Данила Андреевич Трофимов
Аллергик
Ранней весной я бросил курить по-настоящему. Получилось это, когда начал заниматься вокалом. Я очень хотел петь в группе, играть тяжелющую музыку и участвовать во всяких гигах металльных.
Один знакомый посоветовал пойти учиться к одной крутой рыжеволосой тёте.
– Она ваще тащит, сто пудов научит грамотно, – говорил он. – У неё учились Самосов, Сидов, Старовичева. А? Круто же?
Круто. Ну, я и пошёл учиться. Кабинет для занятий находился на Болотном острове рядом с «Красным октябрём», но как только я зашёл внутрь здания, весь пафос, мажорность (ведь центр центровый же) куда-то исчезли. Всё такое себе, в потрескавшемся кафеле, пыли, в воздухе – запах спирта, блевотины и парфюма. В длинном коридоре на втором этаже напротив кабинета по вокалу стояла закрытая стоматология.
Я постучался, хотел зайти, но рыжеволосая женщина велела постоять за дверью. Занятие ещё не окончено. Пока ждал, вышел на улицу покурить. Ко входу ковылял парень, он прошёл мимо. Я вернулся к кабинету, а там тот же хромой.
– Привет, – сказал ему. – Ты к Красновой?
– Ага.
В жёлтых квадратных очках, смотрит куда-то в сторону. Парень стоял перекошенный: левая нога подогнута, одно плечо выше другого.
– Это у меня боевая травма с самбо, – пояснил он, хоть я и не спрашивал. Потом, когда мы уже прозанимались с Красновой около года, у нас состоялся пробный концерт. На него пришел брат-близнец этого парня, такой же перекошенный и странный, только без очков.
В первый же день нашего знакомства косой парень на полном серьёзе рассказывал о том, что все Макдональдсы – это тайные бомбоубежища. Он говорил это и смотрел в мою сторону, но куда-то мимо меня.
Мы дожидались начала занятий, пока там за дверью кто-то отчаянно рычал, кряхтел, «давал петуха» – учился скримить и гроулить.
– Пойду покурю пока, – не выдержал я.
– О, ты куришь? Ну, ничего. У Красновой бросишь. У неё с этим строго!
Я не пошёл курить и спрятал подальше пачку. Как-то неудобно, а то ведь вдруг действительно, не знаю, по рукам надаёт, например.
Прошло ещё полчаса, всё-таки нам дали зайти в класс и выдали по деревянной палке. Краснова взяла меня за руку и подвела к стене.
– Ставим палку на четыре пальца от пупка, – объясняла Краснова. – прижимаемся палкой к стене и при выдохе пытаемся оттолкнуться.
Я поставил палку на живот и упёрся в стену.
– Давай, теперь оттолкнись, – командовала она.
Было страшно, что при выдохе она почует сигаретный запах, и я медлил. Она посмотрела на меня ещё чуть-чуть и повернулась к косому парню:
– Лёнь! Чего стоишь, делай давай!
После того, как мы размялись, Краснова села за фортепиано, мы начали петь упражнения. Я пел тихо, слышно было только косого парня. В промежутках между упражнениями он шутил очень глупо:
– Почему мы упражнение на дыхание берём на основе «Отче Наш»? Может, лучше из тибетских что-то или мантру какую?
Краснова ему спокойно отвечала:
– Лишь бы результат был, а так – чего хочешь пой.
Лёня улыбался, переваливались его плечи: одно выше, другое ниже…
– Вот что могут сделать сигареты со связками? – спросил и в мою сторону заулыбался.
– Просто в один день можешь проснуться, а у тебя полдиапазона нет, – ответила спокойно Краснова.
Так столкнулись во мне желание стать рок-звездой и не желание бросить курить. А если действительно напишу крутую песню, а потом в один прекрасный день даже не смогу её спеть? Противопоставил привычке мечту и бросил.
Весной, в марте, у Красновой был день рождения. Мама настояла, чтобы я подарил ей цветы. В воскресенье утром я вышел на занятия на десять минут раньше, зашёл в цветочный магазин и купил жёлтые тюльпаны. А когда пришёл на занятия, увидел, что класс Красновой весь завалили цветами. Особенно – жёлтыми тюльпанами. Букетик мой казался на фоне остальных худ и беден. Мы начали заниматься, я спросил её почему-то про сигареты:
– А что, совсем курить нельзя?
– Да не, Дим, ты чего, почему? Если хочется, то по праздникам можно. Да и кальян никто не отменял.
– А чего вы говорили Лёне про то, что если будешь курить, то полдиапазона рабочего будет тю-тю?
– Да мало ли что я Лёне могла сказать. Давай, меньше разговоров, больше дела, поём на «А-И-Э-О-У»…
Тогда я не курил уже два месяца.
Нашлёпки
После секса у меня свистело в груди. При каждом вдохе я давился, чтобы не начать кашлять, потому что если закашляешь, из твоих лёгких будет долго доноситься звук умирающего медведя.
– Может, ещё таблетку выпьешь? – спросила Катя. Она смотрела на меня с сочувствием, как на полуживого щенка с оборванным ухом. Я отвернулся.
Дело шло к ночи. Сначала мы пили в кабаке на Арбате вчетвером: я, Катя, Рома и его девушка Саша. Когда стемнело, Саша сказала, что не хочет разъезжаться:
– Здорово погуляли. Может, поедем ко мне? Возьмем алкоголь где-нибудь и завалимся.
Было уже без пятнадцати одиннадцать, мы знали, что до ближайшего магазина всё равно не успеем дойти.
– Ничего, – обнадёжила Саша, – я позвоню папе, спрошу, что можно будет свиснуть из бара.
Когда мы подошли к метро, я позвонил маме:
– Мы сегодня останемся у Кати дома.
– Да? А где её родители?
– Уехали на дачу к друзьям.
– Приди хоть таблетки взять.
– Не надо, я завтра рано приду. К тому же у Кати дома есть кетотифен.
– Ну, смотри сам.
– Спокойной ночи, мам, – извиняясь, попрощался я.
На самом деле ни у кого не было моих таблеток. Мы ехали на Петровско-Разумовскую к Саше. По пути договорились зайти в аптеку. Мы ещё надеялись урвать что-нибудь выпить около метро в палатке, но она оказалась закрыта. «Странно, – смутилась Саша. – Обычно всегда работает». Зато около Сашиного дома мы нашли круглосуточную аптеку.
На вывеске рядом с зеленым крестом горело «ОТКРЫТО», но громадная железная дверь была намертво закрыта. Рядом с дверью мы заметили звонок, под ним приклеена бумажка: «Ночью – звоните!!!» Я позвонил. Через минуту маленькое окошко в центре двери раскрылось, женщина с красными глазами и с накинутым поверх майки халатом буркнула:
– Чего?
– А можно «Зодак», «Летизен» или «Эриус»? – спросил я.
– Нету.
– А вообще что-нибудь от аллергии?
– Да, 260 рублей.
Я дал деньги. Через минуту из окошка показался сверток. Окошко закрылось. В белом целлофановом пакете лежала пачка кетотифена.
Первым делом, как мы зашли в квартиру, Саша заперла кошку в комнате сестры. Мы сели играть в нашлёпки на кухне. Каждому клеили на лоб бумажку с какой-нибудь глупостью типа: Джигурда, глобус, Покахонтас. Нужно задавать наводящие вопросы, такие, чтоб на них можно было ответить «да» или «нет», и таким образом узнать, кем тебя нашлёпкой обозначили.
– Как клеить? – спросила Катя.
– Слюняй бумажку и хлоп на лоб, – ответил Рома и протянул мне белый кусочек. – На, дарю.
Я послюнявил и налепил бумажку. Катя и Саша посмотрели, что у меня было написано, и засмеялись. У них было не лучше: «вибратор» – у Саши, «памперс» – у Кати. «Кобзон» – светилось розовыми чернилами с блестками у Ромы.
Я угадал, что у меня написано, первым. Смухлевал. Когда пошел в туалет и мыл руки, увидел своё слово в зеркале. «Моисеев». Я вернулся на кухню, включил актёра:
– Я жив?
– Да.
– Я популярный?
– Да.
Вид у меня был серьёзный, сосредоточенная работа ума тормошила «Моисеева» на лбу:
– Я пою?
– Не то чтобы… но да.
– Хм, как интересно. Я – мужик?
– Да.
– Педик?
– Педик.
– Голубая луна?
– Голуба-а-ая!
– Это было слишком легко!
Я снял нашлёпку и стал участвовать в игре уже как спокойный наблюдатель. Под конец Катя осталась одна, ей никак не удавалось угадать:
– Я часть тела?
– Не-е-ет.
– Ну я не знаю тогда.
– Блин, Кать, – не выдержал я. – На задницу детям надевают, ну.
– Что, не знаю. Рейтузы.
– Да какие там… когда они гадят, дети.
– Памперсы?..
– Да! – прозвучало хором.
На втором коне Саша достала из бара бутылку виски и колу. «Я потом маме позвоню, – сказала Саша, – она не будет против, надеюсь». Мы пили, мешая виски с колой один к трём, и играли в эту дурацкую игру, пока глаза не начали закрываться. Мы пошли спать после трех конов в нашлёпки.
Нам с Катей дали родительскую комнату, где было открыто окно. У меня зачесались глаза, и я выпил перед сном таблетку кетотифена. В комнату уже проникал первый свет утреннего солнца. Он проходил сквозь лиловый тюль и едва рассыпался по полу и кровати.
– Может, окно закрыть? – спросила Катя.
Я молча лёг на кровать, сбросив на пол одежду. Катя закрыла окно, в комнате стало тихо. Понемногу закладывало нос, и я чувствовал, как начинает першить в горле. Катя легла рядом и поцеловала меня.
Пастухи
Я стал пастухом на один день. Отец соседки вынес мне из сарая кнут с красной рукояткой. Я взвалил кнут на плечо и пошёл. Волочил его по бугристой земле и всё думал, что его длинная часть («тело» – как называл её отец соседки) – это специально закрученная плетёнка из девичьих кос, преимущественно русых и рыжих. «Сколько, интересно, времени такое количество волосья выращивают?.. Растили-растили ведь, а потом взяли и отрезали!» – думал я.
Я шел по изрытым копытами коров низинам зелёных холмов к месту, откуда начинали гнать стадо. Траву на холмах ещё не изъело летнее солнце. Напитанная влагой зелень только-только поднималась. Коров пригоняли по земляному мосту со всей деревни к подножию холма. На холме тянулась далеко посадка берез, пряча за собой бесконечное рязанское поле, готовое к засеву пшеницы, но ещё пока пустое, тёмно-бурого цвета. Чуть светлее выглядели глиняные подъёмы холмов, едва на подъёмах виднелись зелёные островки, вздутые и куцые.
Стадо размером в пятьдесят голов гнал один настоящий пастух, Елисей. С ним увязалось трое детей – я и две девки лет пятнадцати, одна деревенская, другая – тамбовско-московская, гостившая у деда через два дома от меня. Елисей двадцати трех годов. Он стоял, ожидая погона, очень важный, в высоких резиновых сапогах, спортивных штанах, ворсистом свитере, бескозырке, с травинкой во рту. Девки тащились от него, но я этого не очень понимал: «Чего на него лупятся? Совсем дуры, что ли…»
– Все собрались? – важно спросил Елисей и, не дожидаясь ответа, ударил кнутом землю. – Пошла!
Мы с тамбовско-московской девочкой Таней двигали первыми, подгоняли скот. Всё это скопище коров следовало по подъёмам холмов медленно, но стройно. Ради интереса я один раз ударил кнутом землю, как Елисей шарахнул, и коровы зашевелились быстрее.
Позади нас с Таней шли Елисей и деревенская девочка, тоже Таня. Они улыбались друг другу, а Таня ещё всё время поправляла волосы назад. По правую сторону от нас косились дачные дома, среди них косился и мой дом. Люди, копошившиеся в яблоневых садах и огородах, с холма казались игрушечными.
– Таня-а-у! – доносилось издалека, со стороны наших домов. – Танё-о-о!
– А?! – весело отозвалась Танька деревенская.
– Вы там кто есть-то? Не вижу! – с домов шло.
– Я, Танька, Димка, Еська, ну!
– Приду к вам!
Прибежала ещё Ленка белобрысая, это её отец меня кнутом и обеспечил. Вообще я считал себя лучшим её другом. Каждое утро, как просыпался, вскакивал, выбегал на терраску, выходил за калитку и подступал к Ленкиному дому, стуча веткой по забору. Иду, кричу: «Ленок! Лено-ок!» Обыкновенно в доме окно открывалось, и Ленкина бабка на меня кричала: «Не буди девку, спит ещё! Иди!» Но я не слушался. Стучал веткой по забору и вопил своё «Ленок!» Ленка всё же пробуждалась, отправляла меня будить Таньку в соседний дом. Я шёл.
Обманула меня Ленка, короче, в пастуший день. Вечером прикидывалась больной, говорила не пойдет никуда, заболела, а тут в последний момент – на, припёрлась.
– Ну чего, Есь? Можно мне с вами? – спросила Ленка.
– Чего нет, можно.
Теперь уж один я шёл впереди, а все остальные подальше. Я замахивался кнутом на колючки репейников. Иногда получалось сшибать их макушки – они валились безразлично, как будто и не были частью репейника, а так, просто прислонили их.
«Осторожно, на мины не напоритесь», – сказал Елисей. Коровы гадили всю дорогу. Я всё представлял, а что если и вправду это не просто дерьмо коровье, а мина – ещё и какая-нибудь кислотная. Вот воткнешь в неё, свежую, ботинок, и его как разъест за три секунды. Я осторожно волочил свой кнут по буграм; он плёлся за мной, извиваясь белёсой змеёй.
Место, где стадо останавливается на водопой, называлось Красный овраг. У подножья оврага текла речка, мелкая, но резвая довольно. «Овраг как овраг, красного в нём ничего не было. Почему так называется, не могу никак понять», – бубнил я себе под нос. Девки рассказали, что есть ещё зеленый, жёлтый и мраморный овраги. Все они один за другим располагались вниз по реке. Но чего они так назывались, мне никто не хотел объяснять.
– Вот Мраморный – знаю! – голосила деревенская Танька. – Потому что там родник, чистый-чистый, из-под плиты мраморной бьёт. Если Еська разрешит, до него погоним стадо.
– Посмотрим, – хмурился на коров Елисей, закусывая новую травинку.
Мы вброд перешли речку, взобрались на холм и легли полукругом, чтобы лучше глядеть за скотом. У меня в куртке завалялись конфеты, я предложил:
– Будете барбариски?
Меня как будто и не слышали. Деревенская Таня приставала к Елисею: «Пойдёшь, пойдёшь в «Дашки» в пятницу?» Елисей жевал травинку, водил по земле кнутом, смотрел долго на Ленку и отвечал:
– Как пойдет, может в баню пойду лучше. Или на «стройке» буду.
Солнце начинало припекать. Посвистывал ветер, стрекотала трава.
– Есь, – спросила Ленка, – а коровы не уйдут?
– Не, сейчас они пить хотят. Через пару часов, может, погоним их вниз.
– Вниз? – переспросил я.
– По реке. К водохранилищу.
«А низ у реки – это вправо или влево?» – стесняясь своего вопроса, пытался я сам сообразить.
Потом Елисей достал сигареты «Пегас» из своей спортивки, закурил. Рядом с ним сидела деревенская Танька, она смеялась дурой безостановочно, тоже сигареты достала. У неё стрельнула Ленка, а Танька московская отказалась. Потому что спорт у неё. Она занималась легкой атлетикой, соревнования выигрывала, мостики делала, на шпагаты садилась, ей не до сигарет совсем.
– А мне можно? – спросил я.
– Ага, запалят тебя, а потом нам – пистон! – заметила Ленка.
Елисей, улыбнувшись, протянул мне сигарету:
– На!
Я взял, он кинул рядом со мной спички. Перед Москвой спортивной стыдно мне было чуть-чуть, но уж больно хотелось попробовать.
– Не надо, Дим, – укоряюще глядела Танька.
Но сигарета была уж в зубах моих. Я чиркнул спичкой, надул дымом щеки.
