Даниил Мордовцев
Говор камней. Ирод (сборник)
XX
Наутро Иродов дворец на половине царицы огласился душераздирающими воплями женщин. Встревоженные, перепуганные обитатели обширного дворца с недоумевающими лицами устремились по направлению раздававшихся воплей. В числе их можно было видеть старую Кипру, Саломею и маленьких царевичей, Александра и Аристовула, окруженных евнухами и рабынями.
В опочивальне царицы вокруг ложа, на котором, словно уснувшая, лежала мертвая Мариамма, с воплями толпились рабыни, а на полу, около ложа, на руках других рабынь в истерических конвульсиях билась Александра, мать молодой царицы. Тут же, расталкивая толпу, протянув вперед руки и, казалось, ничего не видя, шел страшный, совсем безумный Ирод.
– Прочь! Прочь! – беззвучно говорил он. – Она моя! Я никому ее не отдам!.. Прочь! Прочь!
И он со стоном упал на труп Мариаммы. Все в ужасе отступили при виде этой ужасной сцены.
– Мариамма! – шептал безумец. – Моя Томирисса… Я Кир… ты не убила меня… я жив… Мариамма моя! Ты спишь… Взгляни на меня!..
Какая холодная… точно в последнее время… Заговори со мной… Поблагодари меня за твой народ, как тогда благодарила… Я спас его от арабов, спас от римлян… Мариамма! Мариамма!
Опомнившись немного и слыша вопли женщин, он обернулся и закричал:
– Прочь! Прочь все!.. Унесите ее! – указал он на бесчувственно лежавшую Александру. – Унесите ее!.. Она мать!.. А! И ты здесь, ехидна пустыни! – крикнул он, увидав Саломею. – Прочь отсюда, ехидна!.. Все прочь! Вы не любили ее… один я любил… Черный Куш любил ее… Где черный Куш?.. Рамзес! Приведи сюда черного Куша… Он любил ее…
Александру унесли рабыни. Саломея и старая Кипра куда-то исчезли. Маленьких царевичей также увели. Увидев оставшихся в опочивальне плачущих рабынь, Ирод обнажил меч.
– Прочь отсюда, негодные! – закричал он. – Вы не уберегли свою царицу!
В это время, поддерживаемый Рамзесом, в опочивальню со стоном вошел черный Куш.
– Черный Куш! Гляди, она умерла! – бросился к нему Ирод. – Скажи еще, как она любила меня, как ждала, как ласкала… Говори, а я буду слушать… Это маленькая Мариамма, это Томирисса, а я Кир… Посмотри на нее, она совсем живая.
Около откинутой на подушки головки Мариаммы кружились мухи. Иные садились на лицо усопшей.
– Прочь, мухи! Не скверните чистой! – крикнул Ирод, заметив мух, и сам стал отгонять их. – Рамзес! Иди сейчас к Ферору, скажи, что я приказал принести сюда серебряную раку, в которой покоилось в меду тело нашего отца Антипатра до погребения… Надо положить в нее, в чистый белый мед, тело царицы… а то мухи… Иди, а нас запри, чтобы никто не смел войти сюда… Не надо женщин, не надо рабынь, мы сами…
Рамзес ушел. Ирод и черный Куш остались вдвоем около усопшей. Старый евнух тихо плакал, склонившись над изголовьем своей любимицы, которую он когда-то носил на руках и которая своими нежными ручонками обнимала его черную как уголь шею.
Ирод как будто несколько успокоился и долго молча глядел в лицо своей жертвы.
– Так ты помнишь ее маленькую, черный Куш? – говорил он как бы сам с собой. – Помнишь, как и родилась она? Такие же у нее были золотистые волосы? А как росла она, как резвилась?.. Часто она спрашивала, скоро ли придет мой Ирод? Мой!
Он тихо стал гладить ее волосы, оправлять на ней тунику, прикрывая маленькие босые ножки.
– А помнишь, черный Куш, что говорил мне мой маленький Александр, когда я воротился из Египта? Он говорил, что Мариамма часто плакала тогда и велела детям молиться: «Бог отцов наших! Помилуй нашего отца». Так она учила их молиться? Говори – так?
– Так, великий царь: я это помню хорошо.
– Так она любила меня? Тебе было это известно?
– Да, великий царь, я знал, что только тебя одного она любила.
– А расскажи еще, добрый черный Куш, как она плакала, когда думала, что Томирисса убила Кира, что я умер.
– Очень плакала, бедненькая; а потом так обрадовалась, крошка, так обнимала и целовала тебя и меня, на радостях обнимала.
– И тебя обнимала! – Ирод схватился было за меч.
– Да, ведь я был ее конем…
В это время рабы принесли серебряную раку и мед в больших глиняных кувшинах и поставили на пол у порога опочивальни.
– Выйдите отсюда! – повелительно сказал Ирод. – И ты, Рамзес, и ты, черный Куш… Я позову вас после.
Когда все вышли, Ирод осторожно приподнял с ложа тело Мариаммы и долго целовал ее. Потом снял с мертвой тунику, взглянул на рану, нанесенную ей ночью… Рана затянулась испекшеюся кровью… Как бы боясь причинить боль усопшей, он нежно опустил ее в раку, расправил на плечах и на груди покойницы ее пышные волосы, постоял над ней, как бы прощаясь, потом перенес раку с телом на мраморный стол у оконной ниши и стал наполнять раку медом, чистым, как ключевая вода. Густая влага скоро покрыла все тело и лицо покойной, которое казалось еще нежнее и миловиднее под прозрачной влагой. Покрыв раку стеклянной крышкой с изображением на ней, по углам, серебряных крылатых херувимов, Ирод позвал евнуха и рабов и велел последним вынести пустые амфоры и чисто-начисто замыть все следы меда на полу и на раке. Теперь он распоряжался, по-видимому, совсем спокойно. Постояв некоторое время над ракой, он приказал Рамзесу взять у главной рабыни царицы дорогой покров из пурпурного виссона с золотыми кистями и сам покрыл им раку. Затем, совершенно разбитый бессонной ночью, обессиленный от душевных мук, от горя и раскаяния, он опустился на ложе, на котором еще так недавно покоилась Мариамма, и погрузился в глубокий сон. Рамзес, оставшийся тут же, долго смотрел на своего спящего господина, лицо которого по временам подергивалось судорогами, а потом и сам забылся сном, расположившись у порога опочивальни, на полу, так, чтобы никто не мог войти туда, где спал Ирод.
Услыхав, что кто-то говорит, старый раб проснулся. То говорил Ирод, но, казалось, он говорил во сне, и голос его был такой глухой:
– А! Вы все тут, все… Что стоите?.. Малих! Ты пришел сказать, что отравил моего отца? Я сам это знаю и за это убил тебя в Тире… И ты тут, Антигон? Недолго твоя голова носила парфянскую корону… На мне иудейская… сам сфинкс в Родосе надел мне ее на голову… Ха-ха-ха! Старик без ушей! Бедный старик Гиркан! Не я откусил тебе уши, а твой племянник, Антигон… А ты что пришел, Аристовул? Ты уронил свою душу в воду, в Иерихоне, и теперь ищешь ее? Спроси ее у аскалонского водолаза… А вот и Иосиф, и Соем… Вы пришли к Мариамме? Она спит… Мариамма? Мариамма! – вдруг дико закричал он и вскочил с ложа.
Увидев Рамзеса, Ирод несколько пришел в себя.
– Ты видел их? – спросил он.
– Кого, господин?
– Малиха, Антигона, Аристовула, Гиркана, Соема… Они приходили сюда…
– То их тени, господин, приходили: ко мне старая мать часто приходит из Нубии, а ее лев растерзал, я сам это видел там у нас, в далекой Нубии.
– А Мариамма не приходила? – сказал Ирод и, подойдя к раке, приподнял покров и стал глядеть на мертвую.
– Господин! Ты бы подкрепил себя пищею, – нерешительно заговорил старый раб. – Ты сам заболеешь.
Но Ирод ничего не отвечал и продолжал смотреть на мертвую.
Наступила ночь. Ирод опять велел привести старого евнуха и снова стал расспрашивать его о маленькой Мариамме, о том, как она любила его, как называла «мой Ирод», «мой Давид»… Потом начинал плакать, проклинать себя, свою жизнь…
Так прошло несколько дней; тело Мариаммы все оставалось во дворце без погребения. Ночи особенно были ужасны, когда в сонном дворце раздавались рыдания безумного царя.
Наконец однажды утром в опочивальню вошла его мать, старая Кипра. Она не узнала своего сына, так он был страшен и худ. Он сидел на ложе, опустив голову, теперь уже совсем седую.
– Сын мой! – сказала Кипра, положив руку на голову сыну. – Ко мне приходила Мариамма.
Ирод встрепенулся и дико посмотрел на мать.
– Да, сын мой, она приходила ко мне, – продолжала старуха. – Она говорила мне: зачем твой сын предает мучениям мою душу? Зачем он не отдает земле того, что земле принадлежит? Я его любила…
– Она это сказала? – радостно схватил мать за руку безумец.
– Сказала, сын мой… Зачем же ты держишь на земле душу ее? Зачем она не на лоне Авраама?
– Так она сказала, что любила меня?
– Сказала, и теперь любит.
– Любит! О Мариамма… Зачем же я…
Мать зажала ему рот рукою.
– Она любит тебя и требует погребения. Исполни ее волю, и покой снизойдет на твою истерзанную душу, – закончила старая Кипра.
Только после этого Ирод согласился на предание земле тела несчастной жертвы своей безумной ревности[23].
Ферор, чтобы утешить брата, постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать похоронам царицы небывалый блеск и внушительность. Вплоть от дворца и храма до Дамасских ворот и оттуда до царских гробниц расставлены были войска с опущенными в знак траура знаменами. Впереди печальной процессии шествовал весь синедрион в печальных ризах и священники с зажженными светильниками, бледный свет которых при ярком сиянии солнца налагал какой-то особенно печальный колорит на все шествие. Массивный саркофаг из белого мрамора, покрытый золотыми тканями, несли на своих плечах самые отборные из галатов. Сам Ирод, Ферор и маленькие царевичи следовали тотчас за саркофагом верхом на конях, покрытых до самых глаз траурными попонами. За ними рабы несли на носилках Кипру и Саломею. Сама Александра не участвовала в печальной процессии, потому что все еще находилась между жизнью и смертью. Женщины, толпившиеся на всем пути, оглашали воздух воплями, оплакивая и царицу, и своих близких, которых уносила свирепствовавшая в городе черная эпидемия.
По возвращении с похорон Ирод получил послание от Агриппы, которым друг Октавиана извещал, что они уже прибыли с войском в Тир, чтобы берегом моря через Иудею следовать в Египет, и просил Ирода о встрече их и о заготовлении на пути продовольствия для войска.
Это известие оживило угнетенный дух Ирода. В нем проснулся его военный гений, и Ирод тотчас же стал готовиться к походу; Ферору же приказал особенно озаботиться тем, чтобы римское войско по всему пути следования, вплоть до Пелузия, в безводной пустыне было в изобилии снабжено водой и съестными припасами. Вся Идумея и Иудея должны были подвозить к определенным ночлежным и остановочным пунктам продовольствие и воду.
– Пусть все иудейские и идумейские мехи-водоносы идут на службу Риму и величию Иудеи; а жены иудеев и идумеев, – выразился при этом Ирод, – пусть носят своим мужьям и детям воду; у кого нет глиняных водоносов, хоть во рту, подобно голубям и горлинкам.
Октавиана Ирод настиг уже около Птоломаиды. Юный сфинкс и Агриппа встретили его вполне дружески, как равного себе союзника.
– Ты так изменился, – с участием заметил Октавиан, вглядываясь в осунувшееся и постаревшее лицо Ирода и поражаясь его сединой.
– Я потерял мать моих детей, – коротко отвечал Ирод.
Все они трое сделали смотр войскам, причем Ирод ехал рядом с Октавианом, а после смотра Ирод уготовил блестящий пир Октавиану, Агриппе и всем римским военачальникам, а также задал обед и всему войску.
Антония и Клеопатру они уже не застали в живых.
Первый сам заколол себя мечом, узнав, что Клеопатра изменила ему, сдав Октавиану Пелузий в надежде опутать своими чарами и юного сфинкса, как она когда-то опутала ими его деда, великого Цезаря, а потом и Антония. Но, узнав, что Октавиан намерен увести ее пленницей в Рим и красотой ее украсить свой триумф, последний фараон-женщина бежала было со всеми своими сокровищами в склеп своей еще не достроенной пирамиды[24], к западу от храма Озириса, в котором она в присутствии Цезаря и Ирода венчалась на царство, но потом припустила к своей груди ехидну и закончила собою все тридцать три династии фараонов, царствовавшие над этой удивительной страной около 4500 лет!..
Царство фараонов было погребено навеки… Погребали его первый римский император Октавиан Август и последний царь независимой Иудеи – Ирод Великий, которому история забыла придать более полный эпитет – великий злодей.
XXI
Простившись с Октавианом и Агриппой, Ирод возвратился в Иерусалим в апогее величия и славы. Для Иудеи он приобрел целую приморскую полосу с городами Газа, Иоппия и Стратоновая башня, было чем гордиться! Ведь, таким образом, он восстановил Иудею в тех пределах, в каких она существовала в период величайшей своей славы при Маккавеях, до начала братоубийственной войны! Кроме своего войска и своей свиты из галатов, его сопровождала теперь египетская свита, свита погребенных им фараонов: это придворная стража Клеопатры, состоявшая из четырехсот галатов, которую подарил ему Октавиан.
Но в Иерусалиме его уже не ожидал поцелуй Мариаммы, ни даже ее чудный, холодный взгляд. Им опять овладело мрачное расположение духа. Тоска день и ночь не покидала его, только ночная бессонница нарушалась появлением призраков: Малиха, Антигона, Гиркана, Аристовула, Иосифа, Соема и в довершение мучений – призрака Мариаммы, которая шептала в ночной тишине: «Ирод! За что ты убил меня?»
Детей он не мог видеть и скоро отправил их в Рим в сопровождении особой свиты и рабов для изучения римской и греческой мудрости, красноречия и военного искусства… только бы не видеть в малютках укоров совести.
И дворец с ночными видениями, и самый Иерусалим стали ему невыносимы! И, как травленный зверь, он удалился в пустыню.
Но злодеяния не оставляют без наказания и самих злодеев, в пустыне Ирод впал в мучительную болезнь. Искусство всех врачей – и иудейских, и греческих, и римских – оказалось бессильно против страшного недуга, и физического и душевного. Он бредил детьми, погибающими далеко от родины в бурном море, бредил Мариаммой, которая звала его к себе в гробницу, бредил тенями убитых…
– Кровь, кровь, кровь! И все это из-за короны!.. О, проклятие этому золотому обручу!.. Он давит мне мозг… Снимите его!
И врачи оставили его на произвол судьбы. Но сильный организм осилил пожиравший его недуг. Ирод выздоровел.
Боясь снова впасть в тоску и убедившись, что бурный период войн и кровопролитий, которыми питался его мятежный дух, кончился, Ирод со всей пылкостью своего идумейского знойного темперамента бросился в другую крайность, в пересоздание Иудеи, в ломку всего старого, традиционного.
Прежде всего он приступил к разрушению Иерусалимского храма. Иудеи пришли в ужас. Разрушать их вековую святыню!
– Я разрушу храм и на месте его воздвигну новый, который затмит славу храмов Зерувавеля и Соломона, – говорил он престарелому Семаие, президенту синедриона.
И он исполнил, что обещал. Тотчас же согнано было более тысячи подвод для возки камня. Нанято было десять тысяч мастеров и каменщиков. Священники и те должны были сделаться мастерами и строителями. Работа закипела. Возились каменные плиты в пять с половиной сажен длины, две с половиной ширины и полторы толщины! Таких страшных камней нет даже в плитах пирамид Хеопса и Хефрена! Эта работа гигантов!.. Стены, башни, галереи, колоннады – все это гигантское. Одних колонн 162. Высота каждой 4 сажени, а толщина – 3 обхвата.
В восемь лет удивительный храм был готов. Окружность его 352 сажени, а высота святилища 27 сажен.
Вместе с храмом Ирод перестроил и Стратонову Башню, где он, в темном проходе, убил аскалонского водолаза. Теперь эта башня превратилась в целый дворец с цитаделью, соединенной посредством тайного подземного хода с восточными воротами храма: тайный ход – это для бегства на случай восстания. Башню эту Ирод назвал Антонией, в память недавно погибшего друга Клеопатры, бывшего дуумвира Марка Антония, которому Ирод все-таки был немало обязан, он не забыл ни доброго слова Антония в сенате после речи Мессалы, ни великодушного приема в Тарсе.
В Верхнем городе Ирод воздвиг себе новый великолепный дворец, лишь бы не жить в старом, где по ночам навещали его призраки.
В честь могущественных друзей своих, Цезаря, Октавиана Августа и Агриппы, он соорудил дивные здания, превышавшие великолепием самый храм, и назвал их Цезарионом и Агриппионом.
Но не одними только единичными зданиями, по словам Иосифа Флавия, он запечатлел их память и имена: он шел еще дальше и строил в честь их целые города. В стране самарян он построил город, который обвел очень красивой стеной, имевшей до двадцати стадий в окружности, поселил в нем 6000 жителей, наделил последних самой плодородной землей, выстроил в центре нового города храм в честь Октавиана, обсадил его рощей на протяжении трех с половиной стадий и назвал этот город Севастой – то же, что Августа, только по-гречески. И все это делалось с лукавым умыслом: льстя этим Августу Октавиану, он сооружает для себя убежище от гнева иудеев, ибо Севасту он воздвиг на месте бывшей Самарии, которая искони была гневом злых шершней Иудеи, ненавистных ей мамарян или хуттеян, и которую разрушил и срыл до основания Гиркан I.
Но и на этом не остановилась лесть Ирода своему римскому идолу с глазами сфинкса, ставшему для него божеством вместо Иеговы; у истоков Иордана, где из глубочайшей пещеры ниспадают каскадами ключи, он выстроил Августу – храм из белого мрамора, в подражание храмам богов в Риме, которыми, бывало, Ирод еще юношей восхищался, когда учился у Цицерона красноречию.
И в Иерихоне он воздвиг новое величественное здание недалеко от дворца, где он утопил Аристовула, и здание это также назвал Цезареей, в честь Цезаря Августа. Словом, говорит Иосиф Флавий, не было во всем государстве ни одного подходящего места, которое бы он оставил без памятника и храма, все в честь такого же своего сфинксоподобного божества.
Но монументальнее всего было сооружение приморской Цезареи – гавани и порта, превышавших своею капитальностью и удобствами все порты и гавани древнего мира.
Заметив, говорит Иосиф Флавий, что Стратонова башня, город в прибрежной полосе, клонится к упадку, Ирод ввиду плодородной местности, в которой она была расположена, уделил ей особенное внимание. Он заново построил этот город из белого камня и украсил его пышными дворцами. Здесь в особенности он проявил свою врожденную склонность к великим предприятиям. Между Дорой и Иоппией, на одинаковом расстоянии от которых лежал в середине названный город, на всем протяжении этого берега не было гавани. Плавание вдоль финикийского берега в Египет совершалось по необходимости в открытом море ввиду опасности, грозившей кораблям со стороны сирийско-палестинского побережья: самый легкий ветер подымал в прибрежных скалах сильнейшее волнение, которое распространялось на далекое расстояние от берега. Но честолюбие Ирода не знало препятствий, он победил природу, создал гавань большую, чем афинский Пирей, и превосходившую его многочисленностью и обширностью якорных мест. Местность ни в каком случае не благоприятствовала задуманному грандиозному замыслу, но именно препятствия и возбуждали рвение Ирода; это был дух мятежный, искавший борьбы с природой, как он боролся с ночными призраками загубленных им жертв, начиная от Малиха и кончая Мариаммой и Клеопатрой. Он решил воздвигнуть сооружение, которое по своему могуществу могло противостоять свирепости моря и которое своей красотой (о, красота!) не давало бы возможности даже подозревать перенесенных для нее трудностей. Прежде всего Ирод приказал измерить пространство, назначенное для гавани. Затем он велел погружать в море, на глубину двадцати сажен, камни, большая часть которых имела пятьдесят футов длины, девять футов высоты и десять ширины, а другие достигали еще больших размеров. После того как глубина была заполнена, выведена была надводная часть мола шириной в двести футов, на сто футов ширины мол был выдвинут в море для сопротивления волнам, это и был волнолом; другая же часть, в сто футов шириной, служила основанием для каменной стены, окружавшей самую гавань. На этой стене выведены были высочайшие башни и светоносный маяк, названный Друзионом, в честь пасынка императора – Друза… Лесть и лесть без конца!
Тут же он построил массу помещений для складки прибывавших на кораблях грузов. Кругообразная против них обширная площадь доставляла простор для гуляния прибывавшим в город мореплавателям. У входа в гавань Ирод поставил три колоссальные статуи, подпираемые колоннами. Все здания – из белого камня, издали казавшиеся чем-то волшебным. Под всеми городскими улицами были проведены продольные и поперечные подземные каналы до самого моря так, что по одним дождевая вода выгонялась бы в море, а по другим – напирала бы морская вода и очищала каналы. Против гавани, на возвышении, – дивный по величине и красоте храм Иродова божества, живого сфинкса Августа, а в храме – его колоссальная статуя, не уступавшая Юпитеру олимпийскому, а другая – статуя Рима, образец Аргосской Юноны… В Юноне Ирод воссоздал свою Мариамму, свою любовь и Немезиду.
Затем театр, амфитеатр – великолепные здания, напоминавшие Рим, его величие, его сфинкса! В честь этого сфинкса-бога – пятилетние состязания в цирке… Какая роскошь! Какие богатые призы, от которых стонала Иудея. Ирод, как вампир, высасывал ее кровь, которая вытекала из Иудеи золотыми реками.
Ирод не забыл и Агриппу. Он возобновил разрушенный во время войн приморский город Аноедип и назвал его Агриппиадой, а на воротах возведенного им в Иерусалиме храма вырезал имя Агриппы.
Не забыл Ирод и своих родных. В прелестной долине Сарона он воздвиг новый город в память своего отца, Антипатра, и назвал его Антипатридой. Матери своей Кипре он возвел над Иерихоном сильную крепость и назвал ее Кипрой. Брату Фазаелю, разбившему свой череп о скалу, он построил город Фазаелиду.
Не забыл и себя честолюбивый Ирод. На горе, против Аравии, он построил крепость Иродион. Соорудил он и другой Иродион, чудо красоты и искусства. На том месте, где когда-то, убегая от Антигона и парфян, он разбил преследовавших его иудеев, Ирод велел насыпать исполинский холм, верхнюю часть которого обвел высокими круглыми башнями, а образуемую ими площадь застроил дворцами редкого великолепия. К ним вели от подошвы холма двести ослепительно белых мраморных ступеней, а вода поднималась акведуками из отдаленных мест.
И чего все это стоило!.. Только иудеи, которым Иегова обещал, что они «съедят богатства всего мира», могли затопить своим золотом все эти затеи тирана Обетованной земли…
«После всех этих многочисленных сооружений, – говорит тот же иудейский историк, почти современник Ирода, – Ирод начал простирать свою царскую щедрость также и на города, не принадлежавшие его царству. В Триполисе, Дамаске и Птолемаиде он устроил гимназии для ристалищ; Библос получил от него свои стены; Верит и Тир – колоннады, галереи, храмы и рынки; Сидон и Дамаск – театры, морской город Лаодикея – водопровод, Аскалон – прекрасные купальни, колодцы и колоннады, возбуждавшие удивление своей громадностью и отделкой; другим он дарил священные рощи и луга. Многие города получили от него даже поля и нивы, как будто они принадлежали к его царству. В пользу гимназий иных городов он отпускал годовые или постоянные суммы для состязаний и призов на вечные времена. Нуждающимся он раздавал хлеб. Родосцам он неоднократно и при различных обстоятельствах давал деньги на вооружение их флота. Сгоревший храм Пифии он еще роскошнее отстроил на собственные средства. Должно ли еще упоминать о подарках, сделанных им ликийцам и самосцам, или о той расточительной щедрости, с которой он удовлетворял самые разнообразные нужды всей Ионии? Разве Афины и Лакедемония, Никополис и мизийский Пергам не переполнены дарами Ирода? Не он ли вымостил в сирийской Антиохии болотистую улицу длиной в двадцать стадий гладким мрамором, украсив ее для защиты от дождей столь же длинной колоннадой?»
«Можно, однако, возразить, – продолжает тот же историк, – что все эти дары имели значение лишь для тех народов, которые ими воспользовались. Но то, что он сделал для жителей Эллады, было благодеянием не для одной Греции, а для всего мира, куда только проникала слава Олимпийских игр. Когда он увидел, что эти игры, вследствие недостатка в деньгах, пришли в упадок и вместе с ними исчезал последний памятник древней Эллады, Ирод в год Олимпиады, с которым совпала его вторичная поездка в Рим, сам выступил судьей на играх и указал для них источники дохода на будущие времена, чем и увековечил свою память как судьи на состязаниях. Я никогда не приду к концу, если захочу рассказать о всех случаях сложения им долгов и податей. В большинстве случаев его щедрость не допускала даже подозрения в том, что, оказывая чужим городам больше благодеяний, чем их собственные властители, он преследует этим какие-либо задние цели».
Их-то он и преследовал: цели эти – необузданное тщеславие, как все в этом выродке человечества было необузданно… Любовь, ревность, злоба, мстительность, кровожадность, властолюбие, темперамент, кровь, дух, воображение – все необузданно и чудовищно.
– Не царя мы имели в Ироде, а лютейшего тирана, – говорили после его смерти иудейские делегаты тому же самому божеству его, Августу, – какой когда-либо сидел на троне. Он убил бесчисленное множество граждан; но участь тех, которых он щадил, была такова, что они завидовали умершим, так как он подвергал пыткам своих подданных не только поодиночке, но мучил целые города. Иностранные города он разукрашивал, а свои собственные разорял. Чужим народам он расточал дары, к которым прилипла кровь иудеев… Вообще, мы терпели от Ирода больше гнета, чем наши предки за все века, начиная от египетского ига и кончая вавилонским пленением.
