Даниэль Агрон
Площадь
– Вы права, милая. Просто ужас какой-то, безумие. Я определенно уверена, что, все-таки, страдания делают человека в большинстве случаев мелочным и мстительным, чего я только не перенесла в этой жизни…
– А я бы рекомендовал, все-таки, на несколько минут отвлечься. Кто-нибудь что-нибудь слышал?
– Нет, я ничего определенно не слышал, но нисколько, решительно не понимаю, почему перенесен на сегодня из такого недавнего еще прошлого ритуальный сад.
– Это так объявляли.
– То есть, к а к объявляли?!..
– Объявляли…
– Ничего не понимаю, ничего. Я болен. Ничего не понимаю. Я потерял чувство событий. Пойду, спущусь к врачу. Надо попросить, чтобы что-нибудь даже отрезали.
– Это не типичная Ваша реплика. Это не та крайняя необходимость, которая единственно только и решает проблему. И это не есть единственная необходимость.
– А?
– Что?..
– Однако, передайте там, что пора уже начинать. Попугай заждался!
– ПОРТВЕЙН !!!
Открывается клетка, скрипят трубы. Члены ассамблеи по одному, слегка пригнувшись, выходят сквозь последнюю дверь, пробираются дальше боком мимо большого куста и, обогнув трубу, оказываются на поляне, между небом, все теми же облаками и неким, железным когда-то сооружением, определить этиологию которого представляется невозможным.
Конечно, как всегда – это и есть одна из философских компонент нашей действительности – поначалу идет обыденная и наиболее трудная часть. Профессор и эрцгерцог достают из пол строжайших одежд скучные темно-зеленого стекла бутылки и, в силу традиции (её еще называют облигаторной), начинают сдирать с них сизые пластиковые пробки просто зубами, что, в силу наличия у профессора нескольких таковых искусственных, а у эрцгерцога – врожденного отвращения ко всему негигиеничному, плачевно и затруднительно. Тем не менее, в силу извечного стремления человека побеждать, пробки сорваны, и победители глядят на них некоторое время с откровенной ненавистью. До эрцгерцога доходит в это время легкий миазм содержимого и его передергивает.
Профессор достает из кармана семена подсолнечника, предварительно прокаленные на предмет удаления из них лишней влаги.
– Я тут, кстати, вот что заметил, – отмечает эрцгерцог. – Вот ведь, если бы существовали, скажем, таблетки как более удобная форма того, что мы собираемся предпринять – то, пожалуй, не исключено, что мы бы и не собрались ничего предпринимать, а? Исчезло бы не только удовольствие, но и смысл, пожалуй, не так ли?
– Умник, – заявляет профессор. – Пей, на х… это дураку понятно, что ты тут говоришь. Если такое не понятно, значит, не просто дурак. Значит, с другой планеты свалился.
Ассистент глядит на профессора с нескрываемым восторгом и профессор, между делом, заметив такую реакцию, решает в глубине души рано или поздно от ассистента этого избавиться.
Вечереет. По небу медленно проплывает, с намерением зайти на посадку, самолет, и путников, стоящих недвижно, охватывает, может быть, и сладкая, но безысходная печаль, которую они спешно и заливают, чтобы она не располыхалась в пожар или, не дай Бог, не усохла, затвердев, в маленький злобный комок. По последнем глотке эрцгерцога постигает видение запомнившегося ему детского лица, а на глаза наворачиваются слезы.
Профессор приписывает это явление детскому лицу и осадку, скапливающемуся на дне бутылки. Он прав.
Что еще. Накрапывает дождь. Коллеги, зная, что он никогда не прекратится, углубляются в некоторые детали, а затем переходят, миновав анфиладу небольших комнат и беленый коридорчик, в холл, где хотя и тесновато, но неожиданно тепло и приятно, и, в довершение перемен, завязывается дружеская беседа и подается портвейн. Прошлое отпускает, равно, как и настоящее, и беды кажутся светлее, а, может, и прозрачнее – и что там вообще… Суть общения очевидна и понятна всем, теперь уже свободным, и королева кажется чем-то когда-то значимым, но уж очень малореальным. Как оно, скорее, и есть. О чем это мы вообще!..
Ну, вот так. Что происходило… Как перед каждым очередным дождем, наверное – ничего внешнего. А что должно быть?
День ото дня мы попросту всё больше сидели на площади. Там, правду сказать, скамейки очень неудобные. Есть на то две причины. Первая заключается в самом факте круглых и деревянных досОк (такое ударение приводится в первоисточниках Большого городского магистрата; менять можно только через полгода). Вторая же причина заключается ни много, ни мало, в тысячах причудливых отметин, оставляемых любителями приближения к естеству путем открывания бутылок с пивом прямо о круглые доски скамеек, указанные в первой причине. Мы решительно, кстати, возражаем, против поименования первой причины первопричиной. Так очень далеко можно зайти. Туда не надо зайти. Это надо прекратить немедленно. Вместо этого надо зайти пива купить. Да вот же, там же, рядом же, не видите, что ли. Небо, указанное неоднократно также в связи с самим понятием площади, являло нам странный квадрат, в знак, может быть, чего-то необходимого, что сделать.
Но – что сделать? Скажите нам, небо! Мы ведь не простые и, наверное, нужны кому-то. Я не жалуюсь, не подумайте. Я не мог бы этого сделать уже по той причине (не третья! см. выше), что попросту никогда не был жалованию (так говорят, да?) обучен. Да и что толку? Таких не любят, знаете… Хотя, стоит вам мне пожаловаться, и я для вас все сделаю, все. Правда, пока не жалуется никто… Что, всем хорошо стало, что ли? У меня такое впечатление, что они, как всегда, поздно очухаются. А меня уже, бедного, в их помещениях и временах не будет. Хотя, может, я драматизирую, как-то вонюче всё это.
С одной стороны, как уже говорил, жаловаться может, не умею, а может, не время еще. А с другой стороны, знакомая утверждает, мол, камень ты, камень. Но вот незадача: а возможно ли вообще перегружать повествование такими нюансами… о чем, в конце концов, повествуем, ничего себе, дай Бог вообще хоть что-то схватить – шесть пив мы как схватили, так и сидим, а что до содержания? – очень, очень ответственно, всё же… С третьей стороны, старушечка, которую мы при дележе продукции соответствующего времяпрепровождения слегка угостили, сказала, что: в куда вы, бедные препровождаете его, время ваше, единожды отпущенное? А с четвертой стороны, не попахивает ли это бунальностью, и не так всё и плохо, в конце концов? А пятой стороны не будет. Квадрат кончился.
Теперь надо перейти от личного, которое кончилось, к неличному. Которое, в отличие от всякой геометрии, не кончается. И не кончалось никогда. Его олицетворяли всегда личности, масштаб которых неизмеримо больше. И, если сидишь вот так, и смотришь, пусть даже и солнце уже село, все равно их личностный масштаб никому захватить еще не удавалось.
Грозные события надвигались тем временем на ничего не подозревающих. На подозревающих надвигались еще более грозные события. Нечего подозревать. Не дело это.
Выхода нет. Я продолжаю дальше писать. В городе, помимо прочего, сложилось Священное тайное сообщество. Члены его чинны. Входят из людей известных фигуры магистрата (отнюдь не просто геометрические!), общественные фигуры, разные другие фигуры, вплоть до высших руководителей. Обсуждаются также, (шепотом слухи ходят), всякие проблемы всепроникающего характера. И таким образом, вроде касающиеся всех нас, что должно оцениться с необходимым почтением. Есть, возможно, лица, которые, будучи мелки, недооценивают. Погода, между тем, все хуже. По-моему, ночь на исходе. Сдвигается фиолетово-черное облако с этажей верхней редакции, и скоро грянет разного жизнеутверждающего, от чего надо срочно спасаться – жизнь на исходе вновь возопит свои нормы, которые, правда, есть надежда, все-таки будут пересмотрены Большим Городским магистратом. Есть, вероятно, такая возможность. Хотя, боюсь показаться примитивным в понимании глубинных процессов. Они всё куда-то идут. Облако с антенны слезло. На экранах некоторых горожан предутренне стреляют. Все кончается.
Счастливцы улетают куда-нибудь.
Мы далеки от этого, господа. Мы растерянно стоим посреди рваного, с серыми бороздами, поля и больше всего на свете боимся укуса кричащей собаки. Помочь никто еще не должен. Еще не время, рано еще. Может, время вообще пока еще не начиналось.
Высоко в небе висит желтоснежная птица. Имя ей – местный университетик. Его оканчивают. По-моему, это выглядит примерно так. Вот, приходите вы в эту жизнь каждый день, да? – и так оно тянется, тянется, и вроде ничего не происходит. А потом, глянь – и произошло, и незаметно за углом исчезло. Хорошо, если по голове погладит или поцелует на прощанье. Потом – исчезнет. Как и все. Или всё. Это – часть, как, может, кого-то учили, моментарная.
Часть вечная – вообще какая-то херня. Личности, берущиеся её объяснять, уж очень, по-моему, моментарны. Не исключено, что в этом тоже проблема. А может, и нет… Так что – я добрый, разный в воззрениях и толерантный, то есть, короче, по лампочке мне, не должно быть чего-то одного. Что одно и отдельное – того нету на самом деле – ну, помните конференцию? А что это мы здесь стали, пора выходить уже, пиво открылось уже, пойдемте, господа, пойдемте, дорогие мои. На выход.
Там, если удастся нам с вами освободиться от вестибюля или, Боже упаси, пока еще коридоров, – там ждет последняя загадка в виде фигур, подпирающих колонны университетского входа вопросительными знаками. Я думаю, что это надо воспринять серьезно. Туман на улице. Они, как ни странно может показаться, (ворона с ветки слетела, глядите!), не предназначены к общению. Роль их, может быть, в том, что вы собираете такие фигуры в сетку, как каштаны. А потом подбрасываете, и сетка тает, а фигуры, мягко приземлившись, продолжают свой путь в разных концах города, чтобы снова когда-нибудь собраться.
Приятно, что не требуется объяснять малопонятливым, и поэтому совершенно ненужным в качестве собеседников людям предназначение как этих фигур, так и вверх их подбрасывания.
Со стен тем временем не взирают ни на кого огромные лики. Священное сообщество смотрит занятым дальним взором. Оно мертво. Оно спит.
За спиной мы оставили тридцать два этажа – и все в разные стороны. Хотите – загляните в аудиторию. Вам просто будет не очень понятно, правда, зачем вы это сделали. Но кто сказал, что должно быть понятно? Там, например, в стихах про потрясения всё становится “…цьонно”.
Лекцья.
Она сидела, ожидая терпеливо, пока закончится лекция (ладно уж…), ею же начатая. Волоокая волглая красавица возраста кафедрального и наклонений неопределенных…может, ввиду сидения во время чтения лекции, что, конечно, нестандартно, но – объяснимо, потому что радикулит недавно.
Пройдут долгие месяцы чьей-нибудь жизни, и она встанет, попринимав зачетов, а, может и непопринимав, а просто скажет ассистенту: «Соберите зачетки и отнесите на кафедру…», а сама, вильнув формами, полными мироощущения и содержания, уйдет на кафедру пить чай и говорить на вселенско-философские или же, наоборот, кощунственные темы. Вас это устраивает? Меня тоже. Поехали дальше.
– Начинаем заседание Сообщества Священного, Универсального, Всемирного, Изумительно страшного!!! Доклад сегодня будет: «Доклад на еще одном семинаре»!
– А ведь я просил, чтобы мне слова не давали, – глубокомысленно замечает драйзеровского вида мужчина, являющийся по самой сути своей и на самом деле переодетой фрейлиной. – У меня от этого слезают усы, а женщинам сюда вход воспрещен.
– А мне что делать?! – ведущий собрания скандализован. – Я уже объявил Вас и не намерен поступаться самым святым!
Фрейлина поднимается и поет гимн. Собрание поднимается. Неожиданно раздается звон стекол, грохот выбиваемого окна, и в комнату вваливается воровского вида субъект с револьвером.
– А-а, с-с-суки-э-э!!! – заявляет субъект, но неожиданно останавливается, потому что понимает, что, в общем, не туда попал. Вид некоторых из присутствующих приводит его в ошеломление, потому что портреты этих некоторых он видывал ранее в газетах и понимает, что в жизни его наступил теперь иной, принципиально новый период. Впрочем, оно и дураку ясно, что мысль эта никчемная, бесполезная.
– Да Вы присаживайтесь, что Вы стали, – вежливо говорит королева.
– О-о-о… А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!! – отвечает субъект, потому что он её сперва не заметил.
– Что бы такого сделать? – говорит королева. – Пойдем, что ли, к универу, пива выпьем?
– Не выйдет, Ваше Величество, – отвечает один из окружения. – Этого козла придется тогда добивать. Он уже слишком много видел. Вы же знаете, что это не полагается.
– Но что же… – беспомощно говорит королева. Глаза ее наполняются слезами.
МАЛЫЙ ГОРОДСКОЙ МАГИСТР
вышел из бокового подъезда магистрата и с превеликими мерами предосторожности, призванными как утешить несколько себя, так и заставить улыбнуться окружающих, проследовал в большое, огороженное и крытое парусом помещение, долгие годы располагающееся между зданием ратуши и малым городским театром. Единственным достоинством помещения было то, что оно было заведение и в нем был открытый воздух, и подавалось одинаковое и достаточно свежее пиво безотносительно тех, кто в каком качестве заявился, что, согласитесь, в любое время года и в любом конце вселенной одинаково хорошо.
Время, опять же, достаточно удачное для ценящего в той или иной степени свою индивидуальность. Утренний наплыв посетителей растаял, невыразительно или же, напротив, матом обсуждая различные, как текущие, так и вечные в своей данности события. Малый городской хотя бы ближайшие полчаса не магистр, не торопясь, берет пиво и располагается у того края кафе, где, правда, наверху отстает кусок брезента и рвано, но ему больше всего нравится. Скоро и горожанка появится с рыбой в подоле платья. Скоро и поговорить будет с кем.
На верхней кромке заведения, где брезент переходит в небеса, воссияло яркое, с краснеющей кромкой, пятно, и, угасая постепенно, превратилось в племянника фрейлины.
– Что вы с ним сделали? – спросил малый городской магистр, отдаленно надеясь, что ему не придется выслушивать подробный рассказ. Зачем ему это, к чему это?
– Знаешь, чё было, – отвечает племянник фрейлины. – Они, к”оче («короче»), в такое попали, чо делать, к”оче, думают-думают, потом Бес придумал – к”оче, они поехали, его отвезли; глаза, к”оче, завязали – она сказала же его оставить, когда кого кончают, ей ломки, – ну, к”оче, на свалку ту, сзади города, отвезли, выбросили…
– Ну, и что, ну?.. – спрашивает слегка нетерпеливо Малый городской магистр, в надежде избавиться хотя бы от одного-двух заключительных «короче».
– Ну, и чё я тебе говорю, – отвечает племянник так же нетерпеливо. – Они, к”оче, его отвезли, там выбросили, – ты приколись, чо дальше? – помнишь, когда это было? – он, к”оче, там остался! – приколись, живет там, чин-чинарём, живет, все нормально, уходить не хочет…
Магистр представляет себе, как если бы его жизнь подошла к концу.
Племянник не представляет.
Нальчик – Баку – Израиль
