Дарина Александровна Стрельченко
А за околицей – тьма
Глава 3. Ломоть сердца
Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели смоляными глазами в щели половиц.
– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…
– Куколки мои, – проворчала Обыда, вынимая из сундука драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах травы и мыла.
– Живые они? – Ярина взяла в руки жёлтый клубок.
– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь, тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе и разбежались, подмигивают.
– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.
– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.
– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.
– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Обыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!
– Как колдовством?
– Как чувствуешь. Тяни!
– Да как?
– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!
Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выронила её на пол. В тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не игла железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударил о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля. Лопнув, порвалась нитка.
– Тишину запомнила? – спросила Обыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выскочит через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго…
Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:
– Равновесие?
– Хтонь и Лес сколько стоя́т, столько в Равновесии держатся. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.
– А что может перевесить?
– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже… Сила, опять же, перевесить может. – Обыда подняла с пола иглу, поставила остриём на палец. Та подержалась, качнулась и упала яге в ладонь. – Сила во всех существах Лесных разлита: в ком-то капелька, в ком-то озеро целое. Но во всём Лесу её сколько есть, столько есть! А если станет вдруг больше – тут и конец Равновесию. Но об этом потом поговорим, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?
– Само…
– Само! – передразнила Обыда. – Чутче надо быть, прислушиваться к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждый миг. Такова доля яги. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.
Ярина, у которой голова кружилась от бессонных, полных видений ночей, от странного жара и колотья в пальцах, от тумана в рассудке, от того, что Обыда то чужая, сердитая, то насмешливая, задумчивая, изо всех сил постаралась прислушаться. Замерла. Вдохнула, затаилась. Выдохнула едва слышно:
– Нет.
А Обыда вдруг ответила ровно и нисколько не зло:
– Ну и ладно. Всему своё время, почувствуешь ещё. А Тишину запомни. Услышишь такую снова – так и знай: конец близко.
* * *
– Что, поколдовала твоя девчонка? – перешагнув порог, осведомился Бессмертный.
Вуму́рт[15], отряхнув кафтан, прошмыгнул следом. Обыда сунула водяному полотенце, озабоченно покосилась на Кощея:
– Сильно было слыхать?
– Ещё как! – засмеялся Вумурт, вытирая лоб. – Русалки мои до сих пор дрожат.
– А вроде не дольше мига, – покачала головой Обыда, вытаскивая из-под стола сосновую лавку. – Садись, батюшка. А ты не мокри мне тут, еле плесень вывела с того раза!
Вумурт стыдливо улыбнулся и устроился на бочке с соленьями. Просительно протянул:
– Огурчиком дашь похрустеть, Обыдушка?
– Сейчас всё съешь, а зимой что твои русалки жрать будут? Водоросли сосать, ивняк глодать?
– Один огурчик, Обыдушка, голубка!
– Какая я тебе голубка, – фыркнула Обыда, ставя на стол чашки. На белой скатерти выросло широкое блюдо, наполнилось перепечами[16] с мясом. Рядом Обыда поставила плошку со сметаной. Вумурту, который уже вздумал пустить слезу, по носу ударил солёный огурец.
– Вот спасибо! – засвистел водяной и принялся обгладывать вялую шкурку.
– Только так и заставишь молчать, – вздохнула Обыда. – Ты зачем его с собой притащил, батюшка?
– Так жаловался, что русалки после Тишины никак отойти не могут, не поют, на цветы не смотрят. Пристал ко мне: пошли да пошли к яге, пусть какую мазь даст.
– Да какая мазь! Вся мазь с его склизких девчат стечёт, – хмыкнула Обыда. – А ведь всего-то нитку Ярина порвала.
– А сердцевина какая? – спросил Кощей.
– Да какая – обыкновенная самая. Жи́ла мышиная да колдовства чуток.
– Точно ли? Ничего не перепутала?
Обыда нахмурилась, замахнулась на Кощея:
– За дуру старую держишь? Я пока ещё ниток не пу…
Моргнула. Замерла. А затем, забыв про Вумурта, вовсю шуровавшего в бочке, бросилась к сундуку. Перебрала мотки и катушки, вытащила давешний клубок. Виновато произнесла:
– Ниточка из Идниной[17] тетивы. Вот что это было. Вот почему так долго порвать не могла, а я уж решила – совсем девочка бездарь.
– Я тебя за дуру не держу, – выждав, степенно ответил Кощей. – Сама знаешь, я тебя самой умной из всех яг считаю. Но, видно, отвыкла ты с Марийкой-то за мелочами следить.
Обыда промолчала. Невидящим взглядом посмотрела, как в прозрачном животе Вумурта булькают огурцы. Вздохнула.
– Да уж. С Марийкой-то хлопот почти не было.
– Поздно плакать, – икнув, влез в разговор водяной. Сыто развалился, опёрся о стену, потянулся к сушёным ландышам, висевшим на балке. Причмокнув, съел цветочек. – Привыкать надо к новой. У меня русалки каждый год нарождаются новые, каждый год старые эхом улетают. Ничего, терплю.
– Такая твоя доля, – насмешливо хмыкнул Кощей, надкусывая перепечь. Жирный горячий сок брызнул на костлявые пальцы. – Умеешь, матушка, перепечи делать. Ни одна яга так не могла.
– Много их было на твоей памяти? – фыркнула Обыда.
– Да, почитай, все, не зря я Бессмертный. И ты давай блюдце-то от меня отодвинь, а то всё разом и съем, девочке не останется. Где она, кстати, ученица твоя?
– Рано ей пока. Я в тесто росу добавила с Иванова дня[18], пообвыкнуть надо в Лесу, прежде чем есть такое. Откуда мне знать, откель она ко мне попала? Из какого года, из какого города… Пустила гулять пока, со двором знакомиться.
– Не боишься?
– Как не боюсь? От сердца-то уж сколько ломтей оторвано. Ещё один терять не хотелось бы, – проворчала яга и, шлёпая Вумурта по животу, добавила: – Ай, наелся уже, хватит тебе, болезный! Ишь, талы вылупил[19], ищет, что б ещё пожрать! Хватит. Возьми в подполе Глоток Надежды, отлей две капли – на все пруды твои за глаза хватит. Шагай давай.
Дождавшись, пока Вумурт, побулькивая, сползёт по ступеням в погреб, Обыда добавила:
– Помнишь, была у меня беленькая, ласковая? Оксиня. Вот её уж от всего берегла как могла. И монисто заговаривала, и в отваре отводящем каждую луну купала. А что с ней случилось, помнишь? Уж лучше б не берегла…
Яга подпёрла щёку кулаком, глянула сквозь время. Кощей похлопал её по руке.
– Значит, судьба такая была. Если одна ветка обломится – другая побег даст.
– Верно, батюшка, – кивнула Обыда. Подняла голову, посмотрела пустыми посветлевшими глазами. – А девочку Яриной звать. Красивое имя. Неделю проживёт – надо будет о втором поду…
Во дворе грохнуло, пошёл дым, крепко запахло грибами, солью и нутром колодца.
– Разрыв-траву нашла! – ахнула Обыда.
– Проживёт, – засмеялся Кощей и белым ногтем проткнул тонкое, вздувшееся на перепече тесто.
* * *
Когда Обыда выскочила во двор, вдоль ограды, осаживая коня, метался День Красный – вихрем облетал поляну перед избой, поднимал звон и пыль. Ярина, съёжившись, сидела на земле у бани. Глаза так и бегали туда-сюда, едва поспевая за поджарым медногривым конём; пальцы впились в рыхлую осеннюю землю, из которой проклёвывались рубиновые цветы. Заметив Обыду, Ярина тряхнула головой и закатилась смехом. Обыда опешила, но уже мгновенье спустя поняла, что девочка плачет, а не хохочет. Гаркнула, чтоб докричаться сквозь грохот и ржание:
– Чего разрюмилась?
Копыта взметали вихри палой листвы, солнце, следуя за всадником, как ошалелое сияло над двором, тренькали сбитые с толку пеночки.
– Что, всякая лошадь тебя напугать может?
– Я в него травой бросила! А он ещё хуже…
Вот оно что. Дню Красному, у которого конь и без того резвый, разрыв-травой в лоб попало. Он, поди, и сам теперь остановиться хочет, да как?
– А ну стой! – велела Обыда, шагая к бане. Заржал красный конь, прокричал что-то красный всадник; у Обыды кровь бросилась в лицо. Она не сдержалась, грозно приказала: – Э́н зуль![20] Придержи коня, нечего девочку пугать!
А сама наклонилась над Яриной, цепко взяла за плечи:
– Поднимайся! Пока сиднем сидишь, всякий враг тебя выше.
Девочка обмякла в руках – ни огня, ни искорки. Обыда тронула Яринин локоть, прислушалась. В первый миг ничего не услышала, и во второй – тишина. Только в третий различила, как слабо-слабо бьётся под кожей огонёк. Обхватила сухими длинными пальцами узенькое запястье, направила кисть вперёд, на всадника:
– Обожги-ка его слегка. Представь, будто горячим горохом швыряешь.
– Не хочу обжигать, – всхлипнула Ярина.
– Хочешь, чтоб он так до самой ночи скакал, тебя развлекал?
– Нет…
– Так прогони! Всякому спуск давать будешь – сама спустишься ниже некуда.
– А по-другому можно? Не горохом?
– Можно. Пламенем можно.
– Нет! Не пламенем! Просто прогнать, чтобы не больно…
– Ишь, жалостливая нашлась, – поморщилась Обыда. – А ну, сейчас же давай! А то сама тебе всыплю!
Ярина зажмурилась и махнула рукой. Золотые мотыльки сорвались с пальцев, роем полетели коню в морду. Тот заржал, взвился. Засмеялся всадник. Один из мотыльков сел ему на шапку, расправил крылья и замер, как янтарная брошь. Всадник махнул рукой – брошь сверкнула, поймав солнце, – пришпорил коня и плавно поворотил к лесу. Шаг, шаг… А следующего и не было: конь взмыл в воздух, оставляя за собой жаркий ветер и отзвук лета – горячий, малиновый. Миг, другой – и след затянулся, снова всюду стояла осень, а День Красный яркой точкой алел над верхушками сосняка.
– Спуску им не давай, – повторила Обыда, отпуская Яринину руку. – Ты хоть и мала ещё, а здесь, со мной жить будешь. Все Лесные знают: с ягой шутки плохи. Но пока силу твою не почувствуют, так и будут колобродить. Вставай. Что как куль развалилась? Некогда нам с тобой сидеть. День долог, а век короток.
– Сил нет, – прошептала Ярина.
– Зато в следующий раз рассчитывать будешь. Я тебе что говорила? Горохом всыпь. А ты бабочек натворила, на красоту потратилась. Грошовая это красота, Ярина. Поднимайся. Я пироги рябиновые напекла, поешь – полегчает. Чёрточки-то тебе показывать?
– Да…
– А нитку кто в иглу вденет?
Волоча ноги, добралась Ярина до избы, взобралась на лавку.
– Ешь. – Обыда поставила перед ней пироги, плеснула в чашку розового отвара. – Пей. – А сама уселась на короб у печи и принялась стягивать лапти.
С каждым глотком прибавлялось сил, с каждым куском становилось теплей, спокойней. Ярина неуверенно улыбнулась, потянулась к плошке с вареньем, выглянула из-за самовара и остолбенела: заметила, что стопы у Обыды вывернулись задом наперёд – сзади пальцы, спереди пятки.
– Что у тебя с ногами?!
– Нашла чему дивиться, – пробормотала Обыда, проворно вытягивая из воздуха шерстяные онучи[21]. Глянула на Ярину, перевела взгляд на сброшенные серые обмотки – по сукну пробежала искра, мигнула оранжевая змейка, и тотчас онучи обратились в жирный чёрный прах. Обыда прошептала что-то, и пепел развеялся по ветру.
– Это зачем? – всё изумлялась Ярина.
– Это день пройденный, – ответила Обыда. – Ты, пока мала, бегай как хочешь. А как постарше будешь, так же придётся делать. А то каждый день за собой волочь – далеко не уйдёшь. Наелась?
– Наелась…
– Вот и славно. Иголку-то подбери. Вон, на полу так и валяется. Никогда больше так не оставляй.
– В ногу вопьётся? – понимающе спросила Ярина.
– В ногу-то ладно, – криво усмехнулась Обыда. – Из ноги и вынуть можно. Хуже, если в руки чужие попадёт. Видела, студенистый такой приходил, зелёный, пока ты во дворе сидела? Это Вумурт, хозяин вод. Вроде и толковый, а вроде и бестолковый. Его-то я приучила в избе ничего не трогать, не баловать. А вот другие… Те же русалки его – суетня, сало! Что блестит, всё норовят схватить. Как выскочат на берег, как патлы свои разложат… Зимой ладно, от проруби далеко не отходят, а летом их волосы с травой запросто можно попутать. Они туда вплетают цветы-ягоды, а ты пойдёшь собирать, ягодка за ягодкой, так до самой воды и дойдёшь, не заметишь, как утянут.
– Ай!
– Что – ай? Не зевай! – погрозила пальцем Обыда, завязав верёвочку поверх онуча. – Никогда за русалками не ходи. И Мунчому́рта[22] не слушай. Он плачет, как дитятко, жалобно-жалобно, а сам живёт за каменкой в бане, ждёт, когда подойдёшь. Тут же утащит, сглазит и кипятком обварит.
Ярина молча съёжилась, побледнела.
– Да, глазастая, – усмехнулась Обыда, – в Лесу не зевай, тут что ни травка, то загадка, иголка в чужих руках чужую силу удваивает. А в Хтони – тем более. Ну да про это тебе пока не надо. Иголку нашла?
– Нашла, – пискнула Ярина. – А ты-то их не боишься всех?
– Чего мне бояться, – пожала плечами Обыда. – Я тут яга, хозяйка. Я для того тут и есть, чтобы Лес жил справно, чтобы отсюда туда не шныряли, а оттуда – сюда. А ты присматривайся, на ус мотай, не зевай, не бойся никого – никто тебя и не тронет. Нитку бери. Вдевай. Шустрей! Острый глаз, молодой, нечего копошиться.
Альбинка-то половчей была.
– Теперь сюда втыкай. Ровно с центра начинай вышивку, всегда, какой бы узор ни задумала. В сердце никогда пусто не должно быть, а иначе всё напрасно. А дальше узор как цветок распускай: от серединки лепестки, листики, стебель. И корнем всегда уходи обратно к сердцу. Вот так надо замыкать.
А пальцы-то всё же проворные.
– И чтобы с изнанки не было ни стежочка лишнего. Чтобы лицо от изнанки ни за что не отличить.
Даже не спросит почему. Неужто такая нелюбопытная?
– Любое шитьё, в которое ты колдовство вкладываешь, оживает. Вот как луг в капле росы отражается – так весь мир, все силы, которые ты зовёшь, собираются в пяльцах. И если у тебя лицо с изнанкой хоть в узелочке не совпадёт, то и мир со своей изнанкой разойдётся.
Слушает внимательно. Тихонькая…
– Потому узлы нужно делать аккуратные, невидимые. Скрывать в самом полотне. С первого раза ни у кого не выходит, так что, как первые знаки вышьешь, не расстраивайся, если криво получится.
– А если с изнанкой не совпадёт? – раскрыла наконец рот Ярина. – Плохо же. Боюсь.
– Заладила – «боюсь-боюсь». Нельзя тебе никого бояться, пусть и мала ещё. На первый раз я тебе особую иголку дала, она сама всё поправит.
– Почему всегда такой иголкой шить нельзя?
«Хоть бы одна об этом не спросила», – с усмешкой подумала Обыда. Ярине ответила:
– Потому что пальцы от неё горят, сердце колет и глаза слепит. Если в одном месте проще получается, в другом труднее. Это и есть Равновесие. Оно во всём, всюду. Даже если кажется, что ушло, отступило, покинуло и тебя, и мир, – оно всё равно есть, вернётся и всё по местам расставит.
Ярина вздохнула, задумавшись.
– Стежок вот так клади. Не длинный и не короткий. И все стежки чтобы один к одному. Узел вот так вяжи. Понятно?
– Нет.
Надо же! Призналась.
– Ну, смотри ещё раз. Теперь понятно?
– Не-а.
– Ну, ещё раз показываю, последний. Молодец, что сказала. Не стыдно не знать – стыдно не стараться узнать. Крепко запомни и всегда спрашивай, прежде чем кашу заварить.
Может, и правда выйдет толк.
– А давай уже шить будем? Вот как тогда на одеяле чёрточки серебристые. – Ярина потянулась к пяльцам, схватила и выронила.
А может, и не выйдет.
– Вот ещё что запомни, Ярина. Не только в игле дело, а ещё в самом полотне. Всякого полотна на всякую мастерицу заранее отмерено. Можно, конечно, взять неудачную вышивку да сжечь. Но так полотна не напасёшься, и может статься, что на важное, на самое нужное не хватит. Поняла?
– Поняла. Давай шить скорей!
– Ну давай, что ли, – тяжело вздохнула Обыда.
Непростое это дело – два десятка девчат шить выучить. У этой хоть руки дырявые, да глаза горят. И то легче.
* * *
– Что ты шьёшь? – тем же вечером спросила Ярина, завистливо глядя, как ловко плывёт в умелых руках игла.
– Дырпу́с[23]. Дырпус это, глазастая.
– И какое у него колдовство?
– Да почти и никакого. Повесим на стену, удобнее будет день узнавать. Из дерева календарь больно тяжёлый, а тряпка лёгонькая.
«Да почти и никакого». Слукавила Обыда: много позже, под самый конец года, Ярина выглянула в окно и оторопела – всё сложилось в ту же картину, что яга вышила на дырпусе. Двор, и лес, и далёкие поляны… А вверху, по небу, разложенному на лазурь и серебро, катилась соломенная телега, сидя в которой Инма́р[24] плёл новое колесо.
Глава 4. Оберег
– Коркаму́рт[25], – негромко позвала Обыда, набрасывая на плечи шаль. – Корка!
Домовой отделился от тени, выглянул из-за угла. Уставился на хозяйку, блестя глазами, отражавшими месяц.
– В лес схожу за основой для оберега, – сказала Обыда. Покосилась на печку, на которой спала Ярина. Велела: – Если до моего прихода проснётся, проследи, чтобы всё ладно было.
Коркамурт сонно кивнул.
– Накормишь. Подскажешь, если что. К чернодвери не подпускай.
Домовой снова кивнул, побрёл обратно в свой угол.
– Что молчишь-то? Молчуном решил стать, как Утро Ясное?
– А чего отвечать-то? – проворчал Корка. – Понял я. Чай не в первый раз.
– Чай не в первый, – задумчиво согласилась Обыда, глядя, как домовой собирает вокруг себя одеяла, укладывается, вздыхает. – А чего не в подполе-то ночуешь? Чего в избе решил?
Коркамурт повёл плечом. Буркнул:
– Холодно. Да лохматая та всё ночами из-под земли скребётся.
– Вот пуны́ выро́с[26], – сердито прошептала Обыда. – Давно бы сказал. Отважу её, как вернусь. Ну, спите…
Бросила быстрый взгляд на тихую сумрачную избу, прикрыла дверь и шагнула в ночь.
Неблизко было идти. Холод обвивал руки, клонило в сон, и глаз уже был не таким острым, как прежде. Сколько так хаживала, основу искала – и с каждым разом всё сложней ночью пешком по лесу становилось; а вместе с тем всё легче было расслышать лесные шорохи, разглядеть заветные знаки, и не надо было уже шептать, созывая змей, – сами ползли, шуршали в траве под ногами, указывали дорогу.
Обыда опустилась в траву на берегу Ужова ручья. Протянула руку и тотчас почувствовала, как влажное ледяное тельце скользнуло в ладонь. Осторожно сомкнула пальцы и медленно, держась за старую липу, поднялась. Ужик в ладони затих, не шевелился. Крохотный совсем, как раз по руке будет.
Самое простое сделала. Теперь можно, не торопясь, не приглядываясь, идти вглубь леса. Где захочет Ночь Тёмная, там и покажется.
Лес редел. Путались, расступаясь, ветки. Звёзды проглядывали сквозь кроны. Обыда шагала, подмечая новые ростки, обходя нарождающиеся озёра. Вспорхнула из-под ног ночная птица, потянуло сквозняком – тени скользили к избе. Зашуршало в траве; не то мышь, не то запоздалый акша́н[27].
Наконец, когда в далёких прогалинах начал уже сереть воздух, навстречу шагнул молодец – черноглазый, весь в чёрном, с чёрным конём.
– Здравствуй, Обыда.
– Здравствуй, Ночь моя Тёмная. Догадался, поди, зачем звала?
Молодец качнул головой. Обыда показала ему ужа на ладони:
– Оберег хочу ученице новой сделать.
– Снова из ужа да из паучьей травы? Что-то не помню я, чтоб помогло это прежним твоим девочкам.
– Вот потому и хочу не так сплести, как раньше, а твоей помощью заручиться. Ну и братьев твоих… – Обыда протянула замершего ужа Ночи. – Хочу, чтобы каждый своё колдовство в оберег вложил. Чтобы и утром, и днём, и ночью ваша защита с ней была.
– Это-то несложно, – откликнулся Ночь Тёмная. – Вот только правда ли веришь, что поможет?
– Не твоя забота, Ночка! Твоя – лошадку водить и делать, что хозяйка Леса велела.
– Как скажешь, яга, – насмешливо кивнул Ночь.
Подставил ладонь в шёлковой перчатке. Уж доверчиво переполз, свернулся петелькой, как Обыда, бывало, время сворачивала да возвращала, когда не успевала что или когда ученице надо было урок усвоить. Ночь поднял ладонь к лицу и дохнул на ужа. Блеснул в глазках-бусинах, совсем как намедни в глазах Коркамурта, месяц, и змейка застыла. Ночь вернул окоченевшее тельце Обыде. Подозвал коня, запрыгнул в седло. Спросил:
– Про Пламя-то объяснила новой ученице? А то ведь заглядится, как Марийка, подумает, что осилит приручить, да шагнёт не глядя.
– Рано ей пока. Время придёт – объясню, – сухо ответила Обыда. – А тебе не пора ли ехать ещё, Ноченька?
Ночь обвёл взглядом поляну; мрак редел, ярче разгорались барбарисовые гроздья, на Передних полянах всхрапнул уже конь Утра.
– Пора, – ответил Тём-атае. – Да и тебе пора придёт всё ей рассказать, как ни оттягивай.
Сказал – и растворился во тьме. Только затих цокот копыт, как брызнуло из-за кустов первое золотое солнце и выехал статный всадник на белом коне, весь в белом. Одной рукой он держал поводья, другой вёл над цветами, разворачивавшими к нему росистые лепестки. Увидев Обыду, кивнул; повеяло от него прохладой, как от скошенной травы.
– Ранёхонько ты.
– Здравствуй, Утро моё Ясное. Помощь твоя нужна. Перво-наперво хорошо бы, чтоб с ученицей новой моей ты познакомился.
– Вот уж не проси, – покачал головой Утро, запахивая кафтан. – Придёт время – и так встретимся. Знаешь же, не люблю я лишний раз с чужи…
– Не чужая она, – строго оборвала Обыда.
– Вот четырнадцатую весну проживёт – тогда посмотрим. – Утро похлопал коня по холке, тот негромко заржал; ему вторили проснувшиеся горихвостки.
– А чтоб дотянула до тех пор, помоги-ка мне, – протягивая Утру ладонь, велела Обыда. – Попроси ужа в кольцо замкнуться.
Утро пригляделся к мёртвой змее, в чёрных чешуйках которой поблёскивал ясный свет. Развёл руками:
– На него Ночь дохнул. Мне его не оживить.
– Я разве навсегда оживить прошу? Оживи на миг-другой, попроси, чтоб в кольцо замкнулся да умер снова.
– Зачем тебе это, Обыда?
– Основа это для оберега Ярине. Ночь умертвил, ты оживишь, а День затвердит накрепко. Я потом паучьей травой оплету, и будет девке защита в лесу в любую пору.
Утро молча взял змейку. Совсем как Ночь, поднёс к лицу, дохнул на тельце. Змеиные глаза блеснули, ужик поднял голову, извернулся кольцом и застыл. Утро отдал кольцо, коротко поклонился и поскакал дальше по лесу, ведя за собой рассвет.
* * *
А в избе тем временем проснулась Ярина. Села на печке, огляделась, обнимая себя за плечи. Позвала тихонько:
– Обыда!
Никто не откликнулся – только била ветка в окно, где-то капало, и скреблось что-то то ли в стену, то ли под полом. Ярина поджала ноги, завернулась в одеяло. На дворе едва занимался свет, а в избе ни одной лучины не горело, ни одной свечки. Всё серое да чёрное, серое да чёрное, сумрачное, туманное…
Закряхтел кто-то под лавкой. Ярина забилась в угол.
– Не пужайся, – прошептали снизу. – Домовой я.
– Ты тут откуда? – вытаращилась Ярина на лохматого старичка в белой рубашке.
– Живу я тут, – проворчал старик.
Ярина подалась вперёд и разглядела, что старик едва ли больше неё самой. Чуть успокоившись, спросила:
– Почему я раньше тебя не видела? А Обыда где?
– Я на глаза зря не показываюсь, – с достоинством ответил старик. – А Обыда в лес пошла, ужа тебе на оберег искать. А мне велела за тобой приглядеть, коли рано проснёшься. Проснулась, что ли? Или ещё будешь спать?
– Проснулась, – ответила Ярина. – А ты… точно домовой? Не та… болотная?..
– Какая ещё болотная? – замахал руками старик. Суетливо влез на лавку, принялся, не глядя на Ярину, складывать уголок к уголку свои тряпки. – Никаких болотных тут нет. Коркамурт я. Коркой можешь звать. Давай слезай, раз проснулась.
– Точно? А то ведь… Похож ты на неё.
– На кого похож? – ещё пуще заворчал Коркамурт. – Нянь понна́ [28], домовой я! Всё, хватит болтать, слезай, завтракать будем. Авось перепадёт домовому масличка.
Ярина сползла с печки, схватила с лавки сарафан. Коркамурт тем временем выставлял на стол горшки, чашки.
– Вот тут, значит, малинка. Вот тут хлебушек. Вот тут кисель.
– Кисель вечером пьют, – с сомнением протянула Ярина.
– Нигде такого правила не писано, – быстро сказал Корка. Оглянулся на Ярину, облизнул ложку. – О-ох, вкусно-то как! Ӟеч[29]. Так, а тут у нас, значит, медок… Вот сейчас намажем хлебушек сметанкой, медочком польём, будет хорошо!
– Погоди, – нахмурилась сбитая с толку Ярина. – Обыда говорит, завтрак – всему голова, надо с утра как следует есть.
– Вот мы и поедим, пока она не вернулась! – Корка уселся за стол. Похлопал по лавке рядом. – Давай-давай!
Ярина неуверенно села. Оторвала от каравая краюшку. Домовой тем временем вовсю орудовал ложками.
– Как так не умывшись?..
– Запросто, – хмыкнул Корка. – Тоже ведь нигде не писано, что, прежде чем завтракать, умываться надо.
– Как это? – протянула Ярина. – Это всем ясно. Сначала умойся, потом ешь. Зимой холодно, летом тепло. Ночью спят, днём дела делают.
– Э, ма́ка[30], это тебя обманули! Вот на Обыду хотя бы глянь: ночь на дворе, а она в лесу. И в первый раз, что ли? Так что ты больно этим правилам не верь. Как сама решишь, так и будет.
Ярина глянула за окно. Не такая уж была и ночь – светлей и светлей делалось в горнице, чашки-ложки стало видно без всякого огня. Вот и всадник давешний пролетел – белый, ясный. Заглядевшись, задумавшись про Утро, Ярина не заметила, как ополовинила плошку с мёдом. Опомнилась, глядя, как Корка щедро льёт на хлеб варенье:
– Сладкое понемножку едят!
– А мы разве помножку? – спросил Коркамурт. Вздохнул: – Вот бы масличка ещё.
– А разве нет масла?
– Есть. Вон там, за сундуком, на холодке Обыда прячет.
Ярина удивлённо глянула на сундук у окна; на её памяти Обыда ни масла, ни чего другого не прятала.
– Мала ты ещё, не знаешь всех её сокровищ да загадок, – ответил Корка. – В сундуке она самое тайное прячет – книжку, например, свою. А за сундуком – что попроще. Маслице вот.
– Зачем масло прятать? – совсем уж ничего не понимая, спросила Ярина.
– Затем, что оно домовому, только чтоб задобрить, полагается. И за особые заслуги. Вот за то, что я с тобой нынче утречком побуду… Обыда сказала, ты мне масличка дашь!
– Да?..
– Да! – Корка глянул на сундук, погрустнел, уставился на деревянную доску, в которую воткнул было нож. – Но как ты сундук-то отодвинешь? Мала ещё…
– Да запросто, – ответила Ярина, вставая.
– Куда? Доешь сначала! Где это видано – посреди еды вскакивать?
– А это правило разве где-то писано? – лукаво улыбнулась Ярина и босиком побежала к сундуку.
Отодвинула – и вовсе не тяжело, чего Корка сомневался? – и вытащила из-под окна горшок с маслом, обёрнутый сероватой тряпицей. Большой горшок! Обняла обеими руками, закашлялась, но дотянула до стола.
– Ну? Сколько там тебе масла Обыда обещала?
– Да малёхонько… кусочек, – застеснялся Корка.
Ярина взяла ложку, запустила в горшок, отковырнула подстывшего, холодного масла и положила домовому на блюдце.
– Побо-о-ольше, – с досадой протянул он. – Старика не обижай!
Ярина ещё раз ковырнула ложкой и ещё. От масла шла прохлада, веяло сливками и орехом. Не успел третий кусок соскользнуть на блюдце, как Коркамурт потянулся к маслу, принялся есть прямо руками, урча, приговаривая:
– Вот порадовала! Вот порадовала!
– Ты хоть с хлебом, – испугалась Ярина. – Плохо же станет!
– От такой еды плохо не бывает, – заявил Корка, влез с ногами на лавку и облизнул пальцы. – Вот это дело! Досыта накормила! Ух, Обыда – жадина, никогда столько не давала!
– Может, правильно не давала? – спросила Ярина, уже почти уверенная, что и ей столько давать не стоило. Осторожно дёрнула домового за подол рубахи: – Да сядь ты нормально… Упадёшь же!
– Домовому, думаешь, легко? – глядя на неё сверху вниз, сыто вздохнул Корка. – Целый день за избой следи, ночью от всяких-яких отбивайся, а ходики эти снуют туда-сюда, снуют, снуют! А мо́лодцы эти – шур, шур, аж ветер! Садочек мой за околицей истоптали…
Корка всхлипнул, встал во весь рост и покачнулся. Ярина стянула его с лавки, усадила рядом. Домовой взял блюдце и принялся слизывать масляные остатки.
– Ну, не плачь… А что за молодцы? День, Ночь и Утро?
– Они самые, – кивнул Коркамурт. Икнул, выпил залпом полчашки водицы.
– Кто они такие?
– Слуги Инмаровы. Ох, капризные!.. Скачут, значит, и приглядывают, что в Лесу творится, что в Хтони. Ежели что не так – докладывают Инмару. Яге помогают, в чём понадобится. Ну и солнышко за собой водят, чтобы вовремя были и день, и ночь, чтоб Равновесие было!
Приткнулся к Ярининому боку, вздохнул. Потрогал её ладонь.
– Что-то холодная ты, девка. Замёрзла, что ли? Печь растопить?
– Не, – отмахнулась Ярина. – А они, всадники эти, откуда взялись?
– Говорят, луна с солнцем раньше всё время ссорились, – объяснил Коркамурт, водя по блюду пальцем. – Надоели Инмару их ссоры, вот он и решил время пополам разделить: половину – свет, половину – тьма. Свет, значит, солнышку, тьму – луне. И молодцев к ним приставил, помощников. Вот как в избе у нас руки-помощники скребут-метут, так День и Ночь солнышку задремать помогают, луне проснуться. Это помимо прочих забот, конечно.
– А Утро зачем?
Коркамурт выпрямился, подбоченился.
– Утро – это вроде как я. Следит за порядком суточным! Только я – в избе, а он – по всему Лесу. Следит, чтоб все знали, когда ночь заканчивается и день наступает. Чтобы не спорили из-за того, когда чьё время приходит. – Домовой покачнулся и едва не упал под стол; Ярина схватила его, втянула обратно на лавку, а Коркамурт закончил как ни в чём не бывало: – Три брата они – а какие разные! Вот как редька: белая бывает, тёмная бывает, розовая бывает. А наложи-ка ещё мне маслица, Яриночка!
Ярина с сомнением посмотрела на домового. Заглянула в горшок – ишь, сколько уже выковыряла!
– Может, хватит?..
– Не жадничай, – с укоризной велел Корка. Плутовато сверкнул глазами. – А я тебе за то стишок расскажу.
– Стишок я и сама расскажу, – усмехнулась Ярина, закашлявшись.
– Не нравится мне, что кашляешь ты часто, мака, – бочком подвигаясь к горшку, сказал Корка. – Будто пыльцой папоротниковой подавилась. Продуло, что ли, где?
