот же холодный мрамор…
– Вестник от Антигона! – прервал вдруг его мысли чей-то голос.
Ирод очнулся, перед ним стоял всадник с масличной веткой в руке. Это был старик, который накануне страстной речью воспламенил противников Ирода и заставил Антигона заплакать. Но теперь он был в латах и шлеме при полном вооружении.
– Я, Манассия бен-Иегуда, с веткой мира от царевича Антигона, – сказал старик, – Чтобы прекратить кровопролитие и отвратить от святого города и храма конечную гибель, Антигон предлагает вступить в переговоры с вождем парфян, царевичем Пакором. Варвары охотно пойдут на уступки, они не римляне. В противном же случае они не пощадят храма, мало того, они осквернят и святая святых, чего не решился сделать Помпей, ни даже Александр Македонский.
Ирод был в нерешимости. Он знал, что не отстоит города со своими слабыми силами, ничтожными перед полчищами парфян. Население города было также озлоблено на него. Знал он также, что варвары прежде всего не пощадят женщин, его мать Кипру, сестру Саломею, его Мариамму… При одной этой мысли на него холодом повеяло… О Дориде, своей жене, он даже не вспомнил.
– Твой брат Фазаель, защищающий стены, согласен на переговоры, – добавил старик.
В голове Ирода блеснула мысль. Лукавый с детства, он всегда прибегал к хитрости. Лучше всего принять Пакора во дворце, угостить его и… Он ощупал под складками лат, между чешуйками кольчуги, тот талисман Изиды, который он нашел в рукоятке меча убитого по его приказу Малиха…
«Мариамма поднесет варвару чашу, – сказал он сам себе».
Он знаком подозвал к себе ближайшего из воинов, составлявших его свиту.
– А где находится теперь сатрап Варцафарп? – как бы спохватившись, спросил он старика.
– Варцафарп с сильным войском идет сюда из Галилеи, – был ответ.
Ирод понял, что ему не устоять против соединенных сил Пакора и Варцафарпа.
– Поезжай к Фазаелю и передай ему от меня, что я согласен принять парфянского царевича Пакора для переговоров, – сказал он своему воину. – Сообщи и ты пославшему тебя мою волю, – высокомерно бросил он Манассии бен-Иегуде.
Мариамма продолжала молиться, стоя на кровле дворца. И как было ей не молиться! С высоты дворцовой кровли она видела, как толпы парфян рыскали по Иосафатовой долине, толпились около гробниц патриархов, пророков, выкатывали из склепов Гефсиманских садов глиняные кувшины с оливковым маслом и – о, дикари! – пили его, как воду.
Обернувшись к северу, где особенно силен был напор неприятеля, она заметила, что от ворот Ефраимовых движется группа всадников в высоких меховых и войлочных шапках с колчанами стрел за плечами и длинными изогнутыми луками. Впереди группы выделялись два всадника, из которых в одном она узнала Фазаеля, а другой, в богатом одеянии ассирийского покроя, с золотой цепью на шее, был ей не известен. Потом она увидела, что их встретил Ирод со своей свитой, и все они скрылись в воротах дворца.
Вслед за тем на кровлю взошла рабыня Мариаммы и позвала ее к матери. Оказалось, что она должна приветствовать чашей вина парфянского царевича, и ее тотчас же одели в парадное одеяние царевны, а золотистую головку украсили легкой диадемой. Мариамма, глубоко потрясенная событиями последнего дня, автоматически исполняла все, что ей приказывали делать.
Ее ввели в тронный покой. На первосвященническом троне сидел Гиркан, а по бокам трона стояли Фазаель и Ирод. Против трона стоял загорелый курчавый парфянин с золотой цепью на шее и с черной в завитках бородой. Позади Ирода стоял виночерпий Рамех с золотым блюдом, на котором помещались две чаши и тонкий на орлиных серебряных ножках сосуд с вином.
При виде Мариаммы глаза Пакора сверкнули, и он невольно попятился назад. Девушка, которой мать объяснила, что ей предстоит сделать, взглянув на Гиркана, лицо которого просияло при виде внучки, прямо направилась к виночерпию и, взяв с блюда сосуд с вином, наполнила им обе чаши. Потом, подойдя к трону, взяла в руки одну чашу и подала ее с поклоном Гиркану. Другую чашу, также с поклоном, она протянула Пакору.
– Нет, царевна, – сказал парфянин, отступая с поклоном, – у нас, в Парфии, равно как во всем Иране и в Скифии, таков обычай, что подносящий чашу гостю должен прежде сам освятить ее своими устами. Освяти же ее, царевна. – И он поставил чашу на блюдо.
Рука Мариаммы потянулась к чаше, и ужас мгновенно отразился на лице Ирода… Он рванулся было вперед… но в этот момент руки у Рамеха задрожали и блюдо с чашей и сосудом полетели на пол. Злая улыбка скользнула под черными усами Пакора.
– Подать новую чашу, – сдавленным голосом произнес Ирод.
Парфянин перехитрил идумея.
XI
Пакор достиг, чего желал. Выпив из рук Мариаммы поднесенное ему в другой чаше вино, после того, как девушка своими губами «освятила чашу», хитрый парфянин сказал, что так как большая часть его войска находится с Варцафарпом, то без его согласия он не может заключить окончательного договора с Иудеей. Поэтому он предлагал Гиркану и Фазаелю отправиться в лагерь Варцафарпа и там решить с претензиями Антигона, который будто бы уверял, что Гиркан, по преклонности своих лет и по слабому здоровью, сам обещал сложить с себя сан первосвященника и возложить его на Антигона, своего родного племянника. Все это было, конечно, придумано умышленно, но Ирод, сознавая безвыходность своего положения, принужден был согласиться на требования лукавого варвара, надеясь, однако, перехитрить его.
На другой день Гиркан в сопровождении Фазаеля и небольшой свиты выехал из города. Его сопровождал и раби Элеазар, воспитатель Мариаммы и Аристовула. Всех удивляло и смешило то, что старик не мог расстаться со своим белым голубем, который вывелся и вырос на карнизе окна его комнаты во дворце. Этого голубя любили и кормили дети, Мариамма и Аристовул, и сам Гиркан очень привязался к этой ручной, кроткой птице. Элеазар поместил голубя в клетку и имел его при себе неотлучно. Когда Пакор и его свита смеялись над причудой старика, он отговаривался тем, что первосвященник никогда не расстается с голубем, его любимой птицей, и теперь желает, чтобы она была с ним. Но старик предвидел нечто…
– Кто принес нашему прародителю Ною в ковчег весть, что мир свободен от потопа? – тайно сообщил он перед отъездом Гиркану и Александре. – Голубь невинный принес эту весть в ковчег, где оставалось его гнездо. Если с нами что случится у парфян, и нам, может быть, их пленникам, нельзя будет послать вестника в Иерусалим, то вестником этим будет мой голубь. Я выпущу его тогда из клетки, и он, привыкнув жить и кормиться на карнизе моего окна, непременно прилетит на свое любимое место. Тогда, царевна, – обратился он к Александре, – ты осмотри тщательно его крылья и в них найдешь письмо от нас.
Опасения Элеазара оказались не напрасными. Правда, они безопасно достигли Галилеи, а Варцафарп встретил их с почестями, осыпал подарками; но скоро они увидели, что попали в ловушку.
Некто Сарамалла, один из первых богачей Сирии, знал о предательских планах Антигона и парфян и через своего знакомого Офелия велел предупредить Гиркана и Фазаеля о грозившей им гибели. Офелий тайно явился к ним.
– Бегите от расставленных вам сетей, – сказал он. – Знаете, за какую цену продал вас недостойный Антигон варварам? Он за иерусалимский венец обещал им тысячу талантов, но не своих, а иудейских, да, кроме того, пятьсот женщин и девиц иудейских. Антигон отдает варварам и ваших жен – Александру, жену своего брата, и ее дочь Мариамму…
Эти слова поразили ужасом Гиркана!.. Его сокровище, его радость, последнее утешение его старости – Мариамму – варварам на поругание!
– Жены Ирода и Фазаеля, их сестра Саломея также обещаны парфянам, – продолжал Офелий.
Едва на востоке показались первые признаки рассвета, как от города Экдиппона в Галилею полетел белый голубь по направлению к Иерусалиму. Крылатый вестник летел стрелою через горы Кармель, пересекая горные хребты Самарии и Иудеи.
– Мама! Элеазаров голубь прилетел! – радостно говорила в то утро Мариамма, входя к матери.
Александра побледнела. Она вспомнила слова Элеазара, который говорил, что если их постигнет плен у парфян и им нельзя будет отправить в Иерусалим вестника, то вестником этим явится голубь. Значит, Гиркан в плену.
– Прилетел голубь, ты говоришь, дитя мое? – вся дрожа, спросила она.
– Да, мама, он на своем окне. Я дала ему есть.
Александра поспешила к известному окну во дворце. Голубь сидел на карнизе и клевал зерна.
– Милый! – невольно вырвалось у царевны-вдовы, и она, осторожно взяв пернатого вестника, стала его тихонько гладить, ощупывая перья под крыльями.
Она нашла то, что искала. Вокруг одного пера под правым крылом голубя был намотан тоненький, как слюда, листок из сухого рыбьего пузыря не более квадратного дюйма. Осторожно сняв листок и развернув его, Александра прочла: «Мы в плену у Варцафарпа. Спасите город. Зовите на помощь царя Петры».
– Что это, мама? – спросила Мариамма.
– Дедушка в плену у парфян, – отвечала Александра.
– Так что ж! С ними дядя Антигон, он не позволит обижать дедушку.
– Глупая! Но они возьмут Иерусалим.
– Не они, мама, а дядя Антигон; а он нам роднее Ирода…
– И это говорит невеста Ирода! – пожала плечами Александра.
Она тотчас же послала за Иродом и показала ему то, что принес голубь.
– Я знал это, – сказал Ирод, – Пакор перехватил другое письмо оттуда же и вызывает меня из города для переговоров. Чтобы выиграть время, я отвечал его посланцу, что приду завтра. Между тем я ночью тайно отправлю вас в Идумею, в крепость Масаду, а сам поскачу с моими людьми в Петру просить помощи у Малиха. Готовьтесь же к отправлению. Захватите с собой более ценные сокровища дворца – золото, серебро, драгоценные сосуды. А я велю матери, сестре и братьям также укладываться. К ночи будьте готовы.
Наутро парфяне узнали, что Ирод со всем своим семейством и с семейством Гиркана, захватив все сокровища, ночью покинул город вместе со всеми своими приверженцами, которым удалось так выйти из городских стен, что этого никто не заметил. Это случилось оттого, что парфяне обложили слабейшую часть стен – северную и северо-восточную, где после погрома Помпея часть стен еще не была восстановлена.
Бегство Ирода привело Пакора в ярость, и он приказал грабить Иерусалим, а одну часть войска отрядил в погоню за беглецами. Узнали о бегстве Ирода и иудеи из окрестных местностей и также бросились преследовать его. Отражая наседающего врага, Ирод, наконец, дал ему битву на расстоянии шестидесяти стадий[20] от Иерусалима и нанес сильное поражение.
Как бы то ни было, он благополучно достиг Масады. Оставив, затем, в крепости восемьсот надежных воинов и снабдив ее припасами на случай осады, он простился со своим семейством и с невестой и поспешно направился в Петру.
Между тем Варцафарп прибыл в Иерусалим со своими пленниками. Пакор и Антигон встретили их недалеко от города, в узком скалистом проходе, где они охотились на газелей.
Антигон осыпал жестокими упреками дядю-первосвященника.
– Раб идумеев и римлян! – яростно говорил он. – Тебе ли восседать на престоле отцов наших? Что ты сделал со священным городом? Кому ты отдал его?
Гиркан, убитый горем и стыдом, молчал.
– Ты – потомок славного рода Маккавеев, я – твой ближайший родственник, – продолжал Антигон, – но на кого ты променял меня? Кому отдал Иудею?
– Не я, – заговорил было Гиркан.
– Лжешь, старый трус! – крикнул Антигон. – Разве я не был в Тарсе, где этот римский кабан изображал из себя пьяного идола? Я был там, помни это. Замолвил ли ты за меня слово перед пьяным идолом? Нет, ты все свои слова и самого себя отдал Ироду. Мало того, ты отдаешь ему чистую голубицу, мою племянницу Мариамму. Ты хочешь, чтобы чистая кровь голубицы смешалась с кровью стервятника идумейской пустыни.
Гиркан упал на колени, умоляюще протягивая вперед руки. Фазаель поднял его.
– Встань! Ты первосвященник, – сказал он, – только Иегова должен видеть тебя коленопреклонным. А ты, – обратился он к Антигону, – ты – недостойный выродок Асмонеев! Ты не только невинную Мариамму, твою племянницу, продал парфянам, ты обещал им еще пятьсот иудейских женщин и девиц! Тебе ли укорять беззащитного старца, наемник варваров!
Антигон бросился было на него с мечом, но Пакор удержал его.
– Стой! Он мой пленник, – сказал он, – я сам расправлюсь с ним за ту чашу, которой хотели угостить меня во дворце Гиркана.
– Я не знаю ничего, – жалобно простонал Гиркан, – я не знал, что чаша отравлена… Пощадите!
И он снова упал на колени.
– Первосвященник, встань! – опять сказал Фазаель.
– Замолчи, несчастный! – крикнул на него Антигон.
– Встань! Не унижайся перед наемником-варваром, – настаивал Фазаель. – Ты первосвященник.
– Так вот же! – яростно закричал Антигон и бросился к стоявшему на коленях Гиркану. – Вот же! На! На!
И он, обхватив голову несчастного старика руками, стал грызть ему уши.
– Вот тебе! Вот тебе! – И он окровавленным ртом выплевывал куски откушенных у Гиркана ушей.
– О Адонай! – воскликнул Фазаель.
Гиркан, обливаясь кровью, упал на землю, закрывая ладонями откушенные раковины ушей[21].
– Вот вам! – говорил кровавым ртом Антигон, отплевываясь. – Теперь он больше не первосвященник и им уже никогда не будет.
Дело в том, что, по законам Иудеи, сан первосвященника могли носить только люди «беспорочные» – и в нравственном, и в физическом отношении.
Фазаель, разодрав свою мантию, стал перевязывать голову Гиркану.
– О, если бы со мной был меч! – простонал он.
В это время прискакал гонец.
– Какие вести? – крикнул издали Варцафарп.
– Ирод успел достигнуть Масады и, оставив там женщин и свои сокровища под защитой сильного гарнизона, сам с отборной конницей ускакал по направлению к Петре. Наши конники не могли догнать его, – отвечал гонец.
– О Адонай! – радостно воскликнул Фазаель. – Теперь я умру спокойно… Мститель моих врагов жив! О Иегова! Бог Авраама, Исаака и Иакова! Прими дух мой!
И, стремительно разбежавшись, Фазаель ударился головой о скалу.
Он был мертв.
