Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)

Полная версия

XXII

Немезида, однако, не дремала.

В то время, когда Ирод, высасывая кровь иудеев, сооружал новые города, храмы, дворцы, театры, амфитеатры, гимназии, воздвигал статуи чуждым богам и людям, осыпал благодеяниями чужие страны, забывая Иудею, в это время сыновья его от Мариаммы, Александр и Аристовул, учились в Риме, редко получая вести с далекой родины. Но они знали, что после погребения их матери, тело которой они сами сопровождали к царским усыпальницам, Ирод снова приблизил к себе свою первую жену, Дориду, бывшую в изгнании после женитьбы его на Мариамме, и сына Дориды, Антипатра, который также находился в ссылке и только в большие праздники мог являться в Иерусалим. Юноши, подрастая и развиваясь, крепли в убеждении, что их кроткая мать погибла от руки их отца. В Риме же они получили известие, что обожавшая их бабушка, дочь первосвященника Гиркана, также была вскоре убита по повелению Ирода. Недоброе чувство по отношению к отцу зрело в душе юношей. Недоброму чувству этому помогала развиваться и тоска по родине.

Более десяти лет уже они томились в Риме как заложники, и хотя Август, уже император, и Агриппа ласкали молодых людей, следили за их успехами в науках, за развитием их крупного ораторского дарования, однако не могли не чувствовать, что они как будто брошены и забыты отцом, безумно гонявшимся только за эфемерной славой.

– Брошенные Иродом дети, последняя отрасль Маккавеев! – слышали они иногда, как шептались между собою их соотечественники-иудеи, поселившиеся в Риме еще со времени Помпея, и горестно покачивали головой, тихонько указывая на прекрасных юношей.

Нередко, любуясь с высот Капитолия величественной картиной расстилавшегося перед их глазами Рима с его шумным Форумом, храмами, колоннадами, статуями, цирками, они вспоминали свой далекий Иерусалим с его храмом, со скромным Кедронским потоком, непохожим на мутный и бурливый Тибр, с милою Елеонскою горою, с его пальмами и седыми оливковыми деревьями Гефсиманского сада. На душе у них становилось холодно при этом невольном сравнении, и им вспоминался Югурта, после своей знойной Нумидии томившийся в холодном Риме.

– Когда же мы снова увидим наше родное небо, наше знойное солнце, пальмы Иерихона, веселые струи Иордана, мрачные воды Мертвого моря? – говорили они нередко.

Но, наконец, Ирод вспомнил и о них. Однако не отцовская нежность заставила его вспомнить о детях, а только ненасытное честолюбие. Ему хотелось породниться с древним царским родом, и родство с царями Каппадокии казалось ему очень лестным. Он знал, что у Архелая, каппадокийского царя, есть молоденькая дочь замечательной красоты, пятнадцатилетняя Глафира, которую Ирод видел еще совсем маленькой девочкой и был поражен ее бойкостью. Семи лет Глафире случилось быть в Иерусалиме с отцом, куда Архелай приезжал, чтобы взглянуть на новое «чудо света», на Иерусалимский храм Ирода, храм, о котором молва облетела весь мир.

– Когда я буду большая, то выстрою еще лучший храм Юпитеру, – сказала девочка по осмотре Иерусалимского храма.

– Вот как! – улыбнулся Ирод. – Где же ты его построишь?

– На Элеузе, где мой прадед приносил жертву Аресу после победы над другим моим прадедом, – бойко отвечала девочка.

– Твой прадед победил твоего же прадеда? Вот чудеса! – засмеялся Ирод. – Как же это случилось?

– А ты разве не знаешь, кто были мои прадеды? – гордо спросила девочка.

– Не знаю, милая: твой отец, я знаю, ведет свой род от Темена, родоначальника македонских царей; но кто был твой прадед, победивший самого себя, мне неизвестно.

– Самого себя! – обидчиво, надув губки, проговорила девочка. – Не самого себя, а Дария Кодомана, персидского царя.

– А! Виноват, виноват! Я не сообразил, – сказал Ирод, стараясь скрыть улыбку. – Твой прадед… Александр Великий, победивший Дария Кодомана при Иссе. А где же другой прадед?

– Дарий! – гордо отвечала девочка. – Александр Великий – мой прадед по отцу, а Дарий – по матери.

Теперь этой бойкой девочке уже было пятнадцать лет, и Ирод вздумал женить на ней своего сына Александра. Для того теперь, снесшись предварительно с Архелаем, он велел своим сыновьям на обратном пути из Рима в Иерусалим заехать непременно на остров Элеуза, вблизи берегов Киликии, и посетить там его друга, царя Архелая. Молодые люди так и сделали. Лоск римского образования, изящество столичного обращения… «urba-nitas», красота и красноречие сыновей Ирода не только очаровали Архелая и его двор, но вскружили и своевольную головку хорошенькой Глафиры, которая однажды, любуясь с берега моря заходящим солнцем, нечаянно очутилась в объятиях Александра. Скоро Гименей соединил их узами брака, и Глафира увидала себя вновь в Иерусалиме, во дворце Ирода.

Но женщины – всегда женщины, особенно неразвитые. Хорошенькая Глафира, едва вступила во дворец, тотчас же повела себя высокомерно, как дочь царя и правнучка двух знаменитых царей. Другие женщины были этим задеты за живое, особенно старая интриганка Саломея, которая окончательно разозлилась еще и потому, что осталась вдовой, а таинственный «сын Петры» не являлся. Чтобы усмирить Саломею, Ирод и женил своего младшего сына Аристовула на дочери Саломеи – Веронике. Но и это не умиротворило женщин, тем более что в распри вмешалась третья женщина – Дорида, сама царица, самолюбие которой было жестоко оскорблено.

– Я не знала, – говорила тщеславная Глафира, – что правнучка Александра Великого попадет в такую семью.

– В какую? – спросил ее муж.

– Как! Я думала, выходя за тебя замуж, что буду окружена равными мне женщинами, и вдруг одна – простая арабка, другая – дочь арабки, третья – внучка арабки! – высокомерно отвечала Глафира.

Намеки тщеславной Глафиры были ясны: арабка – это мать Ирода и бабушка ее мужа; дочь арабки – это Саломея, а внучка арабки – Вероника, дочь Саломеи, жена Аристовула.

Но так как у Ирода, в его дворце, и стены имели уши, то шпионы все это доносили или самому царю, или Антипатру, или, наконец, Дориде, которая заняла во дворце бывшие покои Мариаммы.

С другой стороны, и Александр и Аристовул, видя, что Антипатр лестью и наушничеством совершенно забрал в руки отца, негодовали на все, неосторожно высказываясь об отце как об убийце их матери.

– Женщине, которой приличнее было бы коз пасти на Елеонской горе, отдали покои твоей матери, – говорила между тем Глафира своему мужу.

Александр, конечно, негодовал; но что он мог сделать, когда Антипатр день ото дня становился все сильнее? Ирод не мог не догадываться, что дети Мариаммы разгадали его кровавую тайну. Это он видел в глазах, которые говорили лучше слов. Это же говорили ему частые посещения ими гробниц матери и бабушки. Сам по природе лукавый и мстительный, он боялся, что и дети будут мстить ему за смерть матери. Он сам так поступил бы на их месте. Опасение это перешло в уверенность, когда клевреты^[25] Антипатра намекнули ему, что Александр, подстрекаемый «правнучкою Дария» и при содействии ее отца, готовится тайно бежать в Рим и обвинить отца в злодеяниях, в убийстве их матери, бабушки и всех родных, начиная от Антигона и Гиркана и кончая юным первосвященником Аристовулом, утопленным в иерихонском бассейне.

Тут уже в Ироде проснулся его злой дух. Прежде он мог бы не задумываясь казнить или лично убить Александра; но теперь он знал, что этот Александр – любимец Августа и Агриппы. Пусть он его судит и казнит.

И Ирод немедленно решился отправиться в Рим и вести с собою на суд преступного сына.

И вот они переплыли бурные моря и явились в Рим, где и того и другого ждали такие разнородные воспоминания. Ирод вспомнил свою далекую молодость, своего давно погибшего учителя, Цицерона… Давно уже ветер разнес пепел от его умной головы, от его красноречивого языка, так постыдно исколотого булавками злобной Фульвии… А последнее его пребывание в Риме, когда он чуть не в рубище нищего стоял в сенате, у трибуны Мессалы, и ждал своей судьбы… Теперь судьба – его союзница, союзница его злодеяний… Но тут же и Немезида – его сын…

А сын вспомнил свое недалекое прошлое… Но и вспоминать некогда… Он должен предстать на суд сената и императора. И он предстал…

Он видит полное собрание сенаторов. Он видит статую Помпея, к подножию которой упал когда-то мертвый Цезарь, пораженный Брутом… Голова его точно в тумане… Он слышит страстную речь отца, который обвиняет его в несовершенных им преступлениях, слышит ненавистное имя Антипатра…

В сенате мертвая тишина. Это говорит уже он, Александр. Он, кажется, сам не помнит, что говорит, но точно сквозь туман видит, как холодные лица сенаторов проясняются, как одобрительно ласково смотрит на него сам император…

– Какое дивное красноречие! – доносится до него чей-то сдержанный шепот из рядов сенаторов.

– Это юный Цицерон, – подтверждает кто-то. – Жаль, что он потерян для Рима.

Голос молодого оратора обрывается от накипевших слез… Он вспоминает мать… Уж лучше умереть!..

– Пусть отец, – с рыданием заключил он, – казнит своих детей, если он того желает, но пусть не взводит на них тяжких обвинений… Мы готовы умереть!

Что это? Он видит, что на глазах некоторых сенаторов слезы… Император, взволнованный и бледный, встает и как бы протягивает руки к молодому оратору…

– Потерять такого сына! Гордость отца! – взволнованно говорит он и обнимает Александра. – Отец! – обращается он затем к Ироду. – Ты хочешь лишиться такого сына?

– О император! Я сам не знал его! – мог только проговорить Ирод.

И Александр в его объятиях… Они оба плачут… Ведь это сын Мариаммы! О, незабвенная тень!

Отец и сын, примиренные, возвращаются в Иерусалим, и Ирод тотчас же созывает народное собрание. Когда ему доложили, что синедрион и народ ждут его, он вышел, облаченный в порфиру, и вывел всех своих сыновей – Антипатра, Александра и Аристовула. За ними выступили жены царской семьи – мать Ирода, дряхлая уже Кипра, которую поддерживала Саломея, за ними хорошенькая Глафира, жена Александра, Дорида, жена Ирода, выступившая несколько в стороне, и, наконец, совсем почти ребенок – Вероника, дочь Саломеи и жена Аристовула.

Народ угрюмо ждал слова. Ирод начал. Он сказал о своей поездке в Рим и, поблагодарив Бога и императора за восстановление согласия в его семье, продолжал:

– Это согласие я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний, я назначаю царями этих трех сыновей моих, – он указал на них, – и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие.

При словах «высокое происхождение» Глафира с ужимкою хорошенького котенка взглянула на Саломею, которая злобно сверкнула глазами.

– Император помирил их, – продолжал Ирод, – отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству, так как торжество того, который почитается выше своих лет, не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают.

Глафира и Саломея опять переглянулись – последняя торжествующе злорадно.

– Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, – продолжал Ирод, – я обещаю всех утвердить в их должностях, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними, так как я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохранят любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались исключительно мне, потому что не царство, а только часть царства передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и неохотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслью о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах последних же будет наказан мною. Ведь не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому, что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если поэтому каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мной, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для них самих полезно, чтобы я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети, – Ирод обратился к сыновьям, – помните прежде всего священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных. Помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас: там, где он может приказывать, оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое решение до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.

Слушая сына, старая Кипра плакала слезами умиления; младшие же женщины недоверчиво улыбались, и только юная Вероника, совсем еще ребенок, хотя уже мать, в невинности души верила искренности дядюшки.

Кончив речь, Ирод обнял сыновей и распустил собрание.

XXIII

Но примирение семейства Ирода было только кажущееся. Женщины продолжали вести между собою словесную войну: уколы, намеки, презрительные движения, многозначащие взгляды, пожимание плечами, улыбки – все пускалось в ход и, доходя до мужей, озлобляло и их. Рабыни усердно помогали госпожам и раздували огонь своими сплетнями.

– Вон царь дарит своей старухе Дориде и молоденьким наложницам царские одежды Мариаммы, – говорила рабыня Глафиры рабыне Саломеи, – а вот скоро наденут на них власяницы и заставят ткать верблюжью шерсть.

– Не дождетесь вы этого! – сердилась рабыня Саломеи. – Скорей вашу гречанку Глафиру пошлют мыть овец в Овчей купели или полоскать белье в Кедронском потоке.

Юная Вероника часто плакала от того, что муж ее, Аристовул, женатый на ней не по своей охоте, часто упрекал ее низким происхождением ее матери, Саломеи.

– Да как же, – плакала Вероника, – ведь моя мать – сестра царя и твоя тетка… Как же я низкого происхождения?.. Тогда и ты низкого.

– Нет, моя мать была царица, – возразил Аристовул, который тоже еще был почти мальчишка. – И отец мой царь. А твой кто? Простой военачальник!

Все это усердными рабынями да евнухами переносилось в уши Дориды и Антипатра, а от них доходило до самого Ирода, и он злобствовал. Попрек низким происхождением относился прямо к нему, он сам был не из царского рода.

А между тем шушуканья рабынь становились все ядовитее.

– Ах, что тут делается! И уму непостижимо. У нас в Каппадокии ничего такого и неслыханно! – говорила рабыня Глафиры другой рабыне. – Сегодня, говорят, чуть свет отрубили головы всем Бне-Бабам и даже мужу Саломеи, Костобару.

– Это все по наветам самой же змеи Саломеи, – укоризненно качая головой, проговорила старая рабыня, которая когда-то служила Александре, матери Мариаммы, и самой Мариамме.

– Это на своего-то мужа? – изумилась молодая рабыня Глафиры.

– Да, это старая история: тут замешан и Ферор, брат царя, и его голова чуть не слетела, – говорила старая рабыня. – Еще когда Саломея была совсем молоденькая и мы все сидели, запершись, в крепости Масаде, а царь – тогда еще не царь, а тетрарх, – бежал от парфян и от царя Антигона, брата Александры и дяди покойной Мариаммы, да возрадуется ее душенька на лоне Авраама, и когда у нас не хватило воды и мы собирались уже помирать, так какой-то добрый человек тайно от парфян и Антигона доставлял нам воду ради этой самой Саломеи и называл себя «сыном Петры»; а кто он такой был, никто не знал. Так с той поры он и сидел в душе Саломеи. Хоть ее потом царь и выдал замуж за своего любимца, Иосифа, только она не любила его, а все думала о «сыне Петры». Потом Иосиф вдруг пропал без вести. По секрету во дворце говорили евнухи, что это было дело самого царя, который будто бы приревновал его к царице Мариамме; только она, голубушка, была тут неповинна. Потом царь выдал Саломею за Костобара, что сегодня казнили. А Костобар этот тоже был любимец царя и тоже идумей. В то время, когда царь воротился из Рима и высвободил нас из Масады, а потом силою взял Иерусалим, то поручил этому Костобару охрану города, чтобы никто из его врагов не ушел от его кары. И поработал тогда Костобар! Всех знатных и богатых иудеев кого казнил мечом, кого распял на кресте, а богатства их отобрал для царя, да и себя не забыл. Пощадил он только знатнейший род Бне-Бабы, что были сродни Маккавеям, и укрыл в потайном месте, где они и оставались до сегодня. Об их укрывательстве проведала от мужа Саломея, но молчала до тех пор, пока не появился тот, о ком она день и ночь думала с самой Масады…

– Кто же он такой? – перебила рассказчицу молодая рабыня Глафиры, большая охотница до сплетен.

– А оказался он знатным арабом по имени Силлай; он наместник аравийского царя Обода и давно искал случая увести в Петру Саломею, которую полюбил еще девочкой, бывая в доме Антипатра, отца нашего царя. А взять ее замуж ему нельзя было потому, что царь наш давно во вражде с арабами и ненавидит этого Силлая, который наговорил римскому императору про нашего царя такого, что Август перестал даже принимать послов Ирода. Ну, так когда Саломея узнала, кто такой этот «сын Петры», и увидала его, то воспылала к нему такой страстью, что решилась погубить ненавистного мужа и бежать к Силлаю, если царь не отдаст ее за него.

– А где же она его увидала? – спросила, горя от любопытства, молоденькая рабыня.

– А в Масаде, когда царь ездил в прошлом году к императору, а нас отослал в Масаду. Так вот, чтобы избавиться от мужа, она и донесла на него, а сегодня вот и слетела его голова вместе с Бне-Бабами… Ох, чего я не видела на своем веку…

– А как же брат-то царя, Ферор, замешан тут?..

– Он по-другому… За него царь хотел отдать свою дочь, так Ферор не захотел, потому что у него есть молоденькая рабыня, беленькая такая, из Скифии, так он на нее не надышится… Только царь его простил. А теперь вот Саломея и на него донесла, чтобы только самой избавиться от Костобара: она сказала царю, что Костобар хотел помочь Ферору бежать со своей возлюбленной рабыней к парфянам, а потом вместе с ними ссадить Ирода с престола и самому сесть на него. Ну, понятно, начались пытки сначала с нашего брата, со слуг… Только Ферор вывернулся, а сестру выдал.

– Вот злодей! – невольно вырвалось у молоденькой рабыни. – А особенно эта змея Саломея: ведь сама уже бабушка! Вон у Вероники один сынишка, тоже Ирод, по дедушке уже ползает, да и другим ребенком беременна, а бабушка бесится – шашни у нее с арабом.

– Уж и ваши господа хороши! – прошипела вдруг рабыня Саломеи, нечаянно подслушавшая их разговор. – Вот ваш хваленый царевич Александр, муж твоей гордячки, что проделывает с любимыми евнухами царя… Спроси-ка свою гордячку, знает она об этом?

– О чем это? – задорно спросила рабыня Глафиры.

– А об том, о чем стыдно и говорить… Тьфу, какая мерзость!.. Вот только проведает царь.

Ирод действительно проведал все через ту же свою сестрицу, Саломею.

Три евнуха, самые младшие и самые любимые его, о которых ему донесли, были: один – виночерпий, другой – хлебодар и третий, который приготовлял ложе царю и сам спал в его близости. Их тотчас же подвергли пыткам. Имел ли основание донос, неизвестно и даже сомнительно, так как доносом отличилась сама Саломея; но пытки кого не вынудят сказать то, чего от них пытающие добиваются! Пытал же притом старый Рамзес, самый злой аргус Ирода, ненавидевший, из ревности, молоденьких любимчиков царя.

Не вытерпев мучений, хлебодар обещал все рассказать, если прекратят пытку. Пытку прекратили.

– Царевич Александр говорил нам, – лепетал несчастный заплетавшимся от боли языком, – от Ирода вам нечего ожидать… он старый повеса… красит себе волосы… но все же и через это он не может казаться вам молодым… Вы, говорит, только слушайте меня… Скоро я силой отниму власть у Ирода… Отомщу своим врагам… а друзей сделаю богатыми и счастливыми, вас, говорит, прежде всех… Знатнейшие люди, говорит, уже присягнули мне втихомолку… и обещали помогать… а военачальники и центурионы армии находятся со мною в тайных сношениях…

Дальше несчастный говорить не мог – он лишился сознания.

Эти показания, говорит иудейский историк, до того устрашили Ирода, что в первое время он даже не осмеливался действовать открыто. Он разослал тайных разведчиков, которые день и ночь шныряли по городу и должны были докладывать ему обо всем, что они замечали, видели и слышали; кто только навлекал на себя подозрение, немедленно был предаваем смерти. Двор переполнился ужаснейшими преступлениями, злодеяниями. Каждый измышлял обвинения, каждый клеветал, руководствуясь личной или партийной враждой, и многие злоупотребляли кровожадным гневом царя, обращая его против своих противников. Ложь мгновенно находила себе веру, и едва только произносилось обвинение, как уже совершалась казнь. Случалось часто, что только что обвинявший сам был обвиняем и вместе со своей жертвой шел на казнь, ибо Ирод, из опасения за свою собственную жизнь, осуждал на смерть без следствия и суда. Его дух до того был помрачен, что он не мог спокойно глядеть на людей, даже совершенно невинных, и даже к друзьям своим относился в высшей степени враждебно. Антипатр же ловко пользовался несчастьем Александра. Он теснее сплотил вокруг себя всю ораву своих родственников и вместе с ними пускал в ход всевозможные клеветы. Ложными доносами и изветами он вместе со своими друзьями нагнал на Ирода такой страх, что ему постоянно мерещился Александр, и не иначе, как с поднятым над ним мечом. Он, наконец, приказал внезапно схватить сына и заковать в кандалы. Вместе с тем он начал подвергать пыткам его друзей. Большинство из них умирало молча и не выдавая более того, что они в действительности знали, но те, которые были доведены до лжесвидетельства, показали, что Александр и брат его Аристовул посягали на жизнь отца, они будто бы выжидали только случая, чтобы убить его на охоте и тогда бежать в Рим.

Все это говорено было под жесточайшими пытками, а Ироду этого только и хотелось…

Итак, Александр – в тюрьме, в оковах. Но голова и руки его свободны… Недаром он учился в Риме и был отмечен самим Августом…

Погибать – так погибать всем! Пусть весь корабль идет ко дну!.. Он требует себе материалы для письма!.. Он пишет отцу… Да, он – заговорщик, он – злодей. Но он не один: заговор – неизмеримого объема! Весь двор в заговоре. Все жаждут смерти царя. Ферор, Саломея, Антипатр – все в заговоре. Саломея даже ворвалась к нему в дом и ночь провела на его ложе… Военачальники, министры, синедрион – заговорщики, все куют орудия смерти для ненавистного тирана… смерть над его головой!

Ирод осатанел, когда прочитал эти «признания» сына! Полилась вновь кровь… Ирод проклинает судьбу, день своего рождения, свою корону…

Вдруг Рамзес вводит к нему Архелая, примчавшегося из Каппадокии вследствие письма дочери.

– Где это мой преступный зять? – кричит он в неистовстве. – Где мне найти голову этого отцеубийцы, чтобы собственными руками размозжить ее?

Ирод ошеломлен. Он не знает, что думать… Архелай страшен.

– Где дочь моя, жена этого изверга? – неистовствует Архелай. – Я и ее задушу, если она даже и непричастна этому адскому заговору… Задушу! Уж одним союзом с таким чудовищем она обесчещена…

Ирод ушам не верит, но ему становится как будто светлее…

– И ты, ты! О, долготерпение! – укоряет его Архелай. – О Ирод! И чудовище-сын еще жив! И ты позволяешь ему еще дышать? А я спешил из Каппадокии в полной уверенности, что ты уже казнил изверга. Я торопился сюда, чтобы вместе с тобою судить мою дочь, которую я отдал за злодея из уважения к тебе и к твоему высокому сану.

Ирод все молчит: он не находит, что ему отвечать.

– Что же ты молчишь, царь? – уже спокойнее заговорил Архелай. – Давай вместе решать их участь… Если уж ты так подчиняешься родительскому чувству и слишком мягкосердечен для того, чтобы карать преступного сына, восставшего на твою жизнь, так поменяемся судейскими обязанностями, и пусть каждый из нас проникнется гневом другого! Суди мою дочь, а я буду судьей твоего сына.

Архелай, наполовину грек, наполовину перс, соединял в себе качества обеих этих народностей: вкрадчивость, проникавшую в душу, хитрость под маской угодливости и лукавство азиата, отполированное в Афинах, в школе риторов. Подвижный, юркий, он не знал себе равного в искусстве обвести самого осторожного, самого недоверчивого человека. И он обвел именно такого – Ирода.

Ирод показал ему «признания» Александра: «Вот, прочти».

И они начали читать вместе.

– Так… так… понимаю… догадываюсь, – покачивал лукавой головой Архелай. – О, злодеи!.. Каковы!.. Проклятие!.. А все, кажется, этот братец, заиорданский шакал в образе лисы… все Ферор… О, вижу, вижу!.. О, изверги! А знаешь что, царь? – обратился он к Ироду. – Мы должны тщательно расследовать, не замышляли ли чего злодеи против юноши, вместо того чтобы замышлять против тебя. У нас нет пока никакого объяснения тому, что могло побудить юношу к такому возмутительному преступлению в то время, когда он уже пользовался царскими почестями и имел все виды на престолонаследие. Здесь должны быть обольстители, которые стремятся направить легкомыслие молодости на путь преступления. Такими людьми бывают обмануты не только юноши, но и старики… Благодаря им часто потрясаются знатнейшие фамилии и даже целые царства… Подозрителен мне этот Ферор… Он считает себя обойденным…

– Да, он недоволен мною из-за рабыни скифской, которая околдовала его, – говорил как бы про себя Ирод. – Мне даже доносили, что он хотел бежать с нею к парфянам.

– Вот-вот! Видишь! – ухватился за это ловкий грек.

Тотчас же, с «признаниями» Александра в руках, Архелай отправился к Ферору, который уже находился под негласным надзором или даже арестом, и объявил ему, что в «признаниях» Александра такая масса улик против него, что при всем своем влиянии на царя он не может вымолить ему помилования.

– Одно остается тебе, умереть с покаянием, – заключил Архелай, – а покаяние иногда спасает жизнь… Прибегни к любящему сердцу брата, и я помогу тебе.

Оплести Ирода было труднее, но и его Архелай оплел; а арестованный Ферор сразу сдался. И они вместе явились к Ироду. Ферор – в черном, убитый, трепещущий. Он с плачем падает к ногам брата…

– Все из-за рабыни… она с ума меня свела… Я не могу без нее жить… а ты хотел женить меня второй раз на своей дочери… я не могу… моя Ира… не разлучай нас, – бормотал он бессвязно.

Ирод вспомнил Мариамму. «Вот она… вот она, страсть… безумие… и я был такой… безумие», – бушевали в нем воспоминания, раскрылись старые раны.

– Встань! – сказал он сурово. Но Ферор не вставал.

– Прости его, милосердный царь! – заговорил тут Иродов искуситель. – Покорись голосу природы, – умолял Архелай. – И я также претерпел от моего брата еще больше кровных обид, но все же внял голосу природы, заглушающему в нас призывы к мести… В государствах, как и на телах, образуются вредные наросты: их надо лечить, а не срезывать.

– Встань, Ферор! – повторил Ирод. – Уходи пока, я подумаю…

Ферор ушел.

– Но Александра я не прощу, если ты даже простишь! – с напускным негодованием снова заговорил каппадокийский плут. – Я не оставлю моей дочери у такого злодея, я увожу ее домой, к матери.

Тут уже Ирод стал защищать своего сына; но негодующий плут не сдавался.

– Нет, добрый царь, не защищай злодея! – продолжал настаивать Архелай. – Уж если так, то сам выдай мою дорогую дурочку, за кого пожелаешь, только не за Александра… Мне важнее всего сохранить фамильный союз с тобою.

– Ну, так и быть, – поддался Ирод, совсем оплетенный, – ты, царь Архелай, прими из моих рук моего сына, как подарок, если не расторгнешь его брака с твоей дочерью… Ведь у них уже есть дети, и мой юноша так нежно любит свою жену… Если твоя дочь останется при нем, то она удержит его от дальнейших ошибок, а раз она оторвана от него, то это может повести его к отчаянным поступкам. Бурные порывы юности смягчаются именно под влиянием семейных чувств.

Архелай… неохотно… согласился!

– Радуйся, птичка моя! – с лукавой улыбкой вошел он к дочери, которая с рыданиями бросилась ему на шею. – Я возвратил тебе твоего Александра… Утри же глазки.