Дарина Долен
Ради этого серого Неба
Она уехала во вторник. Спустя полгода, когда я уже поступил, а она обосновалась в Финляндии, я первый раз увидел по скайпу ее мужчину, он был похож на северного моржа: очень крупный, с усами, постоянно смеялся. Мамины картины к тому времени висели у него в галерее и хорошо продавались.
Глава 2
Время шло, я потихоньку обрастал вещами и связями. Вступительные экзамены прошли в хлопотах и волнениях, но с помощью моих учителей я все осилил: рисунок, постановку, человеческую фигуру. Меня зачислили на первый курс, и он прошел как в тумане. Я был так возбужден и растерян, что толком ничего не понимал, просто старался как можно лучше делать то, что шло по программе, для получения стипендии. А вот на втором курсе, когда я понял, что меня перевели и все не так страшно, я стал больше видеть, слышать и понимать, что происходит вокруг.
Факультет живописи был самым большим и, как поговаривают, престижным в академии. Там обучалось более трехсот студентов на шести курсах. Я выбрал именно это направление, поскольку в нем сохраняются и развиваются исторически сложившиеся традиции русского реализма, а программа основана на изучении живописи с натуры. На факультете три кафедры, первая – кафедра живописи и композиции, которую возглавлял академик и народный художник Российской Федерации, профессор Собачкин, замечательный, проникновенный, искренний живописец. Я редко видел его, но за ним, словно по пятам, стелился шлейф доброты. Он не расставался с этюдником, отдавая предпочтение русскому пейзажу и рисунку с натуры.
На второй кафедре – рисунка – преподавал Могильцев, невысокий, улыбчивый, с круглой лысиной мужчина. Ему было шестьдесят два года, на которые он совсем не выглядел. Он всегда скромно одевался, по его виду невозможно было догадаться, что он участвует во всероссийских и зарубежных выставках. Он настолько хорошо знал анатомию человека, что мог скрутить тело в бараний рог, но все мышцы и кости остались бы точно на своих местах.
Меня восхищала его точность и безмерная любовь к рисунку, у него, собственно, я и учился. Мы виделись редко, как это бывает в любой обычной художественной среде – преподаватель составлял постановку, уходил и возвращался, когда у нас были готовы несколько вариантов эскизов, разобранные на цвет и композицию. Я делал много набросков: сначала карандашом, потом несколько маслом, чтобы найти нужную палитру, постоянно перемещался по мастерской в поисках интересного ракурса. Поскольку меня заранее готовили, и я много занимался сам, мне это было несложно и интересно. Пока одни студенты сидели в телефоне или разговаривали, я как ужаленный не находил себе места. Искал, решал, снова искал.
Третью кафедру – реставрации живописи – вел доктор искусствоведения Бобрин, проректор по научной работе, о нем я толком ничего не знал.
Нужно ли говорить, что я шарахался по всем мастерским, заглядывал, принюхивался, таращился, носился по этажам, часто ходил в часовню, а еще чаще – в столовую.
Это восхитительное помещение на первом этаже. Огромные окна, как и во всей академии, наполняли пространство светом. Круглые столы, много свободного места, всегда приветливые, милые девушки накладывали в тарелку любое из представленных блюд. А кормили там… Так же готовила мама. Я любил брать гороховый суп, салат оливье, поджарку из свинины с пюре и морс. Весь этот сытный обед выходил на триста рублей. Конечно, я далеко не всегда мог его себе позволить, но когда желудок начинал болеть от доширака и дешевого алкоголя, а мне улыбалась удача, и удавалось подзаработать на продаже картины, я шиковал. Если предлагали расписать стену или помочь в реставрации, например, церкви, я с удовольствием брался. Принесу, унесу, подам и отвалю, не проблема.
Я почти все время проводил в академии, между занятиями болтался по бесконечным коридорам, наполненным мольбертами, холстами, палитрами и кистями. Этот творческий хаос, казалось, живет сам по себе. Я постоянно натыкался на скелеты, по которым мы учили человеческую анатомию, даже стал с ними здороваться. Я зарисовывал окна, длинные коридоры с высокими потолками, статуи, курил во дворе. Я был дома. Спасибо Екатерине II, это поистине волшебное и грандиозное место.
Денег катастрофически не хватало, но я покупал все, что мне нужно, на барахолках. Также я пользовался сайтами объявлений, где приобретал вещи за копейки или вообще по бартеру – обменивал их на свои работы. Так я заполучил неплохую, хоть и старую технику. Холодильник и микроволновку я разместил в своей комнате, чтобы никто не мог поставить на них свои кастрюли. Стиральная машина уже была на общей кухне, поэтому я порядком сэкономил. Если она ломалась, я ходил к знакомым на постирушки, заодно и на чай или дешевое вино с бутербродами. В художественной тусовке есть свои плюсы, и самый главный – это общие интересы. За пару часов или пару встреч люди, которые всерьез интересуются искусством, могут стать ближе, чем супруги, прожившие в браке много лет.
Самой дорогой вещью был для меня старый проигрыватель. Я с жадностью скупал виниловые пластинки, их коллекция росла. Иногда мне доставались древние экземпляры в подарок от друзей. Приятели подшучивали надо мной и называли «питерским бомжом», но все чаще и чаще приходили послушать старые шлягеры, рок-н-ролл, инди, Рахманиного и прочую музыку. Даже песни Надежды Бабкиной мы слушали, как завороженные. Они звучали так искренне, так по-русски.
Двери в мою комнату я не закрывал, кто-то приходил и уходил, многие оставались пожить. Единственную просьбу к гостям я от руки написал красным кадмием на старом, замазанном грунтом холсте: «Я вернулся, а дома чисто. Или ты больше сюда не войдешь».
Мои новые знакомые прекрасно знали, насколько я бываю вспыльчив из-за окурков в неположенном месте. Пара стычек, и все усвоили, что вход и проживание в моей берлоге имеют цену: мне стали притаскивать всякие нужные вещи. Так у меня появились шторы – красивые, бархатистые, цвета чистого неба, с белыми крупными цветами. Они не понравились девушке моего друга по причине того, что их вручила будущая свекровь, а у женщин происходили конфликты. Но мне было на это все равно.
Постельное белье, тарелки, какие-то кружки и бокалы, табуретка, кресло-качалка, вилки и прочая утварь появлялись сами собой. Приходили девушки, я рисовал их по пьяни, а они жалели меня, иногда спали со мной, наверное, тоже из жалости. Я не помнил их лиц или имен, они просто были, а после них оставались какие-то вещи. Однажды в моих стенах прижились аромасвечки и домашние тапочки розового цвета. Также в комнате без моего ведома стали появляться растения. Кто-то не хотел за ними ухаживать, кто-то переезжал – и вот новый житель уже на подоконнике. А когда там закончилось место, появились подставки на полу, и цветы продолжили множиться.
Я целыми днями, с утра и до закрытия, пропадал в академии, слушал, как она живет и дышит, возился с маслом, подбирал палитру, ходил по бесконечным коридорам. Иногда я забывал стричься или спать, но мылся при каждом удобном случае. Если наша душевая кабина ломалась, то я, завернувшись в полотенце, шатаясь от голода и отсутствия нормального сна, шел на этаж ниже и стучал, пока не откроют. Со временем ребята смирились и отдали мне свой ключ, чтобы я не будил их или не отвлекал от секса, алкоголя и разного вида увеселений.
Я много времени проводил в душе, иногда засыпал там под горячими струями воды, казалось, лишь они могут согреть замерзшее тело. Возвращаясь в комнату, я наливал себе стопку дешевого коньяка или водки, опрокидывал ее и отрубался на какое-то время. Сон был быстрым, тревожным и поверхностным, в нем я часто оказывался на той же свалке с собаками. Они выли, а я снова ощущал тот запах. Бесконечный запах сырости и гнили. Я не мог вырваться из этого плена, как бы ни мылся.
Так прошел второй год в академии, я успешно его закончил. У меня было больше всех работ, за это я удостоился похвалы от Леонидовича. А вот за внешний вид мне влетело:
– Выглядишь, как будто тебя пес таскал по помойкам! – он долго бурчал, ходил туда-сюда по комнате и что-то втолковывал мне. Но я ничего не мог ему ответить, лишь кивал и смотрел в пол. По итогу мужик сдался, глубоко выдохнул, позвонил кому-то, вышел в коридор, снова что-то бормотал и топал своими башмаками. Когда он вернулся, я почти уснул.
– Даня, послушай сейчас меня внимательно. Ты, конечно, лучший на курсе, и я тобой очень горжусь, уверен, что и мама тоже, но выглядишь ты, как потасканная шлюха. Тебе нужна работа, мальчик. Я дам тебе месяц на отдых, у тебя есть время на то, чтобы выспаться, поесть и привести себя в порядок, подтянуть знания, а после ты пойдешь экскурсоводом в корпус Бенуа Русского Музея. Я знаю, что ты там все облазил вдоль и поперек, и мы с моим другом послушаем то, что ты знаешь о художниках. Если тебе удастся произвести впечатление, то работа твоя, ты меня понял? – учитель слегка шлепнул меня по щеке.
– Да, да, я понял. Хорошо, я попробую.
– Даня, я не хочу краснеть! Я поручился за тебя, так что собирай жопу в горсть, – с этими словами Леонидович вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Впервые за долгое время я уснул, и никто не пришел ко мне в сновидении, даже собаки в ту ночь замолчали.
Я проспал около суток, в сознание меня привели утренние теплые солнечные лучи. Кажется, я вставал пару раз, чтобы отлить, и в беспамятстве возвращался обратно в постель. В коммуналке на удивление было тихо, наверное, все ломанулись гулять и праздновать, пока я отсыпался в блаженном одиночестве.
Стоило мне сесть на кровати, в дверь комнаты постучали. Робко, сразу было понятно, что рука женская, парни обычно просто вламывались и распахивали холодильник, вытаскивая все объедки, громко рассказывая новости, о которых я не хотел знать.
Это была Лиля. Именно ее розовые тапочки поселились в комнате раньше нее самой. Она была младше меня и училась на подготовительных курсах, чтобы в дальнейшем поступить в академию. Девочка жила неподалеку и подрабатывала моделью для художников, у нас на занятиях она была частой гостьей. Мне нравилось ее рисовать, она мало разговаривала и часто краснела, белая кожа покрывалась румянцем, черные длинные волосы струились до самой талии. Написанную мной картину, для которой позировала Лиля, похвалили преподаватели. Мы оба были довольны.
Родители Лили тоже были художниками, выпускниками академии. Точнее, ее отец, Матвей, не доучился, решив, что с него хватит. Он стал писать разные картины, в основном обнаженку, на больших форматах, и они неплохо продавались. А мама Лили окончила вуз и стала преподавать в частных школах. Семья жила безбедно, нередко выбиралась на юг, но, по сути, родителям до Лили не было дела, они оставались свободными художниками, а девочка после шестнадцати лет была полностью предоставлена сама себе. Она вела блог об искусстве, часто позировала и знала все, что происходит на художественных тусовках Питера. На момент, когда она вошла в мою дверь, ей только-только исполнилось восемнадцать.
Она тихо приходила и так же исчезала. Иногда я чувствовал себя подонком, не уделявшим ей никакого внимания, но, казалось, она сама не хотела навязываться.
Девушка вошла в мою комнату с большой холщовой сумкой в руках. На Лиле была плиссированная юбка и растянутая майка из секонд-хенда с надписью Metallica, белые носочки и кеды Converse дополняли образ. Она осторожно поставила авоську, подошла ко мне. Я положил голову на ее небольшую грудь (лифчик она не носила), и долго вдыхал ее запах. Ее пальцы залезли в мою отросшую шевелюру, а мои руки сами забрались к ней под юбку. Ладони скользили по гладкому телу, стягивали одежду, та падала на пол безвольными тряпками. Учащенное дыхание наполняло утреннюю тишину.
Мы занялись сексом – нежным, тихим, без слов. Возможно, я в первый раз разглядывал ее лицо не с профессиональной точки зрения, не составляя в голове палитру цветов или не выбирая наиболее удачный ракурс. В тот момент Лиля стала самым настоящим человеком, а не натурщицей, – теплой, красивой, единственной.
Свежий утренний ветер врывался в старую форточку, копошился в занавесках. Мы провели в постели весь день, курили и рассказывали новости. Рядом с Лилей я становился разговорчивым и открытым.
В сумке обнаружился куриный суп, пирожки с разной начинкой, которые она испекла для нас, пара рубашек ее отца и пличного вида брюки. В холодильнике нашлось дешевое вино и немного водки. В перерывах между едой и сексом мы танцевали под музыку Элвиса Пресли. За окном птицы подпевали королю рок-н-ролла, теплое солнце согревало вечно промозглый город, старые величественные постройки подставляли ему свои промерзшие, шершавые бока.
Тот миг впервые за долгое время был настоящим. Я заблудился в веренице полуобморочных дней и ночей и, казалось, уже потерял связь с реальностью. Я помнил лишь то, что живопись и есть моя жизнь, если вокруг пахнет маслом и разбавителем, значит, я все еще на земле.
Лиля выхаживала меня, кормила каждый день, выгуливала в садике при академии, внимательно слушала мои идиотские рассказы и кривые шутки. Иногда мы выбирались в центр, уходили поглубже в город, минуя мосты и каналы. Вечером, когда туристы расходятся, настоящий Питер открывает свои двери, в каждом уголке кроется своя история, своя красота. Легкий бриз и тихий шепот Невы наполняют пространство, бесконечный гул машин уходит, и город тихо поет свою, никому неведомую северную песню.
Я прислушивался, вдыхал как можно тише, что-то чирикал в блокноте. Голова кружилась, все погружалось в бесконечность серых оттенков с примесью розового. Эта перламутровая палитра завораживала и освобождала разум. Многие художники рисовали на закате, стараясь запечатлеть момент, но куда людям до природы. Я не пытался, даже не брал в руки кисти и не подбирал в голове цвета. Я просто смотрел, вдыхал золотой свет, наполнялся им до краев и отпускал обратно. Мой Петербург! Ни с чем, ни с кем не сравнимый, одинокий северный остров. Засыпая, я продолжал слышать его песни.
Чтобы подзаработать, я, как и многие художники, отдавал свои работы на реализацию и участвовал в выставках, но лично никогда на них не присутствовал. Я создал картину, подобрал багет, привез ее в назначенное место – на этом все. Дежурить на выставках и объяснять что-то посетителям – нет уж, увольте. Поскольку до индивидуальной работы я не дорос, оставалось вписываться в любой движ. Возможностей подзаработать было достаточно, а летом – еще больше, ведь приезжают туристы. Да, многие из высших слоев художественной тусовки считают такой подход меркантильным и бомжатским, но мне было все равно. На масло и холсты у меня должны быть деньги. Любым путем.
Утром поступил звонок от мужичка, который держал лавку на Сенной площади, я вышел в коридор, чтобы не тревожить сладкий сон Лили. Она напоминала героиню из аниме – розовые щечки и длинные ресницы. По дороге я остановился напротив зеркала в старинной деревянной оправе и застыл на пару секунд. Оттуда на меня смотрел высокий, сутулый, худой и бледный парень в растянутых семейных трусах, непонятного цвета, возможно, когда-то они были зелеными. Длинные конечности, выступающие коленки и локти, еще чуть-чуть и будут торчать ребра. Я запустил руку в темные кудрявые волосы и нашел несколько колтунов. Как долго я не смотрел в зеркало? Как давно я в таком состоянии и зачем сотворил это с собой? Идиот.
Я отвернулся и потопал до двери, тихо отрыл ее и скрылся в темноте коридора. Как только я подал голос, мужичок на другом конце линии с облегчением и радостью сообщил, что нарисованный мной портрет обнаженной Лили купил коллекционер, который иногда захаживал в лавку. Это был лысый дядька в растянутой футболке и иностранных синих джинсах, он ездил на огромной машине белого цвета, кажется, на «лендровере». Он добавил сверху еще несколько тысяч и попросил номер телефона автора картины.
Я был вне себя от счастья, ведь у меня осталось немного денег только на проезд, а дальше – по нулям. Мы закончили на радостной ноте. Сначала я хотел заехать лично и взять деньги бумажками, но в ходе разговора мой собеседник перевел гонорар на карту, мне пришло самое лучшее сообщение от банка – «пополнение».
Новости освежили меня, и я сразу отправился в душ, размышляя о том, как порадовать Лилю.
По дороге я заказал пиццу – большую, с двойной начинкой, оператор обозначил доставку через сорок минут. Впервые за долгое время я почувствовал голод, в животе урчало, появилось болезненное покалывание. Я быстро принял душ, вернулся в комнату, тихо, как мышь, напялил какие-то шмотки. Лиля спала крепко, притянув к себе обе подушки и зарывшись в одеяло. Я немного посмотрел, как она сопит в этих тряпках – милая, словно котенок. Мягкие солнечные лучи пробирались в комнату, я немного подвинул портьеру, чтобы остановить их – пусть она еще поспит, я пока сбегаю в магазин и ближайшую пекарню.
На Васильевском острове особенный климат, каждый раз выходя из дома, я отмечаю этот забавный факт. Сбежав по широкому лестничному проему, я оказался на улице, ослепительный солнечный свет словно поджидал мою скромную персону, чтобы ударить всей силой в сонные глаза. Я нырнул в ближайшую арку, чтобы пройти дворами в неплохую, на мой взгляд, булочную.
Если не знать, как идти, в питерских подворотнях легко заплутать. Я потратил достаточное количество времени на изучение каждого уголка Васьки, небольшие этюды, наброски и почеркушки наполняли один из моих многочисленных альбомов. Вот детская площадка, небольшой сквер с недавно посаженными деревьями и железными контейнерами для мусора, вот знакомые бабульки выгуливают радостных собачек, вот лепнина – сохраненная с любовью, но немытая. Я часто думал: какого цвета Питер, если отмыть его от налипшей за годы пыли и грязи? Но с другой стороны, даже эта грязь смотрелась живописно.
Улочки на Ваське называются «линии», по ним я и скакал до нужного места, пекарня находилась относительно недалеко. Соль в том, что Лиля не любит кофе, пьет, но не любит. Она предпочитает какао с каштановым сиропом, это одна из мелочей, которую я подметил, пока мы проводили время вместе. А в той самой булочной ей особенно понравилась густая сливочная пенка, которую навертел бариста. Я менее придирчив в вопросах выбора какао, но в том, что нравится Лиле, стараюсь быть внимателен.
Через дорогу находился небольшой магазинчик цветов «Милая лавка», туда я решил заскочить в первую очередь. На нескольких квадратных метрах поместился холодильник для цветов, рабочий стол, полки со всякой всячиной и даже кофемашина. Владельца я знал, он часто приходил в академию, а здесь создавал прекрасные букеты, внимательно выслушивая клиента: для кого они и по какому поводу. Дверь в магазин всегда была оформлена в соответствии с временами года: летом она пестрила красками и зеленью, обильно свисающей по боковым проемам.
Парень часто давал мне советы по уходу за домашними растениями, поскольку они множились в моей комнате, а я толком и не знал, как они называются. Искал в интернете похожие, но это весьма утомляло, поэтому я топал в эту лавочку с фоткой очередного подкидыша и кучей вопросов.
Молодого человека звали Викентий – необычное имя в наших краях. Высокий, румяный, крупный парень, с длинными вьющимися волосами цвета спелой соломы. Общаясь с ним, я узнал, что обладая таким именем, учишься отстаивать свои права и всегда опираться только на свое мнение. Поэтому он и решил посвятить себя цветам, несмотря на то, что он парень и что это якобы бабское дело. Он говорил о них, и в его глазах загорались искорки. Он считал, что цветы – это лучшее, что могут подарить люди в самые счастливые, самые печальные и самые обычные дни.
Атмосфера в его мастерской всегда была тихой и одновременно приятной. Я делал тут наброски портретов и зарисовки того, как работает Викентий. Иногда он забывал, что я рядом, и разговаривал с растениями в горшках или в вазах. Он бережно относился к ним, никогда не жаловался и не причитал, как это делают во многих магазинах. Он всегда повторял:
– Главное – это отношение, в добрых руках и мертвый цветок оживет, наполнится силой.
Его руки я зарисовывал раз сто, с особым чувством копался в линиях и костяшках, наблюдал за работой.
– Цветы – гордый народ, они даже умирают красиво. Мы, люди, поглощаем их дар, ничего не давая взамен. Я слышу каждый цветок, вглядываюсь в форму, текстуру, невозможные для человеческого представления цветовые сочетания. Мы по сравнению с ними – никакие. Да, именно никакие: серые, мрачные, пустые, напяливаем какие-то тряпки, чтобы смотреться интереснее. Но это все не то, все не то, – он смотрел на белую гвоздику и медленно перебирал своими крупными пальцами.
Каждый раз, когда я к нему заходил, парень был одет в белоснежную футболку из плотной ткани, синие джинсы и старые кроссовки марки Adidas, а сверху – рабочий фартук, сшитый им самим из плотного льна и обработанный аккуратной строчкой. Я даже сначала подумал, что это холст, который я закупал метрами, чтобы натягивать на подрамник. На фартуке были крупные карманы квадратной формы, специальные отделения под рабочий инструмент, на его поясе красовалось некое подобие кобуры, также под инвентарь.
– Знаешь, я как-то ездил к дальней родне на лето в глухую деревеньку. Там среди леса дом стоит, местные его стороной обходят, байки какие-то плетут, страшилки воротят, говорят, сад там – невиданной красоты, восхитительный. Я не удержался и заглянул. Так не зря молва идет, я таких роз в жизни не видел! Тебе, Даня, стоит туда съездить, написать пару картин. Правда, неприветливый парень там дом стережет, но он как услышал, что я цветочник и пришел поглядеть на саженцы, подобрел, даже за забор пустил. Заклиньем ту местность кличут, съезди, посмотри.
– Как-нибудь обязательно загляну, все равно пленэрную живопись нужно делать.
То была правда. И ложь. Но Викентию словно были неинтересны ни мои слова, ни мои действия, он жил в своем мире – зеленом и по-своему простом. Иногда, не следя за временем, я оставался в этой лавочке и растворялся в пространстве. Люди приходили и уходили, рассказывали свои истории: кто-то шел на похороны, кто-то на свадьбу, родился ребенок, праздник у сестры или мамы, приехала дальняя родственница. Все эти слова звучали в пространстве и растворялись, а парень составлял букеты и подрезал цветы. Цветы! В его мастерской это слово звучало по-особенному – гордо и одиноко.
В тот счастливый день я снова наведался в лавку, но Викентия там не застал. Вместо него меня встретила улыбчивая девушка с огненно-рыжими волосами, широкой улыбкой и конопушками. Я, конечно, не удержался и задал вопрос. Она ответила:
– Викеша уехал в Заклинье, это недалеко. Сказал, что тот сад с землей сравнять хотят, под стройку территорию отдают. Вот и помчался что-то там выкапывать, говорит, еще можно спасти цветы, ну, вы же его знаете, – она слегка закатила глаза.
– Да. – Я не знал Викентия, но знал его отношение к цветам. Видимо, посмотреть тот сад я уже не успею.
– Что для вас? – девушка, в отличие от владельца, была энергичной, веселой, быстрой в движениях, но одна черта все же объединяла цветочников. В момент соприкосновения с растением время будто останавливалось для них, столько любви в глазах я не замечал даже у матерей, глядящих на своих детей. Это живое чувство создавало невообразимое ощущение.
– Мне бы белые розы, – я смотрел на нее, и слова проваливались куда-то глубоко внутрь, мне не хотелось говорить – только смотреть и слушать.
– Белые розы у нас из Эквадора, высокие, крупный бутон, потрясающие.
– Можно мне пятнадцать штук?
– Без упаковки?
– Без.
Ее огненные волосы перемещались по зеленому пространству, я глядел и думал о свече, что несут в темноте храма к алтарю. И этот запах ладана.
– Еще что-нибудь? – ее звонкий голосок вернул меня в реальность, буквально выдернул из грез.
– Нет, спасибо.
– По карте? Три тысячи семьсот пятьдесят рублей, пожалуйста. – Я приложил карту к аппарату.
Пока я копошился, девушка уже упаковала розы в бумагу. Как только чек выполз из полагающегося места, она вручила мне сверток.
– Всего доброго, хорошего дня! – Уходя, я не смотрел на нее, но знал, что цветочница улыбается.
– Хорошего, да.
С крупным свертком из белой бумаги я снова преодолел пешеходный переход, на этот раз ноги топали в пекарню. Солнце заливало линии Васильевского острова. Это один из самых маленьких по площади районов Санкт-Петербурга, его заполняет только малоэтажная застройка. Самое забавное, что остров тут не один, а целых два, второй – Декабристов, раньше его называли Голодай. Эта пара разделена рекой Смоленкой. Есть здесь и Серный остров, но на нем никто не живет.
Пока я мысленно плавал по островам, ноги принесли мое тело и затуманенную голову в назначенное место. Заведение притаилось на первом этаже пятиэтажного здания. Уютное, теплое пространство, наполненное ароматами свежей выпечки и кофе. Солнце облизывало слоеное и сдобное тесто. Очередь из пары человек позволила мне подумать над заказом, я принял решение купить два больших бутерброда с курятиной, пару круассанов: один с миндальной, второй с малиновой начинкой, какао с каштановым сиропом и черный кофе с сахаром.
Круглолицая блондинка с широко посаженными глазами приняла мой заказ. Девушка без особого энтузиазма вбивала в компьютер все, что я произносил.
– Что-нибудь еще? – она жевала жвачку. На форме морковного цвета красовался бейджик с именем «Настя».
– Нет, благодарю.
– Оплата? – ее челюсть двигалась из стороны в сторону.
– По карте.
– Прикладывайте.
Я повиновался этой молодой и уже столь угрюмой девушке. А ведь еще только утро, без пяти минут десять.
В кармане джинсов почувствовалась вибрация, звук на телефоне практически всегда отсутствовал, так как громкая музыка меня раздражала. Звонила Лиля. Я глядел на ее имя на экране, и на моем лице появилась нежная и дебильная улыбка.
– Ты где? Я проснулась, а тебя нет, – она тянула слова, зевала и причмокивала.
– Я тут… – я смотрел на сверток с розами и не знал, что соврать, – вышел покурить, не стал тебя беспокоить. Скоро буду, поваляйся еще немножко, – я знал, что при разговоре с Лилей воркую как голубь, наверное, со стороны это выглядело весьма убого. Высоченная, нестриженая шпала, в не пойми каких шмотках, сжимает телефон и с дурацкой улыбочкой курлычет.
– Ваш заказ, – мерзкий голос Насти, одетой в униформу морковного цвета, выдернул меня из разговора. От неожиданности я нажал на красную кнопку телефона, растерянно взял крафтовый пакет и пару стаканов, под пристальным взглядом девушки шмыгнул в дверь и был таков. Настя, пососи глицин!
Проскакав пару пешеходных переходов и свернув за угол, я оказался на своей линии. Сверток с розами приютился в левой руке, в ней же я держал пакет с выпечкой, а в правой – два стакана на подставке. Моя неуклюжесть проявлялась во всей красе, если дело не касалось живописи: замечтаться и упасть или сбить кого-то с ног – вполне в моем духе. В этот раз я старался максимально сосредоточиться, чтобы не расплескать кофе или не растянуться на асфальте.
Подходя к парадной, я начал думать, как же открыть входную дверь? Ключи в нагрудном кармане клетчатой рубашки, под ней красовалась майка-алкоголичка. Руки заняты, класть еду или цветы на землю не хочется, но что делать, придется. Ладно, поставлю стаканы на асфальт, открою дверь и поднимусь на свой этаж. Блин! Там тоже дверь. А домой-то хочется. К Лиле хочется.
Пока мысли наполняли мой мозг, как вода заполняет все пространство воздушного шара, в голове появилась грудь Лили – крепкие, розовые соски, мягкая, нежная кожа правильного цвета. Плечи, волосы с едва уловимым запахом лаванды, хриплые стоны наполняющие комнату.
В тот момент я ускорил шаг. Подходя к парадной, я уже не думал о ключах, я думал только о том, как зарыться в шелковые волосы и облизать мою девочку, которая очень кстати нежилась в постели. Приближаясь со скоростью света, я услышал писк домофона, кто-то медленно открывал дверь. Этим спасителем оказался мужичок со второго этажа, он каждое утро выгуливал старую собачонку. Чуть раньше или чуть позже, но каждое утро.
Я подлетел к двери и придержал ее, пока четвероногая старушка ковыляла на прогулку. Время замедлилось, но я с уважением терпел. Наконец, оба покинули проем, открыв мне дорогу.
– Спасибо, дружок, – мужчина улыбнулся.
– Вам спасибо! – я выкрикнул благодарность, уже забегая на лестницу. Правда, спасибо, мужик!
Дверь в квартиру была приоткрыта, может, это я не закрыл, а может, сосед. Мне было все равно, я радовался, ведь ключи так и остались в кармане рубашки.
Я влетел в комнату со стояком в штанах. Кинул розы и пакеты на кресло, кофе приземлилось на тумбу у входа, и с разбегу прыгнул в кровать к ничего не подозревающей Лиле.
Полусонная, растрепанная, теплая, она сразу ответила на поцелуй, возможно, думала о том же. Руки скользнули под растянутую майку, в которой спала Лиля, ее одежда мешала и улетела на пол, как и все мои шмотки.
Руками я чувствовал каждый сантиметр тела девушки, жадно вдыхал ее запах и не желал его отпускать. Я хотел Лилю, но не просто ее тело, я хотел все: зарыться в волосы, раствориться в ней, пропасть, еще и еще. Еще. С каждым движением реальность уходила все дальше, я растягивал время перед самим действом, мне хотелось подольше насладиться ей. В какой-то момент Лиля взяла все под свой контроль, забралась на меня сверху, и дальше я уже себя не помнил.
