Дарина Долен
Ради этого серого Неба
В глубине души я знал, что не люблю Лилю по-настоящему, как человека, как отдельную личность, скорее, я люблю себя чуточку больше, когда она рядом. Я понимал, что с ней процесс под названием «жизнь», становится не причиной для самоубийства, а все-таки сносным приключением. Я всматривался в ее черты, ласкал тело, принюхивался к запаху волос, это наполняло меня на каком-то уровне. Но пустота оставалась.
Где-то там, в глубине, я хотел уехать. Собрать чемодан, закрыть дверь и отправиться в путешествие на пару лет. Может, как Форест Гамп, начать бежать свой марафон без цели и следствий.
Я толком не помнил, как мы добирались до дома. В голове плавали отрывки, как в середине ночи я братался с музыкантами. Народ в клубе танцевал, а те, кто не мог, отрубались на диванах, их тормошили охранники. Ближе к утру мои ноги болели. Музыканты играли песни «Сплина», «Аквариума», «Би-2». На песне про полковника я сорвал себе голос, но было все равно. Опасное действие алкоголя – отключение нервной системы. Ты не чувствуешь боли, пропадают страхи и чувство стыда, ты силен, всегда молод и становишься таким шутником-остряком, что никакой стендапер и рядом с тобой не стоял. Но плата за отключку высока. Эффект пройдет, а ты останешься. И снова будешь самим собой – нескладным, трусливым, пустым.
Трезвая жизнь придет и напомнит, что нужно вертеться, кому-то что-то доказывать, кого-то любить, идти на жертвы, терпеть лишения, дышать грязным воздухом, поступаться своими желаниями, потому что мир – темное, а иногда и до того жуткое место, что хочется спрятаться под столом, как в детстве.
Мы оказались в машине, когда в небе зарождался рассвет. Пожилой толстый водитель, со складками на шее, как у шарпея, крутил потертую, явно любимую баранку. В салоне пахло советским одеколоном, по радио играл шансон. Я открыл окно, и свежий ветер напомнил о возможности дышать, глаза закрывались, смешивая мелькающие образы в еще более размазанную картинку. Когда машину изнутри наполнило пение Михаила Круга, я отключился.
«Владимирский централ, ветер северный…»12. Хороший мужик был, настоящий.
Проснулся я от головной боли и от того, что сильно мутило. Лиля спала у стены, завернувшись в одеяло. Я с трудом спустил ноги на пол, поднял туловище. Когда я принял сидячее положение, боль сильно ударила в голову, и я быстро побежал на кухню. Упершись в железное корыто руками, я наклонился, изо рта горячим, жгучим фонтаном хлестнула рвота, раздирая гортань. Я включил холодную воду, чистый, прохладный водоворот забирал все с собой. Меня слегка трясло, сопли текли из носа, но головная боль сразу утихла. Я постарался умыться. Весь оплаченный ужин насмарку.
На поиск таблеток или чистку зубов сил не хватило. Кое-как сполоснув ротовую полость, я добрел до кровати и упал на нее замертво. Божественное чувство облегчения захлестнуло все тело. Я снова кормил собак на пустыре, ветер пел свою заунывную песню.
Когда я очнулся, была середина дня, около семнадцати часов. Лили рядом не оказалось. У меня слегка екнуло сердце, но голова была еще слишком мутной, чтобы что-то соображать. Я хотел встать и найти телефон, позвонить ей, может, я что-то наговорил? Она обиделась? Сбежала? Черт, во рту – как кошки срали.
Дверь тихонько отворилась. Лиля, явно после душа, вошла в комнату с чашкой. Белый, еле заметный пар витал нал кружкой.
– Привет, – она широко улыбнулась. – Доброе утро не скажу, скорее, уже добрый день. – Девушка тихонько хихикнула себе под нос, я молча смотрел на нее. – Ну и погуляли, да? Давно я так не веселилась!
Она подошла ко мне и вручила кружку. Меня очаровал запах свежезаваренных трав, я улавливал нотки мелиссы, мяты, иван-чая и меда. Вишенкой, так сказать, стал тонкий кусочек лимона. Я с удовольствием отхлебнул, немного обжегся, но не стал заострять внимание.
– Я поставила куриный бульон вариться, говорят, помогает, – она гладила меня по плечу, смотрела с сожалением.
– Да все нормально, ты чего. Бывало и хуже, точно говорю, – я не врал, бывало хуже. – Хочешь, я тебе покажу, как быстро избавиться от похмелья? Неси-ка вон ту рюмку.
Лиля посмотрела на меня с вопросом, но обернулась, нашла глазами рюмку, которая с какого-то перепугу стояла на единственной невысокой тумбе рядом с цветами, и направилась за ней.
Я встал. Было лучше, чем ночью, но голова шумела. Подошел к холодильнику и с облегчением обнаружил там пузырь с остатками водки, вытащил его и направился к вчерашней коробке – в ней красовалась половина пиццы. Она слегка подсохла, но менее вкусной не стала. Это, можно сказать, даже приятно – укусить с голодухи и похмелья кусок вчерашней мясной пиццы.
– А теперь смотри, – сказал я.
Лиля с улыбкой отошла и села на кровать.
– Наливаем, – я до краев наполнил рюмку холодной водкой, – поднимаем, – взял прозрачное стекло и поднес к губам.
От запаха немного затошнило, но, сделав глубокий вдох, а потом выдох, я закинул в себя все, что было в рюмке, поднес с носу пиццу, смачно втянул ее запах, с нахлынувшим аппетитом проглотил весь кусок и принялся за второй.
– Будешь?
Лиля внимательно наблюдала за мной.
– Нет, спасибо, – она еще раз улыбнулась, но уже не так, как мне хотелось.
– Что такое? Это для того, чтобы отпустило, я не собираюсь напиваться.
Девушка притихла.
– Что не так?
– Извини, я просто подумала… Вот смотрела и думала, что ты не нравишься мне таким. Большая разница. Это немного пугает.
– В чем? В чем разница? – я спрашивал тихо, направился к кровати и опустился на нее. – Ты мне можешь сказать, все нормально, – я приобнял девушку, она слегка дрожала.
– Ты, когда пьяный, совсем другой. Понимаешь?
– Все становятся слегка другими под действием алкоголя, это нормально, – я постарался улыбнуться, но в глубине души знал, о чем она говорит.
– Да-да, я знаю, просто ты становишься очень холодным. Вчера я поняла, что все еще пустое место для тебя. Ты все пялился в сторону бара, а потом и вовсе ушел танцевать. Я старалась не обращать внимания, бегала за тобой, словно собачонка. Когда я уже хотела пойти домой, мне пришлось тебя растрясти, чтобы ты вспомнил о моем существовании. Но все равно я ощущала, что меня в твоем поле зрения как будто не существует.
Я не перебивал.
– Я не претендую на место твоей музы, но, – девушка замялась, – когда ты трезвый, ты меня видишь, понимаешь?
Лиля посмотрела на меня глазами, полными слез. Я понимал, что это для нее серьезно, что я умудрился задеть ее. Еще я понимал, что девчонка мудрее, чем я думал, она прекрасно видела бесов внутри меня.
– Прости, – я сгреб ее в охапку, вложив в объятия всю нежность, на которую был способен. – Прости, я не хотел, у меня бывает иногда. Но ты не пустое место, ты важна для меня, с тобой я хоть на человека похож, – я гладил ее по волосам, целовал в макушку. – Понимаешь? – Она кивнула. – Я постараюсь так больше не делать, хорошо? Синька – чмо!
Мне и вправду не хотелось пить, но пообещать себе завязать по-настоящему я не мог. Знал, что рано или поздно захочу.
Лиля заулыбалась, я полез ее целовать, но она скорчила рожицу и отдалилась.
– Фу, ты вонючка, – она зажала свой носик, но лицо просветлело.
– А-ха-ха! Да, точно, пойду-ка я в душ!
– Это отличная идея! Как ты до нее додумался?
– О, что я слышу, это же сарказм!
На том и порешили. Я отправился в душ, пустая рюмка осталась на тумбочке.
Глава 4
Как известно, все в жизни меняется быстро. Вот ты один человек, а смени обстоятельства – уже совсем другой, чаще всего это бывает неожиданно, как гром среди ясного неба. Но вначале ты не осознаешь, насколько все закрутилось и куда тебя унесет.
Следующую неделю мы с Лилей провели трезво, много гуляли. Я делал наброски, старался не думать о пустоте, которая все еще была со мной, но на время замолчала. Лишь в глубине души я осознавал, что мне чего-то в жизни не хватает.
Леонидович говорил о месяце, но в один из дней моего так называемого отпуска он нагрянул, постучав в дверь ручкой от зонта. Кажется, был вторник, и шел небольшой питерский дождь.
Лиля открыла дверь. Я сидел в кресле и что-то малевал на измученном холсте, честно сказать, выходило дерьмово, и я был рад отвлечься.
Высокий седой мужчина зашел в мою обитель и огляделся.
– Вот, уже лучше! Ты, дружок, на мумию уже не похож! – его смех напоминал хохот Санта Клауса.
– Здравствуйте, здравствуйте! Какими судьбами? – я встал и обнял учителя.
– Понимаешь, Даня, на месяц мы с тобой условились, но тут штука такая – претендентов нашлось много, уж не знаю, как так получилось, но жопой надо двигать, а то работу упрут, – Леонидович присел на стул и уперся рукой в колено. – Так вот, договорился я, что придешь ты в эту среду, Даник.
– В эту среду? Так это же завтра.
– Да, в эту среду, и да – это завтра. Придешь и будешь умничать, что есть мочи, понятно?
Я молчал, повисла тишина. Лиля копалась в своем телефоне. Разные мысли крутились в голове, я прикинул и так, и этак, но, по правде сказать, сидеть дома мне надоело. Мы с Лилей хоть и недолго вели семейный досуг: прогулки, завтраки, обеды, просмотр фильмов, уборка, но мне уже становилось скучно. Перспектива провести так все лето, а потом и учебный год, навевала только уныние.
– Хорошо, пойду! Завтра, значит? Ладно.
– Вот и договорились, добро. Молодец, парень, – лицо мужичка просияло. – Тогда пойду я, все, что хотел, услышал, – он кряхтя встал на ноги.
– Может, вам чаю налить, Владимир Леонидович? – Лиля вскочила на свои ровные, тонкие ножки.
– Спасибо дитя, но тут я дела уже сделал, пойду потихоньку. Меня еще кое-где ждут.
– Ты только это пришел сказать? – спросил я. – Можно было бы и позвонить.
– Знаешь, Даник, нет ничего лучше, чем с глазу на глаз переговорить, понимаешь? Да и другие дела у меня здесь неподалеку есть, вот и зашел. Будь здоров, сынок, – он похлопал меня по плечу.
Я проводил его до входной двери. Старик не обернулся, он тяжелыми шагами спускался по лестнице, напевая какую-то мелодию себе под нос.
Утро настало быстро. Я принял душ, Лиля погладила мою черную рубаху и брюки. В восемь часов, когда я еще нежился в кровати, мне пришло СМС от Леонидовича с коротким и понятным текстом: «Сегодня в 11:00, корпус Бенуа, не тупи».
– Не тупи, – я повторил эти слова в утренней тишине. Появилось приятное чувство новизны, я с радостью подскочил с кровати. Знал бы я тогда, к чему это все приведет, не радовался бы так. Хотя, сказать по правде, я ни о чем не жалею.
Копия в мире художников – такое же частое явление, как сопли в питерском климате. Мы копируем работы известных авторов на учебе, по собственному желанию и, конечно же, на продажу.
С особой страстью я выделял голландскую живопись семнадцатого века, это была самая выдающаяся эпоха для художников в Нидерландах. В то время писали такие великие люди, как Рембрандт, Вермеер, Питер де Хох, Брейгель и мой любимый Виллем Клас Хеда, мастер натюрморта. Его я копировал не раз и не два. Если нужно было прокачать навыки портретиста, я обращался к полотнам Рембрандта, он умел воплощать все человеческие эмоции на холсте – при взгляде на героя ты начинаешь понимать его чувства. Рассматривая работы Вермеера, я узнавал, как вели свой быт обычные люди, что они делали, какими предметами пользовались, какие вещи наполняли их ежедневную рутину. Брейгель учил меня пейзажу.
Полотна этих мастеров наполнены светом, любовью к рисунку, человеку, предметам. Чем дольше я всматривался, тем отчетливей понимал, что у этой живописи нет конца и края, она так глубока. Все свои картины они писали с особым вниманием к деталям. Именно они научили меня смотреть на жизнь, быт и людей особым взглядом. Я находил гармонию в уличных сценках, посиделках в баре, обычном чайнике на столе. Все вокруг становилось волшебным и живым. Если ты видишь, что у лимона фиолетовая тень, то можно только порадоваться.
Когда ты художник, для тебя нет понятия «некрасиво». Человеческая фигура, лицо, движения рук занимают в твоем мире особенное место. Я вижу нос с горбинкой или картошкой, как отличительную черту, с которой интересно работать, кожа с прыщиками – это фактурно и занятно, растрепанные волосы я могу выразить через движение, у меня появляется возможностью добавить воздуха в свою картину. Горбатый, старый, худой, толстый, низкий – все черты, что делают нас непохожими, человечными, живыми, я запоминал и лелеял. В одни только ключицы можно влюбиться, застрять на них и забыться. Жизнь никогда не станет пустышкой, если ты обратился к живописи.
Корпус Бенуа находился на Инженерной улице, на набережной канала Грибоедова, я часто бывал там, даже слишком. Самый центр города: рядом Невский проспект, «Дом книги» и Спас на Крови, через дорогу Казанский кафедральный собор – один из крупнейших храмов Санкт-Петербурга. Можно отправиться дальше по Невскому в сторону Адмиралтейства, а там уже рукой подать до Зимнего дворца. Туда можно пройти по пропуску из академии (мы его называем ксивой) по понедельникам, чтобы копировать картины или просто пялиться на шедевры, я так делал.
Но все же милее мне был именно Русский музей, корпус Бенуа. В его залах расположена постоянная экспозиция искусства двадцатого века, там представлены работы художников, которые в свое время объединились в общество «Бубновый валет». Не то чтобы мне нравился ранний авангард, но я особенно выделял Алексея Сундукова. Я не являюсь его поклонником, но он, несомненно, настоящий художник, освещающий социальную реальность, одна его «Очередь» чего стоит.
Музей наполнен работами Рериха, Серова, Ряжского, Ярошенко. Одна «Фрина на празднике Посейдона в Элевзине» Семирадского поражает. Я любил бывать в корпусе Бенуа, как заметил Леонидович – знатно облазил там все вдоль и поперек.
Чуть раньше назначенного времени, а именно в десять сорок пять, я уже топтался у входа в музей. Такси заказывать не стал, прогулялся до метро (в утреннее время там нет толпы, не то что вечером), сел на зеленую ветку и за одну остановку достиг цели. Получилось даже быстрее, чем я ожидал, но, с другой стороны, оставалось время на перекур. Пока я зажигал сигарету, в голове стали роиться мысли.
Чтобы грамотно создать копию выбранного тобой шедевра, мало уметь рисовать, нужно знать определенные правила, иметь навыки. Обычный покупной холст не подойдет для гладкой живописи (как, например, голландская), придется его еще раз десять прогрунтовать прежде, чем он станет достаточно ровным для такой манеры письма. Нужно хорошо разбираться, какой оттенок художник заложил в имприматуру. Теплый? Холодный? Нужно понять, какую палитру он использовал, обратить внимание на нюансы. Если ты перепутаешь тона или цветовой баланс, если не удержишь композицию в воздушной перспективе, то будет похоже, но…
Я старался рыть глубоко, мог весь день мешать цвета, чтобы добиться того же оттенка, а до этого мог несколько часов пялиться на оригинал, который был доступен в музее. Я протаскивал с собой небольшие палитры, сделанные из грунтованного картона, на них пробовал разный замес, брал все, что намешал, и снова оказывался напротив оригинала. Сравнивал, прищуривался, наверное, выглядел смешно и нелепо.
Пока я вспоминал, остался последний затяг. Я жадно втянул в легкие все, что смог, выпустил дым наружу, затушил окурок о подошву ботинка и бросил его в урну.
Ровно в одиннадцать ноль-ноль на входе рядом с кассой меня ждал Леонидович.
– О! Без опозданий пришел! В рубашке? Даже лицо умыл? Молодец!
– Здравствуйте! Да, нафуфырился. Это ж для меня, вы знаете, целый праздник, профессор! – я старался шутить, хотя небольшое волнение периодически накатывало.
– Ха-ха-ха, – мужик засмеялся, держась рукой за круглое пузо, но спустя секунду он вцепился в меня взглядом. – Так! Посмеялись и будет! Ты хоть успел подтянуть знания? М-м-м? – из хохотливого и доброго старика Леонидович быстро превратился в серьезного и строгого учителя. Я часто ощущал себя рядом с ним, как Гарри Поттер с профессором Дамблдором.
– Честно сказать, я не готовился, – вяло промямлил я.
– Это понятно, я ж знаю, что ты у нас гений, мать твою. Зачем гению готовиться к собеседованию?
– Но вы же говорили месяц, вот я и…
– Так! Развякался мне тут! Ладно, рожу помыл, и то спасибо, – он смягчился. Взгляд стал ласковым, и уже спокойным голосом Леонидович произнес: – Даник, я знаю, ты у нас умный парень, не ебнись мордой в говно, умоляю тебя. А то мне ж потом краснеть, что дебила вырастил. Хорошо? – он потряс меня за плечо.
– Хорошо. Я постараюсь, – мне не хотелось его расстраивать, и я попытался собрать мозги в кучу.
– Вот и славно! Вот и молодец! О! Сколько времени? Мы уже опаздываем! Давай-ка пиздуй быстрее, а я за тобой следом буду! Ну, чего пялишься? Пошли на второй этаж уже! Ксиву не забудь показать! Сейчас, я свою тоже найду.
Я сделал, как он велел, пошел на второй этаж.
Я снова чувствовал себя школьником, стоящим у доски. Опозориться перед Леонидовичем было совершенно неприемлемо, он был мне как отец, как друг, как брат. Старший брат. Когда мы шли куда-то вместе, я специально снижал скорость, чтобы ему было комфортно. В этот раз было так же. По лестнице я взлетел быстро, а потом топтался и ждал, пока мужик, пыхтя и кряхтя, меня нагонит. На самом деле он был очень шустрый, просто иногда не в форме, может, выпил лишнего?
Мы сравнялись и дальше потопали вместе, так и оказались в зале под номером шестьдесят восемь у картины Нестерова «Великий постриг». Пока я разглядывал молодую девушку на полотне, Леонидович отошел.
Картина, на которую я пристально смотрел, была написана в конце 1890-х годов. Я слышал, что это самая значительная работа из цикла, посвященного судьбе русской женщины. Именно за эту картину художник получил звание академика живописи.
Сюжет картины взят из романа Мельникова-Печерского «На горах». Девушку на переднем плане, которая держит в руках огромную свечу, зовут Марьюшка, и она решилась постричься в монахини. Не нашлось ей счастья мирского, захотела косы обрезать. Марьюшка с умиротворенным лицом идет впереди толпы, кажется, она приняла окончательное решение и совершенно отдалась молитве. Другие девушки в белых платках еще не монахини, но близки к своей цели. Молодые женщины словно переговариваются, возможно, они еще не осознают своей участи или не хотят, чтобы это случилось. Даже маленькая девочка явно не до конца понимает, что происходит. В толпе нет ни одного мужчины, зато много монашек разных возрастов, а самая пожилая и статная женщина – это игуменья. На заднем плане художник изобразил часовню, русские березы и деревню, в одном окне – неяркий свет лампадки.
Работа вызывает противоречивые чувства. С одной стороны, девушки идут стричься в монахини, красивые и юные заканчивают свою мирскую жизнь, чтобы начать новое, затворническое бытие. А с другой стороны, мы видим противопоставление этому: события происходят весной, и картина написана в теплых, радостные тонах.
Само полотно весьма крупного размера: 178 на 195 сантиметров. Впечатляющая работа!
– Здравствуй! – мужской голос огорошил меня, и я подпрыгнул на месте. – Ты Даниил, верно?
Когда я обернулся, за мной стоял невысокий седовласый мужчина в очках, с красивыми густыми подкрученными вверх усами. На нем были аккуратные, чистейшие ботинки из замши цвета тертого шоколада, черный костюм из плотной шерсти с синим отливом вороньего крыла. Он держал руки в замке за спиной, а когда я очухался, сделал шаг навстречу и протянул руку.
– Я Сергей Анатольевич, сегодня я тебя послушаю, – он снова улыбнулся, или мне так казалось. Он напоминал кота с довольной мордой, особенно, когда прикрывал глаза. Я не стал уточнять его должность: Сергей Анатольевич так Сергей Анатольевич.
– Ну-с, скажи мне, Даня, что ты думаешь, глядя на это произведение? Что ты видишь? И что знаешь о нем? – он смотрел на картину горящими глазами, с огромной любовью и уважением. Я был уверен, что он видит эту работу часто, но смотрит на нее каждый раз, как в первый.
Накатившее ранее волнение отступило, даже отсутствие Леонидовича перестало меня волновать. Я понял, что даже если не справлюсь, все равно имею возможность здесь и сейчас поговорить о живописи со знающим человеком, который с неподдельным интересом вглядывается в картину, а не в экран телефона. Я снова был дома и мог рассчитывать на понимание.
Мы говорили долго, медленно передвигаясь от одного полотна к другому. Не спеша мы прошли шестьдесят девятый зал, там расположились Серов и Трубецкой, далее семидесятый – с Головиным, семьдесят первый – с великим Кустодиевым и Коненковым. В нем мы остановились напротив, возможно, одной из самых знаменитых работ Кустодиева – «Купчиха за чаем». Я рассказал самые очевидные вещи: год создания, технику исполнения, отличительные черты, и мы замолчали на какое-то время. Просто смотрели на это творение.
– Ты же знаешь, в каком состоянии он писал свои картины?
– Да, он тяжело болел. Возможно, все эти яркие тона, светлые оттенки – это следствие большого количества обезболивающего или даже наркоты. Он изображал веселый русский праздник, простой быт, сюжеты человеческой жизни, думаю, это не давало впасть художнику в отчаянье. Когда я смотрю на его работы…
– Что?
– Я чувствую его отчаянную любовь к жизни, и это страшно. Его картины прекрасны, но если знать правду, это напоминает мне последний глоток чистого воздуха, как будто он проживал самый последний день на земле.
Я ушел с головой в факты биографии этого художника, он боролся за жизнь до последнего. Все началось с боли в шее, голове и руке. Кустодиев долгое время ходил по докторам, но ему не могли поставить верный диагноз и лечили от туберкулеза. Потом оказалось, что все гораздо страшнее, и у художника – заболевание спинного мозга, вероятно, опухоль. Недуг прогрессировал, вскоре парализовало ноги. Но Кустодиев, несмотря ни на что, продолжал работать и создал в тот период свои самые лучшие творения.
Когда я очнулся, Сергея рядом уже не было, он не сказав ни слова, удалился, пока я смотрел на холст. Я подумал, что это плохой знак, но решил плюнуть на это и провел еще какое-то время в зале Кустодиева.
Через час я медленно поплелся в сторону выхода. За Борисом Михайловичем следовал зал неоклассицизма, семьдесят второй, семьдесят третий, семьдесят четвертый, семьдесят пятый… и так до восемьдесят пятого. Я шел, пялясь себе под ноги, вспоминая совсем юного живописца Федора Васильева – ученика самого Ивана Шишкина – он писал невообразимые пейзажи русской природы. Слава пришла к нему в двадцать один год, а в двадцать три он уже ушел из мира живых. Парень по глупости или на спор наелся снега, простудился, а лечиться толком не стал. Пустяк перерос в чахотку, а та, в свою очередь, в страшную болезнь – туберкулез гортани.
Когда я смотрел на его работы, я видел Россию, я верил в Россию.
Также я вспоминал судьбу Репина-младшего, сына великого художника Репина. Он тоже писал картины и его, конечно, постоянно сравнивали с отцом. У Юрия, так его звали, были проблемы с нервами. Уже во взрослом возрасте, пережив большое количество потерь, он окончательно тронулся рассудком и стал в полубезумном состоянии бродить зимой и летом в монашеской рясе, ермолке и сандалиях на босу ногу, раздавая свои картины всем желающим бесплатно. Позже, в 1954 году, Юрий Репин покончил жизнь самоубийством, выпрыгнув из окна ночлежки.
Я еще долго вспоминал истории, перебирал в голове биографии. По сути, мир художников – это еще та «Игра престолов»: кто-то погибал, кто-то жил в нищете и лишь после смерти был признан, многих сгубил алкоголь, наркота и венерические заболевания. Какая горькая ирония! В наше время такие гении уже не рождается, зато практически на любую болячку нашли лечение. У нас больше нет Саврасовых и Шишкиных, зато есть КОВИД-19.
Я горько улыбнулся и покинул Русский музей.
Ничто так не приводит в чувства, как питерский прохладный воздух. Лето выдалось не слишком жарким, и в тот день небо затянули мои любимые тучи. Я плелся в сторону метро, не зная, куда себя деть и как сказать Леонидовичу, что провалился. Лучше загашусь, спрячусь. Может, уехать куда-то? А смысл, он меня из-под земли достанет. Ладно, будь что будет. Поеду-ка я домой. Куплю вина, что ли. Но дома Лиля, и она не любит, когда я пьяный.
***
Тишину в комнате допросов нарушил звук открывающейся двери, в помещение вошел высокий мужчина средних лет, в глаза бросалась военная выправка. Он молча прошел к стулу, стоящему напротив меня.
– Так, что тут у нас? – мужчина четко произносил слова поставленным за годы службы голосом. – Ага, угу, понятно, – он тыкал пальцем в бумажки и корчил странные гримасы. – Ну что, Даниил Алексеевич? Признаваться будем али как? Дел, я смотрю, ты нахуевертил будь здоров, а сидишь и молчишь. Что ж следствию не помочь, раз невиновный? А? – мужчина не мог усидеть на стуле, он стал ходить туда-сюда по еле освещенной камере.
Я молчал.
– Молчит. Вы посмотрите на него, он молчит, паскуда проклятая! Ты думаешь, я тебя не расколю или дружка твоего пидорасного? Вы у меня оба запоете или будете кровью срать!
Я молчал.
– Говори, что там твой напарничек сочинил. Не скажешь ты, я пойду к нему, и железный стул случайно сломается о его хребтину, понял? Ишь навыдумывали, суки, со своим искусством! Лучше бы долг Родине отдавал, скотина позорная, сука ты в ботах! – мужчина начал тяжело дышать, его глаза покраснели. – Блять, я тебя предупредил, сучонок, предупредил! Не закукарекаете у меня к утру, я за себя и своих ребят не ручаюсь! Ты понял меня, мальчик? Я понятно объясняю?
Пылающий гневом мужчина подлетел, выкинул вперед правую руку и ухватил меня за отросшие волосы, оттягивая голову назад, чтобы заглянуть в глаза.
– Ты понял меня, долбоящер? Прием! – мужчина держал волосы в кулаке, слюна брызгала во все стороны.
– Я понял… отец. Рад снова встретиться.
После услышанного мужчина широкими шагами направился к выходу, дверь открылась незамедлительно. Я основа стался один.
***
В тот день я выпил немного. Зашел в самую обычную разливуху у метро «Василеостровская», бахнул пару кружек пива и направился восвояси.
Лиля этого не заметила или для собственного успокоения сделала вид, что не заметила. На всякий случай я купил фруктовую жвачку.
Мы перекусили. Лиля разогрела суп, приготовила шницели из курицы, на гарнир – салат из свежих овощей. Все было так по-домашнему, что начинало подбешивать. Глубоко внутри себя я сетовал на то, что она постоянно в моем доме. Я больше не был один, не мог остаться со своими мыслями, да черт подери, я даже выпить нормально не мог!
В итоге я поблагодарил Лилю за еду и направился в душ, соврав, что сильно вспотел на собеседовании.
– Кстати, как прошло? – спросила она.
– Я и сам не понял.
Проторчав в душе добрые сорок минут, я вернулся в комнату и завалился на кровать. По дороге на лежбище прихватил потертый выпуск «Юного художника». Я покупал эти журналы за копейки в магазинчике «Старая книга», часто брал их без разбору, просто заходил и забирал сразу несколько штук, обращал лишь внимание на то, чтобы не было повторяющихся. На небольшом количестве страниц можно было найти разного рода статьи о художниках, их деятельности и стиле, полезные советы для начинающих и обучающихся. Миссией журнала стало распространение знаний об искусстве и культуре. Насколько мне известно, сейчас такие журналы больше не выпускают.
В тот раз мне попался выпуск о Ренуаре, а точнее, о его болезни. Я устроился поудобнее и погрузился в чтение. Статью сопровождала одна из самых известных работ художника – «Бал в Мулен де ла Галетт» 1876 года.
«Пьер Огюст Ренуар (1841–1919) – известнейший мэтр французской живописи, один из великих импрессионистов, создавший за свой творческий путь огромное количество полотен. Однако большую часть работ художник писал искалеченными руками, прикованный к инвалидному креслу».
Далее статья рассказывала о болезни, которая обрушилась на художника в пятьдесят пять лет. Ренуар был на обычной велопрогулке, искал красивые места для своих работ, неудачно упал на камни и сломал правую руку. Поскольку писать он ей не мог, Ренуар перешел на левую руку. Когда правая рука восстановилась, художник обрадовался, что снова может работать, как прежде. Но не тут-то было, травма дала толчок для нового заболевания – артрита.
Нужно сказать, что в те времена артрит считался совершенно неизведанной болезнью для медицины. Боль не унималась, усиливаясь с каждым днем, осложнения пошли на суставы ног. Чтобы добраться от дома до мастерской, которая находилась всего в сотне метров, художнику требовались костыли.
Врачи ничем не могли помочь. Тем временем скрюченные пальцы художника уже не могли держать кисть. Тем не менее, он не сдавался и приматывал кисти полотняными бинтами к руке. Через какое-то время он не смог ходить, стал писать исключительно сидя. Но писал.
Я все еще продолжал читать, но в мою тишину ворвался звонок телефона. Он звонил настойчиво, пока я притворялся, что не слышу его.
Лиля взяла мой мобильник и с улыбкой отдала его:
– Это твой учитель, возьми трубку.
– М-м-м, – я не хотел разговаривать и все же не мог его игнорировать. – Да, здравствуйте.
Я не знал, что сказать и ждал, пока Леонидович заговорит сам.
– Ну что, дружок? Мне птичка на хвосте новости принесла.
– Послушайте, я…
– Нет, это ты меня послушай, Даня. Поговорил я с Сергеем…
– И что? – я притворился, что ничего не понимаю.
– Что-что? Ты работу получил, шалопай! Сережа тебе десять залов дает – от Врубеля до кубофутуризма, где Попова и Удальцова, помнишь?
– Чего?
– Что ты мямлишь, спрашиваю, помнишь или нет?
– Да, я помню, но нужно почитать про них побольше. Вы уверены, что я получил работу? Мне показалось…
– Да, уверен, мальчик. Сергей сказал, что ты наш! А я ему и говорю: «Дак конечно, ученик мой, как же иначе, конечно, наш!»
– Я даже не знаю, что сказать, я очень рад, спасибо вам!
– Хе-хе! Ты сам молодец, дурака не стал из себя корчить! Выходишь в эту субботу, Сергей сказал, что наберет тебя, что бы ты подошел, документы оформил. Подготовься хорошенько, Даня, в субботу много народа, будешь им о великих глаголить! Это ответственность!
– Да, да, хорошо.
– Вот и славно! – с этими словами он повесил трубку, а я еще несколько минут ошарашенно смотрел на погасший экран.
