Даниил Мордовцев
Русские исторические женщины
Посадник Ананьин и несколько из его товарищей были закованы в цепи и отправлены в Москву.
После этого великий князь снова простил новгородцев, взял большой окуп с виновных, пировал у всех знатных вельмож, и отъехал прочь.
Но вечевой колокол еще висел в Новгороде и Марфа Борецкая не оставляла своих честолюбивых замыслов.
Следующее недоразумение, а может быть и хитрость врагов Борецкой погубили Новгород окончательно. В Москву приехали из Новгорода послы и в челобитье своем назвали великого князя «государем», чего прежде никогда не было, потому что «Господин Великий Новгород относился к московскому князю как к равному и называл его только «господином». Тогда из Москвы явились великокняжеские послы и спросили новгородцев:
– Какого вы хотите государства? Хотите ли, чтоб у вас был один суд государя, чтобы тиуны его сидели по всем улицам, и хотите ли двор Ярославов очистить для великого князя?
Новгород заволновался – он никого не уполномочивал называть великого князя «государем». Начался мятеж. Посадников и бояр пограбили, и требовали веча, Привели и поставили перед народом одного боярина, Василия Никифорова, который будто бы присягнул на Москве служить великому князю.
– Переветник! был ты у великого князя и целовал ему крест на нас? – кричало вече.
– Целовал я крест великому князю в том, что буду служить ему правдою и добра ему хотеть, а не целовал я креста на государя своего Великий Новгород и на вас, своих господ и братий! – оправдывался боярин.
Боярин был изрублен топорами на части. Побили и других бояр, но с московскими послами обошлись милостиво и с честью отпустили их.
– Вам, своим господам, челом бьем, но государями вас не зовем, – говорили новгородцы этим послам: – суд вашим наместникам на городище по старине, а тиунам вашим у нас не быть, и двора Ярославова не даем: хотим с вами жить как договорились в последний раз на Коростыни. Кто же взялся без нашего ведома иначе сделать, тех казните как сами знаете, а мы здесь будем их также казнить, кого поймаем.
Доложили об этом великому князю на Москве. Он порешил бесповоротно покончить с Новгородом.
– Я не хотел у них государства, – говорил он митрополиту, матери, братьям, боярам, воеводам: – сами присылали, а теперь запираются, и на нас ложь положили.
Он велел готовить рати. Рати выступили и немедленно стали опустошать, новгородские земли. Сам Иван Васильевич выехал к войску в октябре, а в 30 верстах от Новгорода, на Сытине, 23 ноября явилось к нему новгородское посольство с челобитьем и повинною. Посольство было многочисленное.
– Господин государь князь Великий Иван Васильевич всея России! – говорил владыка Феофил от имени всей новгородской земли: – положил ты гнев свой на отчину свою, на Великий Новгород, меч твой и огонь ходит по новгородской земле, кровь христианская льется. Смилуйся над отчиною своею, меч уйми, огонь утоли, чтобы кровь христианская не лилась – господин государь, пожалуй! Да положил ты опалу на бояр новгородских и свел их на Москву в свой первый приезд: смилуйся, отпусти их в свою отчину, в Новгород Великий.
Ни слова не отвечал великий князь послам, а только позвал их обедать.
На другой день начались переговоры. Новгородцы упрямились, отстаивали тень своей самобытности, предлагали то, что великому князю не нравилось.
Великий князь велел войскам пододвигаться к Новгороду. Москвичи заняли городище и подгородские монастыри.
– Сами вы знаете, – велел после того Иван Васильевич сказать послам новгородским: – что посылали к нам Назара Подвойскаго и Захара вечевого дьяка, и назвали нас, великих князей, себе государями. Мы, великие князья, по вашей присылке и челобитью, послали бояр спросить вас: какого нашего государства хотите? И вы заперлись, что послов с тем не посылывали, и говорили, что мы вас притесняем. Да кроме того, что вы объявили вас лжецами, много и других ваших к нам неисправлений и нечестия. Мы сперва поудержались, ожидая вашего исправления, посылали к вам с увещиванием, но вы не послушались, и потому стали нам, как чужие. Вы теперь завели речь о боярах новгородских, на которых я положил опалу, просили, чтобы я их пожаловал и отпустил, но вы хорошо знаете, что на них бил мне челом весь Великий Новгород, как на грабителей, проливавших кровь христианскую. Я, обыскавши владыкою, посадниками и всем Новгородом, нашел, что много зла делается от них нашей отчине, и хотел их казнить; но ты же, владыка, и вы, наша отчина, просили меня за них, и я их пожаловал, казнить не велел, а теперь вы о тех же виноватых речь вставляете, чего вам делать не годилось, и после того как нам вас жаловать? Князь великий вам говорит: захочет Великий Новгород бить нам челом, и он знает, как ему нам, великим князьям, челом бить.
Что делала в это время Марфа Борецкая, главная виновница всего зла новгородского – неизвестно. Знаем только, что когда шли эти переговоры с новгородскими послами, новгородцы еще не бросили оружия, а крепко осели как за заборами городскими, так и за деревянной стеною, которую они успели возвести по обеим сторонам Волхова и перекинули даже через реку на судах.
Москва стала томить Великий Новгород голодом. Снова город разделился за Москву и за Литву. Снова явилось в московском стане новгородское посольство челом бить, просить жалованья, но не пощады.
– Захочет наша отчина бить нам челом, и она знает, как бить челом! – снова услыхали послы тоже непреклонное слово из уст московского князя.
Послы воротились и потом опять пришли. Надо было виниться, признаваться, что Новгород действительно отправлял в Москву посольство называть великого князя «государем», а после заперся.
– Если так, – велел отвечать великий князь послам: – если вы, владыка и вся наша отчина Великий Новгород сказались перед нами виноватыми, и спрашиваете, как нашему государству быть в нашей отчине, Новгороде, то объявляем, что хотим такого же государства нашего и в Новгороде, какое в Москве.
Послы просили позволить им подумать со всем Новгородом. Им дали два дня думать.
И вот новое посольство, новые просьбы, новые условия – это были предсмертные конвульсии «Господина Великого Новгорода».
– Сказано вам, что хотим государства в Великом Новгороде такого же, какое у нас государство в низовой земле на Москве; а вы теперь сами мне указываете, как нашему государству у вас быть: какое же после этого будет мое государство? – был ответ Ивана Васильевича.
– Мы не указываем и государству великих князей урока не кладем, – твердили послы: – но пожаловали бы государи свою отчину, объявили Великому Новгороду, как их государству в нем быть, потому что Великий Новгород низового обычая не знает, – не знает, как наши государи великие князья держат свое государство в низовой земле.
– Государство наше таково, – отвечал великий князь решительно: – вечевому колоколу в Новгороде не быть, посаднику не быть, а государство всё нам держать; волостями, селами нам владеть, как владеем в низовой земле, чтоб было на чем нам быть в нашей отчине, а которые земли наши за вами, вы и их нам отдайте. Вывода не бойтесь, в боярские вотчины не вступаемся, а суду быть по старине, как в земле суд стоит.
Посольство отпустили. Новгород видел, что и последняя тень вольности убегает от него: все было бессильно – и король Казимир, покинувший их, и Марфа Борецкая, около которой кружок приверженцев не умалялся; но живучесть умиравшего города была велика и умирать не хотелось.
Согласившись на всё, новгородцы просили только великого князя целовать крест Великому Новгороду.
– Не быть моему целованью! – был ответ.
Просили, чтоб бояре целовали крест.
– Не быть!
Просили, чтоб хоть великокняжеский наместник целовал этот крест.
– Не быть!
Просили, наконец, чтоб их отпустили в город еще подумать.
– И этому не быть!
Во всем отказано.
– Если государь не жалует, креста не целует и опасной грамоты нам не дает, – молили новгородские послы бояр: – то пусть объявить нам свое жалованье, без боярских высылок (потому что великий князь высылал бояр говорить с посольством).
– Просили вы, чтоб вывода, позыва на суд и службы в низовую землю не было, чтоб я в имения и отчины людские не вступался и чтоб суд был по старине: всем этим я вас, свою отчину, жалую.
Послы откланялись. Их нагнали бояре.
– Великий князь велел вам сказать, – говорили бояре: – Великий Новгород должен дать нам волости и села – без того нам нельзя держать государства своего в Великом Новгороде.
– Скажем об этом Новгороду, – отвечали послы.
Через две недели часть Новгорода присягала великому князю. Присягнувшие бояре, купцы и жилые люди просили московских бояр, чтоб великий князь сказал им «вслух», т. е. не через бояр, милостивое слово. И великий князь пожаловал этим словом владыку и прочих:
– Даст Бог, вперед тебя, своего богомольца, и отчину нашу, Великий Новгород, хотим жаловать.
Из московского стана приехал в Новгород любимец великого князя, ближний боярин знаменитый князь Иван Юрьевич Патрикеев, потомок Гедимина, и велел созвать новгородцев. Но уже собрание было не на площади, а в палате: новгородское вече, стоявшее непоколебимо от Рюрика и до Рюрика, уже не существовало!
– Князь великий Иван Васильевич всея Руси, государь наш, – говорил он, обращаясь к владыке и к Новгороду, – тебе своему богомольцу владыке и своей отчине Великому Новгороду говорит так; ты, наш богомолец, и вся наша отчина, Великий Новгород, били челом нашим братьям, чтоб я пожаловал, смиловался, нелюбье с сердца сложил: и я, великий князь, для братьев своих, пожаловал вас, нелюбье отложил. И ты бы, богомолец наш, и отчина ваша, на чем добили нам челом, и грамоту записали, и крест целовали, – то бы все исполняли; а мы вас вперед хотим жаловать по вашему исправление в нам.
Это было последнее слово великого князя «Господину Великому Новгороду».
Началась общая присяга на владычном дворе и по всем концам. Присягали все, не исключая жен. Новгородская покорная грамота укреплена была 58 печатями. Через два дня после присяги, новгородские бояре, боярские дети и жилые люди поступили на службу московскому князю.
20 января 1478 года великий князь отправил в Москву грамоту с извещением, что великий князь отчину свою Великий Новгород привел во всю свою волю и учинился на нем государем, как и на Москве.
Явились в Новгород великокняжеские наместники – два брата князей Оболенских – Иван Стрига и Ярослав. Потом прислали еще двух. Наместники заняли Ярославов двор.
В это время в Новгороде был мор и великий князь в городе не жил, оставаясь в стане, и только два раза приезжал слушать обедню у святой Софьи, – патрона Великого Новгорода.
17 февраля великий князь выехал в Москву. Перед его отъездом велено было схватить Марфу Борецкую, ее внука Василия, сына Федора Исааковича и еще нескольких новгородцев. Имение их было отобрано в казну, а сами они отвезены были в Москву.
Сняли вечевой колокол и тоже повезли на Москву вслед за великим князем. А в Москве, – говорит летописец, – «вознесоша вечевой колокол на колокольницу вместе с прочими колоколы звоните».
Говорят, что он звонит и до сих пор.
VI. Софья Палеолог
Софья Палеолог была второй супругой великого князя Ивана Васильевича III. Первой его женой была дочь великого князя тверского, Бориса, Марья Борисовна, на которой Иван Васильевич женат был еще при жизни своего отца, в очень молодых летах. Брак этот состоялся по особым политическим соображениям, так как Тверь всегда была во вражде с Москвою; но Марья Борисовна жила недолго. В 1467 году великий князь уже овдовел, и в Москве ходил слух, что покойная княгиня была отравлена или изведена чародейством, которому в то время все верили. Признаки чародейной отравы видели в том, что тело умершей сильно распухло, так что покров, под которым она лежала, сначала был до того велик, что свешивался по краям, а вскоре потом не мог прикрывать распухшего тела покойницы. Говорили, что одна из женщин, бывших при княгине, Наталья Полуехтова, с целями чародеяния посылала пояс княгини к ворожее и что посредством этих чар и изведена была Марья Борисовна. Как бы то ни было, но Иван Васильевич был потом сердит на Полуехтову и на ее мужа Алексея, и целых шесть лет не пускал его к себе на глаза.
Меньше чем через два года после смерти Марьи Борисовны великий князь задумал вновь жениться. К этому представился очень благоприятный случай. В 1469 году приехал к великому князю грек Юрий с письмом от римского кардинала Виссариона, который предлагал Ивану Васильевичу руку греческой царевны Софьи Палеолог.
Царевна Софья была дочь Фомы Палеолога. Этот Фома Палеолог, после падения Византии, когда брат его, последний византийский император из дома Палеологов, Константин, погиб на стенах своей столицы, искал со своим семейством убежища в Риме, где он уже имел родственные связи, потому что женат был на дочери герцога Феррарскаго. Следовательно, Софья Палеолог была гречанкой по отцу и итальянкой по матери. Софья, после смерти Фомы Палеолога, осталась с двумя братьями. Папа Павел II принял молодую царевну под свое покровительство, конечно с целями воспользоваться ею в видах распространения своего духовного владычества и на того государя, с которым, как он справедливо мог надеяться, Софья соединить свою судьбу. Ничего лучше нельзя было желать для папы, как распространить свою власть на обширные земли вновь восходившего на востоке сильного светила – царства московского, на которое римские первосвященники уже несколько столетий смотрели с завистью, и потому самым подходящим для этого орудием папа признал молодую царевну, которой мать была католичка по рождению; да и сама она, прожив несколько лет в Риме, не могла не подпасть под некоторое влияние искусной католической пропаганды, хотя и была рождена и воспитана сначала в греческой вере. Нужно было для этого во что бы то ни стало выдать Софью за московского великого князя, и потому папа для переговоров с ним избрал посредником кардинала Виссариона, бывшего греческим митрополитом, подписавшим в числе других духовных представителей восточной церкви, флорентинскую унию. Предлагая Софью в замужество великому князю, кардинал Виссарион между прочим сообщил Ивану Васильевичу, что царевна из ревности к греческой вере отказала уже двум женихам, французскому королю и медиоланскому герцогу.
Иван Васильевич, говорит летописец, взял эти слова в мысль и, посоветовавшись с митрополитом Филиппом, с боярами, в марте же месяце отправил в Рим посла Ивана Фрязина, выходца из Италии, служившего при великом князе монетным мастером.
Фрязин оказался хорошим сватом, как для той, так и для другой стороны. С одной стороны папе хотелось приобрести в великом князе московском сильного союзника против страшных турок, которые в то время уже ступили своей тяжелой пятою на европейский материк, раздавив этою пятою древнюю и славную некогда Восточную или Византйско-Римскую империю, затем при посредстве Софьи и своих легатов, воздействовать на Ивана Васильевича к восстановлению флорентийской унии. Вообще планы папы в этом отношении могли быть очень широкими и надежды очень радужными, притом же, по-видимому, и сбыточными. С другой стороны, московский князь, уже ощущавший под собою почву самодержавия, так как прежние уделы почти не существовали, а Тверь, Новгород, Псков и даже Орда начинали уже чувствовать тяжелую руку «московского господаря», искал более прочного укрепления в умах идеи самодержавия, а это укрепление возможно было в перенесении московским князем на свою особу нравственного наследия византийской империи: это наследие могло принести с собою представительница императорского рода в Византии, утратившего свою империи. Идея византийской империи, таким образом, как бы переносилась на Москву, на плечи московского самодержавного князя.
Фрязин, как ловкий проходимец, которому, однако в Риме охотно верили, быстро выполнил свое посольство и воротился в Москву с портретом царевны, а равно с «опасными» (проезжими, пропускными) грамотами от папы для беспрепятственного следовая по всем католическим землям московских послов в Рим за царевною и обратно, когда будет совершен обряд обручения, хотя бы заочного.
Вскоре в Рим отправлено было посольство за невестой, и Фрязин назначен был от великого князя представлять лицо жениха при церемонии обручения, как это водилось в то время и как это мы увидим ниже, при обручении дочери Ивана Васильевича, Елены, выходившей замуж за князя литовского Александра.
В июне 1472 года царевна выехала из Рима. Ее сопровождал кардинал Антоний и немалое число греков. Ехала она морем и вступила на русскую землю выше Пскова.
Вот любопытное описание, по летописцу, встречи, которую приготовили царевне псковичи:
«Октября в 1 день пригна во Псков гонцем Николай Лях от моря из Колывани, а повестуя Пскову:
«Царевна, переехав море, да едет на Москву, дщи Фомина князя аморейского, а цареградского царя Константинова и Калуянова братана, а внука. Иоана Палеологова, а князя Василья Дмнтреевича зятя, нарицаемая София: сия вам будет государыня, а великому князю Ивану Васильевичу жена и княгиня великая. И вы бы есте ея, сустревше, приняли честно».
«И того же дни сам поеха к Новугороду Великому, а оттоле на Москву.
«И оттоле, – говорит летописец, – псковичи начата мед сытити и корм сбирати, и послаша гонцов своих нолна и до Кирьипиге, и посадников и бояр из концов в Избореск ее с честию стретити. И бывшим им тамо мало не с неделю, и се пригнаше гонец от нея из Юрьева на озеро в судах:
– «И вы бы есте ея сустретили в Измене» (объявил гонец).
«И псковичи в тыя часы шесть насадов (суда) уготоваша великих, и во всяком насаде посадники псковские и бояре и гребцы с великою честию поехаша в субботу в 10 день, и приехаша скоро пред обедом в неделю в 11 день на Измень, иже она только ни приезжает к берегу: бе бо там мало – несть тоя чести, яко же зде. И се вси шесть насадов и лодия многи, яко же езеру возмутитися, туто же начата к берегу приставати.
«И посадники псковские и бояре, вышедшие из насадов и наливши кубки и роги злащеныя с медом и с вином, и пришедши к ней, челом удариша. Она же, приемши от них в честь и в любовь велику, и теми часы восхоте сама с Измены и до обеда в даль ехати, бе бо ей еще се хочет от немцев отъехати. И приемши ея посадник с тою же честию в насады, и ея приятелей (свиту), и казну, и на Скертове ночеваша и потом у святаго Николы в Усеьях другую ночь, и от святаго же Николы с Устей, в 13 день, святых мученик Карпа и Памфила, приехаше к пресвятой Богородицы, и пеша за нея игумен и с всеми старцы молебен.
«Она же оттоле, порты царския надевши, и поеха ко Пскову.
«Тако же и ту предо Псковом ей велика честь: священником бо противу ея с кресты и посадником псковским вышедшим, она же из посада вышед на новгородском березе и от священников благословение приемши, тако же и от посадников и от всего Пскова челобетие, поиде в дом святыя Троица я со всеми приятели.
«И бе бо в ней свой владыка с нею, не по чину нашему оболчен (одеть): бе весь червленым платьем, имея на себе куколь червлен же, на главе обвить глухо яко же каптур литовский, только лице его знати, и перстатицы на руках его имея непременно, яко рук его никому же видети, и в той благословляет, да тако же и крест пред ним на высокое древо воткнуто горе; не имён же поклонения к святым иконам и креста на себе рукою не прекрестяся, и в дому святыя Троица только знаменася к Пречистой и то по повелению царевны».
Когда царевна, – продолжает летописец, – была у святой Троицы и когда священники служили для нее молебен, то она приложилась к крестам животворящим и к образу Богородицы, а потом пошла на княжий двор государя своего. Там ей опять посадники псковские все и бояре и весь Псков честь сотворили вином и медом и всяким кормом, как ей самой, так и всем её приятелям, и слугам, и коням; кони ее были приведены сухим путем. Затем псковские посадники дарили ее, а также бояре и купцы, сколько кто мог («чия какова сила»), и весь Псков «дарова ей в почесть 50 рублев пенязями, а Ивану Фрязину 10 рублев».
«И она же царевна, сице видевши такову почесть в великого князя отчине своего государя, как от посадников псковских, так и от бояр и посполу от всего Пскова, и рече посадникам псковским и боярам и всему Пскову:
– «Яз царевна повестую, что есмь ныне на дорогу ехать хощю к своему и вашему государю на Москву, и по ныне посадником псковским, и бояром, и всему вашему Пскову отчине государя моего и вашего повестую: на вашем честноприятии и на вашем хлебе, и на вологе, и на вине, и на меду кланяюся: аще паки, оже ми даст Бог, и буду на Москве у своего и вашего государя, а где паки вам надобе будеть, ино яз паки царевна о ваших дёлах хочю печаловатися вельми».
Сказав эту речь, царевна поклонилась посадникам и всему Пскову. Все потом сели на коней, и она вошла в воз, приложилась к иконам у св. Троицы и с великою честью отъехала из Пскова. Посадники и бояре провожали ее до старого Вознесенья.
С такими же почестями встретил и проводил царевну Софью Великий Новгород.
Вообще Псков и Новгород приветствовали высокую путешественницу и будущую государыню свою, как умели и как, вероятно, у них было принято встречать таких высоких гостей. Для них не казалось даже непозволительным, что, во время шествия царевны с кардиналом, впереди последнего несли, по латинскому обычаю, распятие на высоком древке. Их удивляло только то, что кардинал не снимает перчаток («перстатицы») даже в церкви, и что он весь в красном, что в свите царевны «люди черны, а иные сини» и т. д. Но в Москве, как в престольном городе, на эти внешности должны были обратить особенное внимание, тем более, когда сообразили, с какими целями ехал в Московское княжество папский легат.
Когда Софья была еще далеко от Москвы, там уже собрался совет: великий князь совещался с матерью, братьями своими и боярами относительно того, как принять невесту, а особенно следовавшего с нею кардинала. Как они извещены были, царевну везде сопровождал папский посол, а впереди всегда несли латинское распятие. Можно ли допустить это в Москве в самый же день встречи и приема невесты? На совещании голоса разделились: одни говорили, что можно допустить это и в Москве; другие, напротив, утверждали, что этого допустить нельзя, что подобного ничего прежде не бывало в московской земле, что потому и теперь не следует оказывать почестей латинской вере. Указывали даже на Исидора, бывшего на флорентийском соборе и погибшего за то, что он оказал уважение латинской вере.
В этих затруднительных обстоятельствах великий князь обратился за разрешением конфликта к митрополиту Филиппу.
– Нельзя послу не только войти в город с крестом, но и подъехать близко, – отвечал митрополит великому князю: – если же ты позволишь ему это сделать, желая почтить его, то он в одни ворота в город, а я, отец твой, другими воротами из города. Неприлично нам и слышать об этом, не только что видеть, потому что кто возлюбит и похвалит веру чужую, тот над своей надругался.
После такого ответа великий князь немедленно послал навстречу царевне одного боярина, который должен был отобрать у кардинала крест и спрятать в сани. Кардинал никак не соглашался исполнить это требование, но потом должен был покориться. Но зато московский посол Фрязин, которого летописец называет «денежником», долго сопротивлялся, желая этим угодить папе и его кардиналу за то, что и ему самому в Риме оказывали большие почести, тем более, что в Риме он утаил, что принял в Москве православие.
Около месяца царевна ехала от Пскова до Москвы – таковы в то время были пути сообщения. Наконец, 12 ноября 1472 года, она торжественно въехала в Москву и в тот же день была обвенчана с великим князем. «Великий князь Иван Васильевич, – говорит летописец, – приготовил пирование и честь велику, и взя с нею венчание и прием чертог, и тако с нею нача жити еже о Бозе, и возрадовашася с ним вси князи и бояре и вся земля русская; а Ивана Фрязина, сослав на Коломну, оковал».
На другой день после свадьбы, кардинал Антоний правил посольство и принес великому князю дары от папы. Затем кардинал немедленно приступил к переговорам о соединении церквей – цель, с которою задумано было замужество Софьи Палеолог и для которой Антоний назначен был легатом в московскую землю. Но как и прежде, все попытки пап приобрести себе в русских князьях новых духовных чад не имели успеха, так и теперь усилия их разбились о непоколебимость русских духовных властей. Едва у Антония начались с митрополитом совещания о вере, то, – говорит летописец, – папский легат скоро испугался, ибо митрополит выставил против него на спор тогдашнего русского книжника Никиту Поповича: иное спросивши у Никиты, сам митрополит говорил легату, как видно не доверяя своим познаниям в книжном деле, о другом же заставлял спорить самого Никиту. Кончилось тем, что кардинал не нашелся, что отвечать Никите и прекратил спор.
– Нет книг со мною! – сказал он, чувствуя свое бессилие перед Никитою-грамотеем.
На этом и кончились прения и переговоры о вере, о соединении восточной и западной церквей и о восстановлении флорентийской унии: брак Софьи Палеолог с великим князем московским по-видимому ни к чему не послужил для папы, хотя он так много на него надеялся. Но вероятно ораторские средства кардинала Антония были плохи, или он слишком понадеялся на силу своего красноречия или на обещания Ивана Фрязина, и в этой уверенности не взял даже с собою книг, которыми мог бы подкрепить свой спор с книжником Никитой, или же последний был такой говорун и знаток своей веры, а скорее упорный приверженец буквы, какими впоследствии оказались все русские книжники во время церковных смут, во всяком случае посольство кардинала окончилось ничем, и он скоро уехал.
Но несмотря на это, как брак Ивана Васильевича на племяннице византийского императора, так и присутствие в русской земле греческой царевны имели громадное нравственное и политическое влияние на всю последующую историю московского царства. Софья принесла с собою блеск и обаяние императорского имени; она же внесла в идею великокняжеской силы то, чего этой силе недоставало – царственности. Уже современники не могли не заметить, что после брака с отраслью старинного царственного рода, великий князь из простого старейшего князя между другими удельными князьями явился уже не князем только, а самодержавным «государем», что он и показал на Новгороде, и потому тотчас же получил наименование Грозного. Так называет его и летописец, говоря, что «сей бо великий князь Иоанн именуемый Тимофей Грозный». Великий князь становится монархом для князей и для могущественной, гордой дружины, которая, бывало, при малейшем неудовольствии на князя переходила к другому; а теперь ни князьям, ни дружине уйти было некуда. Князья, потомки Рюрика и Гедимина, превращаются, по отношению к государю московскому, в «холопей» и «смердов».
Всё это до известной степени внесла с собой Софья Палеолог. Еще недавно великий князь ездил в Орду, кланялся хану и его вельможам, как кланялись в течение двух столетий его предки, но когда в великокняжеский двор вошла Софья, то великий князь тотчас же заговорил с ханом другим языком.
Когда через несколько лет после женитьбы великого князя на Софье, хан Ахмат, прислав посла, потребовал Ивана Васильевича к себе в орду и приказывал высылать по-прежнему дань, Софья сказала мужу:
– Отец мой и я захотели бы лучше отчины лишиться, чем давать дань. Я отказала в моей руке сильным, богатым князьям и королям ради веры, вышла за тебя, а ты теперь хочешь и меня, и детей моих сделать данниками. Разве у тебя мало войска? Зачем слушаешься рабов своих и не хочешь стоять за свою честь и за святую веру?
Говорят, что великий князь вместо себя отправил в орду своего посла Бестужева: но вероятно речи, который велел Иван Васильевич своему послу передать хану, рассердили этого последнего, и потому он прислал в Москву новое посольство с требованием дани. Тогда великий князь взял ханское изображение («басму»), изломал, бросил на землю, растоптал ногами, велел убить послов ханских, пощадив жизнь только одному, которому и сказал:
– Ступай, объяви хану: что я сделал с его басмою и послами, то сделаю и с ним, если он не оставит меня в покое.
«Софья же, – говорить современники, – настояла, чтобы великий князь не выходил пешком, как это водилось до неё, навстречу ханским послам, привозившим с собою «царскую басму», чтобы не кланялся этим ордынским послам до земли, не подносил бы им кубок с кумысом и не выслушивал бы ханскую грамоту, стоя на коленях. Говорят, что, по настоянию жены, великий князь, для избежания всех унизительных обрядов при приеме ордынских послов, начал сказываться больным, пока окончательно не порвал свою подчиненность орде. Софья же, говорят, настояла на том, чтобы великий князь отнял у татарских послов и купцов кремлевское подворье, на котором они обыкновенно останавливались.
Влиянию же Софьи следует приписать и то, что с государями западной Европы великий князь заговорил другим языком, что в сношениях своих с этими государями он упоминает даже, «как от давних лет прародители его были в приятельстве и любви с прежними римскими цесарями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии, что и отец его «до конца был с ними в братстве и приятельстве».
В наказе Юрию Траханиоту, отправленному послом к австрийскому императору Фридриху и сыну его Максимилиану, великий князь уже говорить с гордым сознанием о своем царственном величии. «Если спросит тебя (говорит он в наказе): цесарь спрашивал у вашего государя, хочет ли он отдать дочь за племянника императорского, маркграфа баденского, «есть ли с тобой об этом какой приказ, – то отвечай: «за этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что государь наш многим землям государь великий, но где будет прилично, то государь наш с Божиею волею хочет это дело делать». Если же начнут выставлять маркграфа владетелем сильным, скажут: «Отчего неприлично вашему государю выдать за него дочь?» – то отвечай: «Во всех землях известно, надеемся и вам ведомо, что государь наш великий государь, урожденный изначала, от своих прародителей, от давних лет прародители его были в приятельстве и любви с прежними римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии; отец нашего государя до конца был с ними в братстве и приятельстве до зятя своего Иоанна Палеолога, – так как же такому великому государю выдать дочь свою за маркграфа?» Если же станут говорить, чтоб великому князю выдать дочь за императорова сына Максимилиана, то тебе не отговаривать, а сказать так: «Захочет этого цезарь, то послал бы к нашему государю человека». Если же станут говорить об этом деле накрепко, что цезарь пошлет своего человека, и ты возьмешь ли его с собою? – то отвечай: «Со мною об этом приказу нет, потому что цесарский посол говорил, что Максимилиан уже женат; но государь ваш ищет выдать дочь свою за кого прилично: цесарь и сын его Максимилиан – государи великие, наш государь так же великий государь, – так если цесарь пошлет к нашему государю за этим своего человека, то, я надеюсь, что государь наш не откажет».
