Даниэль Агрон
Площадь
ВЫ НУДНА
Ну, а потом она какими-то ей неизвестными способами выбралась из подвала в то, что ей когда-то в юности объясняли как действительность – хотя, какая действительность без подвалов? – не понимаю… – и имела непростительную слабость объяснить произошедшее в известных всем кругах так, что она якобы спускалась в подвал за коньяком; и это был её решающий удар, в смысле, по ней, и провал, потому что кто верит в такие объяснения, не говоря уже о чисто прагматическом аспекте, чухня какая, могла ведь запросто вместо себя служанку послать, херня какая.
Вышесказанное изрядно осложняется тем нижеприводимым обстоятельством, что в качестве свидетеля обратного, то есть служанки, которая могла бы сказать, что нет, не могла я никуда в подвал пойти, ну, например, ящики тягала, – в этом качестве допрашивать уже некого, потому что служанки нет. Она умерла во время родов, а труп не нашли. Это нехороший эпизод. С него толку нет. Мы в этом направлении не будем больше рассказывать.
Помнится, потом бы были приглашены на заседание предметной комиссии по кометным исследованиям. Она туда входила, такая уже желтоватая старуха, что само по себе – её вхождение – было не ахти как приятно. Время было не из простых, насчет чего и была создана предметная комиссия, что очень само по себе серьёзно, потому что аргумент королевы, заключенный в том, что комиссия, занимающаяся чем-либо беспредметным, лишена всякого смысла, был признан непревзойденным; как мы уже упомянули, она умилительна в своем всемилостивом благе.
Имеются в определенных кругах слухи, что тогда, в тот момент нашего душераздирающего слияния под снег и ветер, кометную и предметную старуху видели среди всех нас на площади, что вдвойне неприятно – ну, что, что ей там было делать среди всех?.. Могла в сторонке постоять, ничего бы не стало. Люди, от которых я никак не ожидал, что они – её сторонники, утверждают, что ничего, просто так она была там. Я, например, говорил Шопену, что еще неизвестно, зачем она приходила на площадь, от таких людей никогда не знаешь, чего ожидать, каких мотивов; а мотивы, говорил я ему, ведь очень часто серьезнее намерений, они глубже, опаснее и гнилее; а кто в них отдает себе отчет, в мотивах… – зачем, какого черта она туда приперлась?! Неужто не останется нам сферы чистого чувства?! Но Шопен только иногда улыбается, как старичок, а то и уносит с собой на другой берег ненадолго.
Я очень его любил и дальше, но многие из нас оказались так мимолетны. Сейчас я вспоминаю, что он принимал меня всего лишь как брата, не больше, хотя и не меньше. Как я потом оказался на пустой и больной улице, не понимаю. Куда было идти, какую стену обнять, где затихнуть?.. Оказывается, не было ничего просто своего. Там, где у других наступал отдых, у меня начиналась пауза. Напомню, что объяснять ничего мы не умели. В программе этого не было. Касательно счастья… ну, можно было попить пива с профессором, вы напрасно улыбаетесь, вы слабо понимаете, что тогда было профессор.
Её, старуху, потом о-оч-чень основательно пристроили, видать, покровитель нашелся. То есть, я бы на её месте и не знал, что желать еще.
Если честно, кто знал, что желать на нашем месте… А на её – тем более, мы же не она – ни в коем случае, как я уже сказал. Мы же честны. Она пристроилась, таким образом, по кометным исследованиям в комиссию магистрата, а потом, когда всё было перестроено в смысловом смысле, они как начали, так и занимаются по сей день прокладкой магистральных путей, зашли далеко, в тайгу, живут хорошо, домой возвращаться никто не хочет, надо же, что бывает. Еще и не то, говорят, бывает.
Вот одна из наших застольных бесед.
Во взаимном проникновении колец дыма, достаточно, впрочем, хрестоматийном, – в ненаигранном оцепенении и опустевшей пивной и рыбной полночи, когда людей, хоть и много, но становится постепенно помалу, по два-три – и далеко они все – самым важным вдруг становится поймать и не вылиться самому из главной мысли, которую сформулироватьтрудно, а очень хотелось бы, и поэтому лучше всего просто представить её себе в виде предмета значимого и исключительно предметного; луны и паруса, вобравших в себя все образы вечера пронесшегося, и восстающей из небытия ночи – символа жизни – каким предметом, преисполненным глубочайшего смысла, и является, на данный момент, сегодня ночью выполненный как в алебастре чей-то сегодня нос.
Нет девяностолетней литературоведши, которая непременно обозвала бы этот значительный и потусторонний образ как-то неприлично в память какого-то психиатра; и нет вообще никого – так что свободны, и спокойно, переливаясь в янтаре мыслей, мы опираемся какою-нибудь рукою на дым, входим в пространство моря, где этого носа привязано много к причалу, и канатов и спасательных кругов нашего чувства, которое при желании вольно называть любовью, а может, и ничем, и – смотреть, смотреть… Нос выстраивается разными горизонтами и удручает очень лишь то, что приходится всегда жить этажами, и коридорами, и комнатами: ни одна из перечисленных вещей структуре носа не соответствует, а соответствует ей разве что наша способность мыслить и переходы, а может, и выходы из жилья, вот только разве это и соответствует, я так скажу. Налейте еще, пожалуйста; закурите. Вы снижаете количество дыма… это неправильно. Всего должно быть столько, сколько есть, и не меньше, только больше; если мешает, можно из этого перейти в любой другой мир, но, возможно, там не будет точки с запятой, которой я так изящно пользуюсь. Разве что. Хотя – изобразительно-выразительное средство, оно конечно… После «смотреть-смотреть» многоточие – это для банальности…
Но иной раз меняется погода, и выворачивают душу в другую сторону ветра, а мы не готовы, и, честно говоря, каждый из нас отворачивается сам тоже и думает: а как, что же это такое случилось, кто это – мы? – не вижу никого, кроме себя соседнего, ну, разве вот только еще этого, рядом; какие из этого мы… кто-то дальше… Причал мокрый, его заливает, и каждый конструктивно сворачивает с этого, по которому так страшно идти, пути, и оказывается вдруг в маленьком и теплом, хоть немытом и прокуренном мы, с которым слегка стыдно, но это комплексы – и спокойно. А, туда не пойдя, мы тоже сделали дело, потому что, где конца нет, туда переться не надо. Переться надо только в места разные конкретные, кому на работу, кому пиво, кому в магистрат, а потом пусть все меняется, и так учит этому нас нос. “НОС”.
Яхта-с… Достойнейшая, интеллигентнейшая, интеллектуальнейшая!!
Да, клубы дыма, а между тем, хотел сказать вот что… Но я не успею, мне уже гораздо больше лет и возможностей, только интересно, что чем больше возможностей, тем меньше возможностей для их реализации… почему-то ж… Это отступление, по сути, является вступлением к репродуктору, который рамка зеленая и пластмассовая нашего с вами меня как мировосприятия в целом. На этом позвольте закончить повесть о репродукторе. Далее – эпилог. Здесь его не будет.
Компания наша сидит в виде туч и барашков, проплывающих среди ясного дня, хотя и в темном небе; понятно, что в темном, откуда ему другому взяться посреди ночи, правда, времени нет, мне так говорил мой близкий когда-то Друг, а теперь помощник Малого городского магистра. Я, кстати, очень вас умоляю, не понимайте все это неправильно, тривиально и мерзко – так, что Малый городской как бы меньше Большого городского магистра. У меня от этого будут неприятности, а у вас – непонимание основных и главных проблем, которого семинара нами будет рассматриваться своевременно, понимаете? Они не больше-меньше один другого, они просто разные совсем. Вот не надо только торопиться, ладно?.. Должны же нам какие-нибудь люди, которые, в свою очередь, все объяснят, да?!
Кому всегда везет в этом отношении, это Большому Городскому магистру, вдруг, как лишь ему одному свойственно, оказавшемуся поодаль от нас в рыжем малахае, пьющим водку, основательную, пузатенькую такую. С ружьем назад и на весу, это если наоборот сидишь, всегда так.
– Да, конечно, – сказал он. – Конечно, это вы, я бы отметил, как бы… Правильно… Только греха в этом много. Вот почему всегда так, что, казалось бы, понимаешь, и хорошее, и позитивное, и конструктивное, но в такой свиноподобной рамке, не люблю этого. Не грехи, – я, например, откровенно рыж – видите? – не стесняйтесь видеть! Приказываю!!! – а за их обрамительную… очень обременительную обязательность, нудятина какая. Господи, ну как же дурно-то! Истинно, говорю вам: нет больше того, чем живете, так давайте встанем и пойдем – она все равно мертва, моя любовь – длинная ночь. Не надо было есть столько холодного чаю, меня же на ночь всегда тошнит от заварки. И придут годы, и вы это тоже поймете, и не надо столько заварки пить. А сейчас еще вдобавок. Наступит зима…
Наступила зима, и мы поняли, что оказались очень далеко, а может, и давно от того места, где были. Вокруг простирались голубые снега и деревья были совсем другие, хотя, может, кому-то и показалось, что ночь, и снега от фонарей голубые, но, с другой стороны, какие фонари, кому их придет в голову днем жечь, а, стало быть – день значит, правда же? Ну, вот, я и говорю… но, впрочем, проблемы эти решаемы мало вообще, и мало кем. Даже, как это ни страшно сказать, Большим Городским магистром. Впрочем, последний раз его видели вроде неживым.
А пока мы оказались среди зимы, наступило лето, но совсем уже другое лето. Это означает, что пришла пора думать о дневниках, чего и было когда-то, много лет назад, обещано, – вот я и думаю, а что же делать, обещали же.
ДНЕВНИК I . “ Большое личное и общественное, тра-ля-ля, доверие оказано тем потрясающим все сознание фактов – то есть, фактом, что мы приглашены впервые за много лет на торжественное открытие выставок королевского запасника Генерального музея, в тесной связи с чем расстилается поле и флаги, и надо много чего еще успеть заказать в связи с существующими правилами: соответствующей одежды, еды и питья, но надобно при этом сказать, что цветут поля и флаги в них, и строится жизнь, и поедает её смерть, и не будь королевы – ничего бы не было”.
ДНЕВНИК II . “ …пронизанное неким трогательным снобизмом и тончайшим психологизмом творчество юного поэта, с самых детских лет страдавшего эпилепсией, психологией и шизофренией, что последнее ни в коем случае не следует разъ-сматривать, как недостаток, а наоборот, как давшее некоторый полет. Душу навылет выворачивает некоторое подобие надрыва, на грани взрыва, и на больное усталое сердце посылает, ниспадая, столь свойственный столетию импульс экзистенциализма… “
ДНЕВНИК III . “Я дурею – им безнадежно напоминать, а? Постановлением магистрата эти работы давно приостановлены, потому что ночь уже, а он стучит молотком мне по темени, где оно, кстати, у меня?.. Прид-дурок!!! Сдохнуть от него можно. Я завтра – всё!!! – в магистрат иду, я ему, этому скоту, всю жизнь переделаю, у меня там знакомые все!.. “
В следующий раз я оказался посреди ясного-ясного неба и большого, огромного поля с буйно цветущими сорняками. Остались рядом голоса и звон, но звон, как оказалось, воздуха – нежного, чистого. Никого же рядом не было, только высоко в небе кувыркался небольшой самолетик, но и его не было видно.
– И Вы знаете, друг мой, – сказала Фрейлина – я совершенно не знаю, как Вас пригласить. Дело в том, что для того, чтобы знать, как приглашать, надо ведь отдавать сполна себе отчет: куда и зачем, не так ли? Как прикажете это делать, если она убирала мой кабинет, и весь список куда-то задевала, а я ничего не помню?!! Кто Вы тогда? Зачем?.. Боже, Боже… наступает полдень… чтобы Вы знали… Скоро при королеве обед и сознание того, насколько это необратимо… или, как это – неотвратимо? – наполняет душу невыразимой тоской, что, наверное, само по себе несколько претенциозно. Какая же я все-таки в этом отношении неграциозная!!..
С этими словами она исчезла, а я продолжал думать о дневниках.
ДНЕВНИК IV . «Б-з-з-з-з-з-з! В-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! З-з-з-з-з-з-з-з-з-з !! У-з-з-з-з-… ы-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з!!!!!! А-з-з-з–з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-! З-з-з-з-з-з-з-з-з-з- III – дз-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з 1111!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! .
Это записано, честно говоря, в другой знаковой системе. Но – знаете – очень интересно! Это должен знать каждый культурный человек, я считаю».
ДНЕВНИК V . «Что же остается, милый мой, кроме как написать Вам? Да ничего, пожалуй. Уже скоро конец лета, и начинает рано темнеть, что само по себе ничего не значит, правда – ну, какая разница, как бодрствовать. Места, правда, не очень уютные, особенно вот такими вечерами, когда смотришь в преддверие заката, покрывающее всё темнеющими полосками; а вот окно и не всегда хочется открывать, честно говоря, – у этого края есть не очень приятная особенность: собаки здесь не лают, а кричат.
И поэтому так и сидишь, вроде и видно все, и достать не можешь, а с другой стороны – что доставать-то? Есть ли что-то там, за окном, долженствующее перевернуть мою жизнь и, может быть, добавить что-то к полному благополучию, и новостям как бы меня не касающимся, (и что делать с собаками обычными, внутри дома, и такими стройными рядами важных и принципиальных книг?), а также к разным и полезным канцелярским принадлежностям – никогда не доставляющим мне счастья?..
… Как бы-то ни было – вот он, пишу я Вам, и не знаю, где Вы и что с Вами. Весточек от Вас давно не было, я даже не говорю, что их ни от кого нет, но вот то, что от Вас нет, как-то особенно больно и досадно, и начинается ревматический припадок, а в доме, несмотря на поздний час и, правду сказать, уже как поздний год, никого всё нет, и уж не знаю, будет ли, и только тикают, что Вы дарили мне с нашими друзьями на годовщину юбилея нашей с вами работы, эти часы, и лишь за окном вдалеке кричат собаки».
.......................................................
Как вот вам все это поточнее описать, даже не знаю… Ведь, если разобраться, ничего вроде не происходит, да? И у меня нет оснований думать иначе. Так в чем же дело? Откуда исходит опасность – из каждого, из всего? Календарь увядший на стене, малосуществующие заботы неизвестных окружающих, что со мной, где и как на самом деле пою я свои песни?
С кем я, что это такое? Все, все готов я сделать, чтобы покинуть печальный, тонко звенящий круг нашей пыли и дат, и больше всего меня настораживает (ОН сам мне об этом говорил…) слепая и плотная середина жаркого там, за окном, дня, когда площадь пуста, и еще раз пуста, и еще раз пуста, как если бы вылили на нее растворителя и потом выжгло солнце, а по радио передают как раз ни для кого концерт певцов заграничной эстрады, и, что уж особенно настораживает – неопределенный и короткий состав: был у них главный, а потом толстая певица с тонким голосом, даже попискивала слегка, и еще один какой-то на домре, когнитоцертмейстер, ингалятор и дирижер оркестра, только почему-то один; все вместе они исполняли в тот час музыку, по всесозидательному соизволению королевы именуемую гишпанской. Нам, когда не имеем непосредственного в данный момент контакта, очень, по-правду сказать, приятно сознавать, что эта музыка двора, дарованная нам таким посредством, и для нашего просвещения, только проблема иногда возникает индивидуальная, такая, что если кто не подготовлен, то от этой музыки тошнит. А то, еще хуже, может возникнуть вдруг ощущение, что на самом деле жизнь идет в стороне от тебя и куда-то мимо? О-о, это ужасно тогда!!.. Спасает и возвращает к твердости и спокойствию, правда, мысль, что это всё от фиктивных фантазий, и что тогда жизнь, как не полностью имеющихся фактов, данные нам в ощущениях? А?! Вот вам, кстати, разница между этаким, вдруг, сполохом чувства – и мыслью как таковой. Пользы куда больше от таковой этой мысли, а?!!
