Дарина Александровна Стрельченко
А за околицей – тьма
Глава 7. Керемет
Хтони цветы красивы, Хтони пути кривы.
Хтони круты обрывы, короток крик совы.
Там и бутон обманчив, там и по стеблю яд,
Там улыбался мальчик. Там засыпала я.
Не повторяй, Ярина, тёмной моей тропы.
Хтони цветы красивы. Хтони цветы мертвы.
Качались ели – мерно, скупо, будто тяжёлые маятники, ходили по небу. Тропа сузилась, и не прошли они десятка шагов, как изба скрылась c глаз, погасло окно.
– Нюлэсмурт шутит, – негромко сказала Обыда, перешагивая бурелом. – Не споткнись.
– А обратно как выйдем?
– Обругаем его да выйдем. А не поможет – придётся наоборот дорогу пересказать. Так что запоминай, где идём.
– А ты помнишь? Знаешь, куда идти?
– Здесь каждый раз тропинки меняются. Не было такого, чтобы трижды по Хтони одной дорогой пройти. Есть тут свои леса, реки, свои деревни есть. Но между ними пути всякий раз иные. Кроме одного.
Трещало вокруг, словно костры пылали, но не было ни огонька, ни пламени, только от земли поднимался хищный жёлтый свет, будто в подземных пещерах бушевали пожары.
– Пусто как, – пробормотала Ярина.
– Тебя боятся, – усмехнулась Обыда. Ярина глянула недоверчиво, крепче сжала её ладонь. – Ладно, глазастая, чего сердишься? Нельзя в Хтони сердиться. Тут среднее чувство серым делается, злое – чёрным. Смеяться тут надо, Ярина, смелым быть, храбрым, в сто раз храбрей, чем в Лесу. Лес и слабым помогает – Хтонь и сильных испытывает. Нечего хмуриться. Посмотри-ка – вон, впереди уже Терем видно.
Ярина с опаской подняла голову. Тёмная, устланная листьями тропа качнулась, топь по обе стороны потянула взгляд; повлекло в изумрудные разводы, в медленные тугие воронки. С трудом оторвавшись, Ярина взглянула, куда показывала яга. И обомлела, едва не оступившись.
– То-то, – довольно ухмыльнулась Обыда. Ярина подалась вперёд, щурясь, впитывая всем существом то, что видела. Захотелось раскинуть руки, побежать туда, но яга держала крепко. Хлопнула по плечу, возвращая в явь: – Больно-то не заглядывайся. Красиво, нечего сказать. Светло. Но наше с тобой Пламя – Лиловое, не Золотое.
Показалось, будто там, вдалеке, где вставало сияние, зазвучала музыка – тихая, но в самое сердце. А яга говорила – будто пела; мягко слова ложились на звуки.
– Наше с тобой Пламя земной силой питается, из пещер тянет, из корней, из гор. Белое ещё есть – у Утра, например, у Дня, у тех, кто силу черпает от неба, от солнышка, от озёр и речек, от полей широких. У царевен Золотое Пламя сама память питает, ну да про это тебе рано пока… Чёрное ещё есть – про него только в сказках сказывают: ничьё, бесчувственное, в самом сердце Хтони горит. – Обыда качнула головой куда-то вдаль, задумчиво помолчала. – Поделиться можно любым Пламенем, если захочешь, – с тем, у кого силы хватит его принять. Но если уж смешиваешь – осторожно надо, осторожно! Неумеючи смешаешь разное Пламя – разрыв-трава сладкой водицей покажется!
Ярина помотала головой, будто только что разбудили. Тонкая лиловая змейка скользнула из рук Обыды, обвилась вокруг шеи, тут же скатилась по расшитому платью в болото, зашипела, поплыла вглубь.
– Помни, что у тебя внутри, – тихо проговорила яга и подтолкнула вперёд. – Айда. Мимо самого двора пройдём, успеешь разглядеть. Но околицы не касайся, травы их не рви – замараешься золотом, долго пролежишь. Поняла?
– Поняла, – шепнула Ярина, послушно ступая по влажной тропе.
Она изо всех сил вглядывалась во встающий впереди Терем – в белом сиянии, с золотыми башнями, с витражными оконцами и кудрявыми яблонями, клонящими ветки за высокую ограду. Чем ближе, тем шире становилась тропа, тем светлей росла трава по обочинам. Кое-где выглядывали рубиновые ягоды, серебристые цветы. Задышалось вдруг легче; знакомым Лесом пахну́ло среди болотной топи, среди чёрного перца и пряных подгнивших рос. Оказавшись в сотне шагов от Терема, Ярина умоляюще оглянулась:
– Пошли быстрей!
– Нельзя тут спешить. Быстро подойдём – обожжёмся, и глаза сжечь может. Тут ведь другое Пламя правит, Ярина, сказала же. Не наше.
Показались уже и витые лесенки, и хрустальные переходы, и резные ставни, и зелёная шёлковая листва, на которую так приятно было глядеть среди слякоти, синих елей, гудящего тёмного сосняка. По листьям прыгали блики, совсем как летним утром от солнца, но здесь, в Хтони, даже над Теремом солнца не было, стояло только тихое зарево – не дрожало, не падало, ласковой короной окружало сказочный дворец.
А там, за оградой… По золотой траве медленно шла высокая красавица в длинном платье. Лилось от неё сияние – будто от огонька в лесу: тёплое, тихое. В волосах Ярина различила венок, но что за цветы – не поняла: вроде и купальницы, а вроде крупней, нежнее… За руку женщина держала девочку – чуть постарше Ярины, в белом платье, с волосами, в которые вплетены были те же крупные бархатные купальницы…
– Кто это? – спросила Ярина. Против воли потянулась вперёд, забыла про всё, что Обыда говорила. Изо всех сил захотелось туда, к свету, к Терему, к светлой этой незнакомке, к девочке этой – после тёмной избы, после мрачного двора, от угрюмой Обыды, от тревожного леса, где что ни шаг – то загадка…
– Царевна это с ученицей свой, – сказала Обыда мягко. Тут же грозно одёрнула: – Куда к околице полезла? Велела же, не трожь!
– А зайти нельзя? – с надеждой спросила Ярина. – Хоть на миг?
– Кто ж нас пустит.
– А если разрешения спросить? – не сдавалась Ярина, вглядываясь, впитывая и свет, и ласковые слова – не разобрать отсюда, но слышно было певучую речь, тихую песню, которую пела женщина девочке…
– Я́ги с царевнами не якшаются, – покачала головой Обыда. – По разные мы стороны, понимаешь? Как отражения в зеркале. Встретиться можно. Увидеть друг друга можно, если сильная, если пропа́сть не боишься. А заговорить – нельзя. Заговоришь – проложишь дорожку, качнёшь Равновесие.
Полыхнул гром, и от земли, там, где, потрескивая, затихал жёлтый свет, поднялись крохотные огни – такие же золотистые, как зарево над Теремом. Поплыли под уханье сов, под журчание невидимого ручья, впадавшего в нравную Калмыш. Три огонька коснулись Ярины: сели на щёку, на рукава, но не погасли, только обдали теплом, прозвенели едва слышно и повлекли за собой, потянули…
– Куда они? – спросила Ярина, не смея повысить голос, боясь спугнуть.
– Видят, что в тебе света много, – вздохнула Обыда. – Тянут тебя к Золотому Пламени.
– А ты?
– На меня, смотри, не садятся… – В голосе яги сквозила печаль, глубокая, тихая.
Ёкнуло сердце. Ярина обернулась. Глядела Обыда холодно и сурово.
– Шевелись, глазастая. Не наше это место. Налево сворачивай.
Ярина нехотя повернула и обнаружила, что стоит на развилке. Выложенная камнем дорога вела к Терему, и тонкий щебет доносил ветер с той стороны. Заросшая, усыпанная золой тропка манила вниз, круто уходя к обрыву, теряясь в кривых липах.
– Налево?
– Налево, налево. Направо – Золотой сад. Там царевны цветочки свои да яблони растят. Туда ходят, только если память хотят похоронить да заново вырастить. А нам с тобой каменные огни нужны.
– Ни на мгновенье туда нельзя? – протягивая руку раскрытой ладонью к теплу, к свету, прошептала Ярина. Показалось, что за оградой сада, где кудрявились яблони, различила она мелкие синие цветы, и ветер донёс оттуда шепотки, можжевеловый, сосновый запах…
– Ни на мгновенье.
Ещё один светлячок сел на ладонь – не золотистый, а серый, покрупней, похожий на поздний снег. Другой опустился на волосы, на подол приземлилась целая гурьба.
– А эти в тебе тень чуют, к реке зовут, – объяснила Обыда. – Пойдём.
Будто во сне, плохо видя, куда движется, в тумане, в густом киселе тронулась Ярина следом. Серые светляки превратились в настоящий снег, только он не таял, не холодил – знай себе летел в воздухе, вспыхивая. Оглянувшись через плечо, Ярина едва различила позади золотое сияние: скрывались дивные цветы, птицы-невидимки, светлостволые яблони и царевна… А впереди громче, шире несла свои перекаты река, тёмная Калмыш, укрытая по берегам рябиной и камышом, с водами, способными уводить в сны, у кого отбирать, а кому отдавать память.
– Видишь мост? Вон, за кустами. Три брёвнышка, а кого признает река, того пустит, даст пройти, не замочив ног.
– А если не пустит?
– Не бойся, не потонешь, – криво усмехнулась Обыда. – Только выйти назад уже не сможешь.
– Из реки?
– Из Хтони.
– Как так?
– Выйти-то выйдешь, через избушку выберешься. Но кусочек здешний в тебе останется, если глотнёшь воды. А течение Калмыши быстрое, сразу под воду потянет, испить заставит. Вот и вернёшься потом, а на сердце – здешняя вода, ледяная, чёрная. Всегда будешь об этом месте помнить. И вернуться хотеть. И Лес уж будет не мил, даже в самой чаще.
Серые светляки повалили гуще, будто метель. Ярина шла вперёд, проверяя, прежде чем ступить, каждый шаг. Только за серебристой пеленой делать это было сложнее и сложнее.
– Немного осталось, – подбодрила сзади Обыда, и хоть шла она совсем рядом, за руку держала, голос её долетал из далёкой дали.
Наконец завеса потемнела, поредела, рассеялась, и блеснула впереди гладь реки – стальная, стеклянная, сколько хватало глаз.
– Сама хозяйка Калмыш тебя приветствует. Улыбается! – торжественно, тихо-тихо произнесла Обыда. – Поприветствуй в ответ.
Почему улыбается? Кто? Ярина глядела в воду и не видела ни улыбки, ни лица, ни фигуры – только тьму, глубокую, глубже самого глухого лесного колодца; в тех хоть звёзды отражаются, а в этой ничего нет. Ярина наклонилась и не увидела отражения.
– Ниже, – прошипела Обыда.
Ярина склонилась ещё, как в пояс кланяются, но ни чёрточки, ни точечки не прибавилось на водяном стекле. Окатило страхом: есть ли я, раз не отражаюсь? Ярина дёрнулась, ощупала свободной рукой лицо, грудь, колени.
– Ниже поклонись! – яростно велела Обыда.
Ещё ниже, к самой воде опустилась Ярина, присела на корточки, поднесла ладонь к налитой глади, в которой закачались верхушки осин. Слабо-слабо засветилась вода, и только когда Ярина наклонилась, вдохнув ледяной, земляной, грибной запах, в реке наконец отразилось её лицо, испуганные глаза – такие, что радужка скрылась за расширившимися зрачками.
– Зеркало моё, что у чернодвери, – мерно проговорила Обыда, беря её за плечо, – из того же стекла, что эта вода. Ты всё спрашивала, отчего в него глядеться нельзя. Оттого нельзя, что оно всё внутри отражает, всю суть твою, без утаек. Глядеться в такие зеркала попусту нельзя – душу отнимут. Ну, вставай теперь.
По тонкому, хлипкому мосту перешли они Калмыш, и далеко в речном тумане, стоявшем, как пар над водой, Ярине почудились рыжие факелы, нарядные избы. Спросить, что это, не успела: мост кончился. Едва миновали середину – а уже на том берегу. Снег превратился в мелкие перья, потёк бусинами по лицу, волосы прилипли к щекам, потяжелели косы и платье.
– Ступай на землю. Не робей, ступай.
Тогда Ярина и увидела каменные огни. У самой воды, как горсть самоцветов, разрослись кучками, пучками, горят в сумрачной мгле, но свет не режет глаза, как лунный, не ласкает, как во дворе у Царевен, а так сияет, словно тебя саму озаряет изнутри, словно не забирает – отдаёт, одаривает.
– Раз навстречу тебе они выскочили – своей рукой сорви, – сказала Обыда.
Даже и без её слов Ярина сама бы потянулась – так манили и ладонь, и мысли тихие огоньки. Сверкнули алым, малиновым, сизым, перемигнулись пурпуром, затеплели золотом и снова окутались алым светом. Ярина наклонилась, как на том берегу, села на корточки. Подышала на ладонь, чтобы огни эти, птенцов этих хрупких в ледяной Хтони в тёплые руки принять. Потянулась, коснулась тугой шляпки. Та кольнула, раскололась искрами, оплела палец живым кольцом.
– Всё правильно, – кивнула Обыда. – Верно… Второй бери.
Ярина подставила второй палец, и даже касаться не понадобилось – огонёк сам вспорхнул, обвился, и запахло грушами и молодой-молодой листвой, предчувствием, самой его тенью.
– Третий…
Третий, сапфировый, огонёк скользнул на ноготь лепестком пламени, облизал палец, поднялся до запястья, закружил, как лиловая змея. Вдруг вспомнились стеклянные бусинки, синие глазки, ядрышки на нитке трык-трык, дробно, весело, дай, дай, держи, Риночка, не проглоти смотри…
– Держи! Не давай выше подниматься! – вскрикнула Обыда, и испуганная Ярина чуть не упала в воду.
Следом обожгло запястье, да так, будто к раскалённой печке приложила голую руку. А потом и второе обожгло, даром что его никакой огонь не тронул. И прежде чем успела подумать, прежде чем кувырнулось сердце, забывшись от страха, – Ярина вырвала руку из цепких пальцев Обыды и сунула обе ладони в воду, глубже, по запястье, по локоть, до самого плеча.
Боль ушла. Тяжесть ушла. Огонь погас. Свет погас во всём мире, остался только смех, ласковый, звонкий, Риночка, бусики, да, бусинки, вырастешь – подарю тебе настоящие…
Калмыш обхватила гостью за пояс, увлекла на середину так быстро, что Обыда и глазом моргнуть не успела, и понесла по тёмной воде, под мостом, и ветви рябин раздвинулись, показывая звёзды. А когда остановился поток и Ярина вынырнула на поверхность, – всё вокруг засверкало чернью и серебром, и густая крона раскинулась над головой кривой сетью. От реки к тучам тянулись древние стволы, цепляли листву и клочья мглы; тут и там показывались из воды илистые острова. Ярина выбралась на место посуше, огляделась. Внизу – подтопленные ветви, гнилая кора; вверху – далёкое небо, в котором плескались не то рыбы, не то корни. Капало, стрекотало едва слышно, шелестели по воде перья и плавники.
Среди влажного речного плеска нарастал шум, будто хлопали громадные крылья. Завыл ветер, брызги полетели в лицо вперемешку с мелким сором. Ярина заслонилась; а когда выглянула, одолев страх, – увидела, как чуть впереди, там, где Калмыш упиралась в корни Луда[45] и разливалась седым озером, вспорхнул на громадную ветку сам Керемет.
– Ну, здравствуй, будущая яга. Здравствуй, – проговорил он на несколько голосов с эхом, с древним пением из горячего нутра. Расправил перья, тяжело утвердился кожистыми лапами на ветке и запустил в дерево когти. По мелким трещинкам, по изгибам коры пошла плесень, зацвела чёрными и зелёными цветами. Керемет повёл крылом, и венок таких цветов, распустившись, лёг Ярине в руки. – Прими мой дар в честь знакомства.
Ярина склонила голову, но глаз от громадной птицы не отвела – так и смотрела исподлобья, пока не выпрямилась. И вскрикнула, не удержалась: Керемет показался ей всеми лицами.
Узкий череп обтянуло желтизной – полуптичье, получеловечье лицо, длинные руки, тёмные крылья, полуноги, перевитые венами, покрытые голубоватой кожей, полулапы. А позади, по голове, перераставшей в горбатую спину, по хребту, до самого тяжёлого, умащенного перьями хвоста, – го́ловы, головы, головы. Глаза – десятки, сотни – вперились в Ярину широкими зрачками, покачивая на ветру ве́ками, сухими, как лепестки по осени. Моргали все глаза разом – кроме крупной, светящейся рыжим пары на клювастом черепе. Моргали глаза, и острые ресницы разбрасывали узкие блики, как ледяные иголки. Керемет взмахнул крылом, и одна такая игла угодила Ярине в руку, точно туда, где чернел след от ожога. Рука онемела до локтя, повисла, как каменная. Головы Керемета зашлись костяным смехом. Главная голова надвинулась, раскрыла клюв, обдав запахом мочёных яблок, сена, ладана.
– Чего ж ты испугалась? Неужто Обыда про меня не сказывала? – прошелестел Керемет, и сотни горл, сотни безгубых ртов подхватили, зашептали, словно облетал в беззвучную бурю лес.
– Сказывала, – выдавила Ярина, не в силах отвести глаз. Куда клюв Керемета, куда его рыжие глаза – туда и Яринин взгляд, и тянет посильней, чем яблони у царевен, чем зеркало у яги, чем воды Калмыши, чем каменные огни.
– А сказывала она тебе, что у неё самой голов не меньше моего будет? – вкрадчиво прошипел Керемет, всё подвигаясь. Ветер защекотал Ярину по спине, но она не обернулась, а миг спустя поняла: не ветер это, это крылья Керемета протянулись, раскрылись, заключили её в кривое то ли кольцо, то ли сердце, и не выйти теперь, пока не позволит. – Так сказывала али нет?
Голос пропал. Керемет поднял длиннопалые руки, сложил ладони так, словно держал в них клубок. Солнечным, тёплым засветился воздух между его пальцев, засиял и принялся мягко покачиваться, будто и вправду клубочек. Ярина вспомнила, как распутывала куделю, как, когда тянула нить, точно так же покачивался под присмотром Обыды льняной моток. Только этот был ни капли не путанный: ладный, как подсолнечная голова, пушистый, что ласковая шерсть, что шапочка иван-чая. Клубок переливался медным и золотым, и головы Керемета щурились, отворачиваясь. Медовая капля пролилась сквозь пальцы, с лёгким звоном канула в озеро под веткой, а Ярине словно иглу в сердце вогнали.
– Ты, юная яга, не шути со мной. Спросил – отвечай, – миролюбиво прошелестел Керемет.
Но у Ярины онемело всё в груди, словно оттуда вынули что-то; рука болталась, как каменная чурка; душа ушла в пятки. Она едва понимала, что говорит страшная птица, и уж ни слова не помнила, о чём её спрашивали. Керемет тем временем повернулся на ветке горбом к ней, черепом уставился вдаль, вытянул клюв.
– Вон избушка Обыдова, – проговорил он ласково, так, что дрожь пробрала до самых костей. – Далеко, ох, далеко, дороги туда туманные. А вон там, за Передним лесом, дом твой. Смотри-ка, и огонёк в окошке. Мамка-то, поди, до сих пор кличет? Хочешь, унесу тебя туда?
Сердце сжалось, натянулось что-то внутри. Ярина и сама не знала, что это, откуда; почувствовала только горчившее, нежное, неясное… Преодолевая оцепенение, выдавила:
– Обыда говорила, тебе из Хтони не вылететь.
– А ты посмотри на мои крылья.
Керемет мигнул, марево в его руках рассы́пало искры, и тут же поднялся такой ветер, что заложило уши. Развернулись широкие тяжёлые крылья, взметнулись, заслонив полнеба, и целый дождь мелких пёрышек пролился на Ярину. Пух забился в нос, попал в глаза.
– Неужто-таки не вылететь? – насмешливо спросил Керемет.
– Ни одному мертвецу из Хтони не выйти, – прошептала Ярина.
– Это тебе Обыда сказала, а Обыда ведь – всего только голова среди яг, да и то ненадолго, выходит уже её время. Древние яги, те, что за грань перешли, они бы тебе иного порассказали, но не допускает тебя до них Обыда, бережёт. Поди, и лиц их не показывала?
Ярина качнула головой, чувствуя, как выскальзывает из слабых пальцев плесневелый венок.
– А ты загляни в её зеркало, когда она сама туда смотрит. И увидишь… Ты меня испугалась, юная яга? А ведь меня нечего бояться, у меня всё на виду: что прежние лица, что медные перья, что твоё сердечко. Это я́ги всё прячут, всё норовят выглядеть, точно люди, даже тут, в Хтони…
– Зачем ей прятать? – с силой закусив губу, чтобы прорезался голос, спросила Ярина. – Всё ты врёшь. Ничего она от меня не прячет!
– Прячет, да ещё как, – развеселился Керемет, поигрывая золотым сгустком, с которого стреляли в озеро солнечные искры. С каждой новой искоркой всё сильней кружилась голова, слабей становились ноги. – Прячет своё прошлое, прячет твоё будущее. Да и прошлое твоё не больно-то в охотку тебе показывает. А я покажу… Покажу. И дом твой покажу, и мать, и бабку родную. А знаешь ты, юная яга, что там, за Передним лесом, у тебя и сестра уже народилась? А другая твоя сестрица, сводная, здешняя, тут же, в Хтони померла, в самое Пламя угодила. Не сумела ягой новой стать. А Обыда ведь одной ногой на той стороне уже, и без ученицы остаться – что Лес мне в пасть бросить. Но коли я тебя сейчас съем, она ведь новую раздобудет да и горевать сильно не станет. А коли ты сама согласишься домой улететь отсюда, то…
Керемет сжал пальцы, плотоядно полыхнули глаза, и Ярина задохнулась, словно кто-то вокруг горла обвился и давит.
– Сахарная какая, – прохрипел Керемет, ослабляя хватку. – Видать, сильно Обыда с тобой нежничает, раз ты хрупкая, как бутылёк со свечкой. Нежничает, боится. И от холода моего тогда тебя защитила. Помнишь, как мёрзла ты, только в избу попав? Крохотная была, да и теперь былиночка, веточка на ветру. Ничего, время своё возьмёт… Возьмёт…
Шумели осины, накатывала, скрипя галькой, Калмыш, а Ярина стояла и сама не понимала, как ещё на ногах держится – словно воздух сгустился за спиной, не давая упасть ни назад в реку, ни вперёд в озеро, в ноги многоликому Керемету.
– Станешь новой ягой – станешь главной среди яг, как теперь Обыда, – сквозь звон доносился до неё свистящий шёпот. – Главной, да не одной. Узнаешь ещё, как тяжело, когда в тебе чужие судьбы маются, чужие напевы… А хочешь, сейчас тебе покажу? Хочешь узнать, что ждёт тебя, если с Обыдой останешься? Понравится – уходи на все четыре стороны, я тебе и дорогу короткую до избы укажу. А не понравится – унесу тебя в твой город, в твоё гнездо…
– Я… я не буду ягой… я царевной, – едва шевеля губами, выговорила Ярина.
Керемет захохотал, как закаркал. Целая стая закаркала следом – сухо, будто камни и кости пересыпа́ли.
– Ничего про них не знаешь, а уже всё решила? Ну так я тебе расскажу… Яги из Леса в Хтонь чёрную дверь открывают, смертных пропускают. А царевны, наоборот, из Хтони в Лес – тех, кто умер уже да заново пожить достоин. Мало таких, тонкая у царевен работа – будто ниточки золотые скручивают веретеном да по Хтони тянут… Кого удастся мимо меня провести, а кого не удастся. – Керемет снова захохотал, костяные когти застучали по сырой коре. – Лучшие только, самые светлые, самые ясные души обратно выпускают – тех, кто Лесу ещё пригодиться может. Пропускают ниточку золотую через ушко Инмаровой иглы, во-он там, высоко-высоко… – Керемет задрал клюв, указывая на крону Луда, под самые тучи. – А после, ежели мимо меня проскользнёт ниточка, ежели не ухвачу, возвращается в Лес, оборачивается заново человеком ли, другим ли каким существом. Только с ягами такое никогда не выйдет, у всех яг один конец – бесконечный, вечный…
Ярина обняла себя руками – ветер хлестал по щекам, раздувал рукава, зябко было после реки. Слушала Керемета, как зачарованная, не могла оторвать глаз, хоть и жгло всё внутри от его взгляда. Жгло – да не согревало.
– Царевны – отражения яг. Не зря они свой сад и в Лесу, и в Хтони раскинули. В саду они память людскую хранят, розмарином[46] проращивают. Ты как раз мимо него прошла, а после в Калмыш окунулась. Жди теперь воспоминаний! Если раньше изредка мерещилось, с трудом прорывалось сквозь Обыдовы-то преграды, то теперь рекой хлынет, оглянуться не успеешь, как вспомнишь, кто ты такая, как назад захочешь. А я тебе сейчас предлагаю: унесу, никто и не узнает, и время ворочу, в колыбельке окажешься…
Шептал, шептал он, шелестел лес, горели огоньки мелких глаз, а у Ярины перед глазами опять – синие бусы, розовая куколка, венок из жёлтых цветов. Крепче сжала упругие стебли, тронула пальцем пышную шапку, стебель ткнулся срезом в ладонь, оставил молочное пятнышко…
– Одуванчик, – растерянно, нежно вырвалось из груди.
– Ярина! – раздалось откуда-то разъярённо, отчаянно. – Яринка!
– Ишь ты, прилетела-таки, – злобно зашипел Керемет, зажимая в руках золотой клубок. – Ну! Выбирай, юная яга, если хочешь вернуться, чтобы ни Леса, ни Хтони, ни избы чёрной, ни всадников, чтоб мамка с папкой рядом, – надень венок!
Надень венок, Риночка. Гляди какой: как солнышки маленькие. А дома расплетём, поставим в воду, будут цветочки…
Руки сами потянулись к голове, лёгкие, невесомые. Серые цветы коснулись кос, пеплом осыпались на густые волосы. Ярина закрыла глаза, против воли блуждала по губам улыбка.
– Ну! – склоняясь, накрывая её синей плотной тенью, шепнул Керемет и вдруг затих. Растерянно, недоверчиво, по-птичьи прокричал: – Надела… Надела, девочка… Скажи теперь «Полетели!» – и полетим! А нет – так дай хоть дохнуть на тебя, отдай свой свет, ты ведь ягой хочешь стать, ягой али царевной, всё одно, свет тебе мешает только, только с толку сбивает…
– Ярина! – услышала она над самым ухом. – Не смей! Не смей!
Что-то стукнуло по лбу – продолговатое, тёплое – и скользнуло за пазуху.
– Подарочек на память тебе, будущая яга… Поумнеешь – разберёшься…
Чьи-то руки, цепкие, жёсткие, оторвали от земли, стряхнули с головы пепел. В тот же миг вернулась в грудь тяжесть, Ярина поняла, что едва дышала всё это время. Вдохнула глубоко, и чуть не вытошнило от сладковатого сенного запаха. Распахнула глаза, охнула, и вот уже словно кувырнулось что-то в животе, в груди, и знакомым сухим теплом потянуло сзади. Ноги наконец перестали держать, и Ярина кулём повалилась на дно ступы, откуда не было видно ни чёрного неба Хтони, ни рыжих глаз Керемета, ни его сизых крыльев и сотен лиц.
Резкими толчками неслась ступа, летела так, что не успевала отразиться в водах Калмыши, не поспевали за ней брошенные вдогонку перья-кинжалы, не дотягивался тугой ядовитый вьюн. Только у Золотого сада Ярина пришла в себя, вскинулась. Тяжело, незнакомо билось сердце, и голова была чугунной, в глазах всё никак не рассеивалась муть.
– Дотронулся до тебя, окаянный, – бормотала Обыда рядом, судорожно работая помелом. – Сердце в лапах подержал, сколько силы выпил, сколько дней… Ничего, ничего. Ты ему ещё дашь отпор, Яринка. Всё, глазастая, всё, домой летим, домой…
А дальше то ли сон был, то ли явь, то ли тёплая память, только вдруг Хтонь исчезла, и Ярина зашагала по ветру, глядя под ноги. Полетел со всех сторон снег, но она ступала твёрдо: закусив губу, выхватывала глазами широкий лист, прыгала на него, едва наступая, быстро перескакивала на следующий.
Снизу бежала лиса, сзади роем летели осенние бабочки. Синий мотылёк сел на локоть, Ярина тряхнула рукой и потеряла равновесие. Обыда в избе охнула, рванулась – поймать, подхватить, – но Ярина и сама справилась: успела, взглядом сорвала с дуба горсть разлапистых листьев, подстелила под ноги, по самому краю прошла воздушной тропой. Засмеялся ветер. Поднялся ласковый душистый дым, медведи высунулись из берлог, в последний раз перед зимой приветствуя будущую хозяйку. Ярина смеялась, наклоняясь, гладила пушистые головы, свалявшуюся шерсть. Лисы тащили гроздья рябин, юркие ящерки несли на спинах пшено и ягоды бузины.
Домой Ярина вернулась другой походкой: лёгкой, танцующей, с целой корзиной лесных даров. Обняла вышедшую на порог ягу, привстала на цыпочки, шепча в ухо про лесные чудеса. Похвасталась:
– По самому краешку прошла – не упала!
Скинула на крыльце мокрые, в грязи, в приставших листьях чёботы[47]. «Ступня-то выворачиваться начала, – приметила Обыда. – Не по-человечьи. По-яговски…» Вздохнула, а сама кивнула, гладя Ярину по спутанным волосам:
– Молодец. Так и беду свою по самому краешку обойдёшь, когда час придёт. Обойдёшь и не рухнешь.
…Ярина подняла голову – а сверху, далеко, мелькали звёзды, ели норовили залезть лапами в ступу, и пахло гнилью и хвоей. Обыда работала помелом, и ступа споро и яро неслась домой. Ярина сунула руку за пазуху, нащупала то продолговатое, что швырнул вслед Керемет. Шарик не шарик, яйцо не яйцо… Хотела показать Обыде, но не успела – утащило, уволокло в сон.
