Денди Смит
Не та дочь
2
Кейтлин Арден
Флоренс выбрала необычное заведение в одном из мощеных переулков в центре города. Здесь высокие потолки и викторианский кафельный пол, круглый бар из красного дерева и мрамора с подвешенными корзинами с вьющимся плющом и гирляндами огоньков. Мимо проплывает официант, неся поднос с коктейлями в глиняных горшочках и стеклянных бокалах, на которых преломляется свет. Народу битком. Я протискиваюсь сквозь толпу в поисках подруги. Мимо проходят две женщины – настолько похожие, что нет никаких сомнений: это сестры. Они смеются, взявшись под руки. В это время года я встречаю сестер повсюду. Эти женщины ходят парами, уверенные, что в конце каждого неудачного свидания, вечеринки или просто долгого дня рядом окажется родная по крови душа, которая будет любить всегда.
Одиночество проникает в меня, и, несмотря на жару, мне становится холодно. Большинство не понимает, что такое страх. Настоящий страх. Что значит потерять кого-то из-за человека с ножом и в маске. И никакая напыщенная лирика не заставит это почувствовать. Слова имеют силу, но личный опыт важнее. И из-за этого я могу находиться среди людей – неважно, незнакомых, членов семьи или друзей, которые знают меня всю жизнь, – и чувствовать, что я сама по себе. Одна. Хотя это слово не передает всей тяжести моего положения. Да и нет такого слова, которое могло бы вместить и выдержать эту тяжесть.
Флоренс уже ждет за столиком напротив бара, как всегда покусывая накрашенные красной помадой губы и что-то листая в телефоне. Я мысленно захлопываю внутренние ставни, запирая негативные эмоции и напоминая себе: я не одинока. Сейчас я с подругой, которая для меня как родная. У Флоренс шикарные блестящие волосы чернильного оттенка до ключиц и густая челка. На ней кожаная куртка с черными заклепками поверх шелковой блузки цвета слоновой кости и ярко-оранжевая юбка с кружевным подолом. По сравнению с этим мое платье в горошек и туфли на каблуках кажутся слишком простенькими.
– Опаздываешь, – говорит подруга вместо приветствия.
– Всего на пять минут.
– На семь, – поправляет она, когда я усаживаюсь напротив.
– Как ты можешь никогда не опаздывать?
– Точно так же, как ты никогда не приходишь вовремя.
Мы улыбаемся друг другу.
– Я соскучилась, – говорю ей.
Я заказываю нам по коктейлю, и мы легко завязываем разговор. Флоренс рассказывает о своем последнем прослушивании, но обрывает себя на полуслове, прищурившись. Я поворачиваюсь на стуле, чтобы проследить за ее взглядом. Сквозь толпу, улыбаясь мне, пробирается моя подруга Джемма. Платье лавандового оттенка чудесно оттеняет ее смуглую кожу.
– С окончанием семестра! – Джемма салютует бокалом.
Мы познакомились пять лет назад в начальной школе в маленькой деревушке, когда я только начала работать. Как у единственных сотрудниц моложе сорока пяти лет у нас с Джеммой оказалось много общего. Нас объединяла любовь к «Девочкам Гилмор»[4] и ненависть к такому образчику эмоциональной агрессии и токсичной маскулинности, как Джесс Мариано[5].
Я встаю и обнимаю ее:
– Выпьем за шесть недель блаженства.
Джемма поворачивается к Флоренс и приветливо произносит:
– Рада снова тебя видеть.
Флоренс отвечает еле заметной холодной вежливой улыбкой. Они встречались всего несколько раз, но Флоренс сразу невзлюбила Джемму. Дело в том, что Джемма – сама внезапность, увлеченность картами Таро и горячей йогой. Точно такой была и Флоренс до помолвки с Дэниелом. Но теперь Флоренс – сама организованность, домашний интерьер и выходные с семьей Дэниела в Кенсингтоне.
– Если бы я знала, что ты тоже придешь сюда выпить, мы могли бы что-нибудь придумать, – говорит Джемма.
Прежде чем я успеваю ответить, вмешивается Флоренс. Ее тон слишком самоуверенный, чтобы быть вежливым:
– Вообще-то мы с Кейти отмечаем это каждый год.
– О… – Джемма переводит взгляд с меня на нее. – День рождения или…
К горлу подступает темно-желтая тошнота. Джемма не знает о пропавшей сестре. И о том, что мы с Флоренс встречаемся накануне годовщины ее исчезновения почти десять лет. Не знает о самых мрачных и печальных моментах моей жизни.
Повисает молчание. Джемма догадывается, что о чем-то не знает. Ей неловко и обидно, как ребенку на детской площадке, которого отказались принять в игру.
– Я позвоню завтра? – предлагаю я, чтобы побыстрее снять напряженность. – Можем сходить на этой неделе на ланч. Или кофе?
Джемма мельком бросает взгляд на Флоренс, словно ожидая ее возражений, и кивает. Я улыбаюсь самой дружелюбной улыбкой, чтобы сгладить презрительную усмешку Флоренс. Как только Джемма возвращается к своей компании, Флоренс произносит: «Она не в курсе, да?» – с довольным видом: она по-прежнему остается главной подругой.
Я поскорее меняю тему:
– Волнуешься из-за свадьбы?
Всего через семь недель Флоренс станет замужней женщиной. К двадцати шести годам большинство моих подруг или замужем, или помолвлены. А ведь, кажется, еще вчера мы сокрушались по поводу сроков университетских экзаменов и о том, что лекции начинаются безбожно рано – в девять утра.
– Если мама ограничится вином и я не опоздаю из-за тебя на церемонию, всё пройдет чудесно.
Я торжественно киваю:
– Моя главная обязанность как подружки невесты – следить, чтобы Сьюзен не вылакала всю текилу в баре.
Флоренс с упреком выгибает бровь. Я стараюсь не улыбаться, сохраняя как можно более серьезное выражение лица.
– А вторая моя главная обязанность – отлично проводить время, – добавляю я.
Подруга прищуривается, и я демонстрирую ей улыбку во все тридцать два зуба:
– Обещаю.
Нам приносят напитки в горшочках из обожженной глины с сухим льдом и съедобными цветами лютиковожелтого и васильково-синего цветов. На секунду я переношусь на луг с полевыми цветами – в тот последний чудесный день, когда я смотрела, как Оливия делает «колесо» в лучах заходящего солнца. Я до сих пор ощущаю запах солнцезащитного крема на коже, чувствую послеполуденный жар, слышу смех сестры, так похожий на звон колокольчиков.
Перед моим лицом появляется рука и медленно машет, вырывая из задумчивости.
– Ты слушаешь? – спрашивает Флоренс.
– Да, – вру я, прогоняя воспоминание, но не успеваю: подруга замечает затаенную грусть, которая угрожает затянуть меня на самое дно.
На ее лице появляется сочувственное выражение.
– Кейт…
– Вы с Дэниелом решили взять двойную фамилию? – интересуюсь я прежде, чем она успевает спросить, всё ли со мной в порядке: пропавшая сестра – это рана, которую я не хочу бередить. Разговор с Лорой выбил меня из колеи, только и всего.
Флоренс переводит дыхание, словно собираясь продолжить, но у нас есть правило: на очередной годовщине мы не говорим об Оливии. Поэтому подруга смиряется с тем, что я сменила тему.
– Да, конечно. Правда, он хочет, чтобы мы стали Оделл-Фокс, – она корчит такую гримасу, словно ей предложили стать мистер и миссис Гитлер.
Я улыбаюсь:
– А чем тебя не устраивает Оделл-Фокс?
Она вскидывает подбородок:
– Фокс-Оделл лучше.
Я качаю головой:
– Нет. Оделл-Фокс. Определенно. В этом я согласна с Дэниелом.
Ее глаза озорно блестят.
– Ладно, но я всё равно скажу ему, что ты согласна со мной.
Я салютую бокалом:
– Лучшее начало брака – с обмана.
Флоренс смеется.
Вечер подходит к концу. Мы заказываем еще два коктейля, и я понимаю, как мне повезло, что у меня есть Флоренс. В детстве я мечтала о такой подруге, как у сестры. Их дружба была легкой, как дыхание, они гуляли по Стоунмиллу рука об руку, склонив головы друг к другу, и смеялись громче остальных. Потом Оливия исчезла, и Флоренс начала приходить проведать меня. Раньше я была просто приставучей младшей сестренкой Оливии, а потом мы стали одной семьей.
Иногда я не могу уснуть, думая о том, что и Флоренс может исчезнуть.
– А что у вас с Оскаром? – спрашивает она. – По-прежнему собираешься взять его фамилию?
– Да.
Она закатывает глаза, как будто я предаю всех женщин, но фамилия Арден слишком запятнана кровью, слишком сильно связана с исчезновением в Блоссом-Хилл-хаузе – печально известным делом о пропавшей девочке. Стать Фэйрвью – это как встряхнуть снежный шар[6]. Так что я собираюсь начать всё заново.
– Ну а твои свадебные планы? – интересуется Флоренс.
– Отлично, – коротко отвечаю я. – Прекрасно.
– То есть ты наконец назначила дату? Забронировала место? Выбрала платье?
При упоминании об этих вещах, которые я не смогла сделать, в груди бьется тревога. Я не особо заморачиваюсь своей медлительностью и не хочу, чтобы Флоренс заморачивалась. Мой ответ наверняка заденет подругу за живое.
– Ты говоришь совсем как моя мать.
Она опять корчит гримасу:
– Боже. Веселенькая перспектива.
У Флоренс и моей матери сложные отношения. Мама была благодарна подруге, которая взяла меня под свое крылышко после исчезновения сестры. Радовалась, что у меня появился кто-то близкий по возрасту, с кем можно поговорить. Но со временем мама стала ревновать, что я более откровенна с Флоренс, чем с ней. Когда у меня был трудный переходный возраст, мама однажды обвинила меня в попытке заменить Оливию на Флоренс. Не желая ранить ее, я удержалась от ответной колкости: «На самом деле это ты пытаешься заменить меня на Оливию. Полностью стереть меня, чтобы осталась только она».
– Мне очень неприятно соглашаться с Кларой, – решается Флоренс. – Но она права, задавая такие вопросы. Вы помолвлены уже почти три года.
– Это недолго, – защищаюсь я.
– Вот я через пять минут после помолвки начала искать в «Гугле» место для свадьбы.
– Тебе нравится планировать.
Она берет меня за руку и сжимает:
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.
– Я счастлива. Я люблю Оскара.
– Знаю, что любишь. И все знают. Когда вы вдвоем, смотреть тошно… Но почему бы не назначить дату?
Я до боли прикусываю внутреннюю сторону щеки, желая, чтобы Флоренс прекратила расспросы. Но когда становится ясно, что она не отступит, я вру:
– Собираемся глянуть одно местечко в следующие выходные.
– Вы оба? – Подруга явно не верит.
– Да, – снова вру я.
– Отлично! Как интересно. И что за место?
– Пристон Милл, – на ходу выдумываю я.
Она медленно кивает. Я вижу, как в мозгу подруги крутятся шестеренки: она пытается понять, говорю ли я правду. Но укол вины из-за вранья тут же исчезает, когда Флоренс продолжает:
– А какие планы на медовый месяц?
Я прикрываю глаза от дурного предчувствия и накатившей усталости.
– Никаких.
– Что? – с наигранным удивлением интересуется подруга.
– Ты уже знаешь. Мне довольно поездки в Йорк.
– Разве ты не хотела бы поехать в Нью-Йорк? – с энтузиазмом расспрашивает она, подавшись вперед. – Или на Мальдивы? Или в Грецию? Или в Италию?
Думаю, да.
– Нет, – вру я.
Она протестующе закатывает глаза:
– Не похоже, что ты сильно ограничена в деньгах.
– Флоренс, пожалуйста. – Я знаю, ей не все равно. Знаю, что она просто хочет для меня самого лучшего. Но у меня нет сил продолжать этот разговор. Не сейчас.
– Это же бессмысленно, – продолжает подруга, не обращая внимания на мою мольбу. – Клара так волнуется, когда ты путешествуешь, уезжаешь слишком далеко, но ее дочь похитили прямо из дома. Из собственной спальни. Так какая разница, в Мексику вы поедете или в Тимбукту?
Мы уже говорили об этом, и, хотя я знаю доводы наизусть, приходится сделать усилие и повторить:
– Тревога очень редко бывает рациональной.
– Из-за матери ты не поступила туда, куда хотела. А теперь просто ради ее спокойствия проведешь медовый месяц в унылой старой Англии.
– Мама не просила меня не ездить за границу в медовый месяц.
– А ей и не нужно. Достаточно просто прикусить нижнюю губу, чтобы ты сдалась.
В целом Флоренс понимает меня лучше других. Она знала Оливию. Любила. И думает, что я у нее как на ладони: что желание нравиться людям – в основном матери – перевешивает мои надежды и амбиции. Но есть то, чего она не замечает. То, что я загоняю на самое дно. Правда настолько уродлива, что иногда мне трудно смотреться в зеркало или оставаться наедине с собой. Это моя вина, что Оливия пропала.
Если бы я начала действовать раньше, если бы не застыла в дверях как вкопанная, если бы побежала вниз и позвонила в полицию или родителям вместо того, чтобы прятаться, пока они не вернулись, Оливию бы нашли. А человека в венецианской маске поймали. Вот почему я подчиняюсь воле матери. Родители лишились дочери из-за меня. Это из-за меня ее так и не нашли.
– Кейт, ты в порядке?
Я пытаюсь отогнать мрачные мысли, но они клубятся как черный дым:
– В порядке. – И сама не верю в то, что говорю. – Но ты нарушила наше единственное правило. Ты говорила о ней.
– Не напрямую. Не совсем, – Флоренс опускает глаза, помешивая коктейль металлической трубочкой так, что лед звенит. – Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Ты заслуживаешь счастья, Кейт. – Она встречается со мной взглядом. – Ты же веришь мне, да?
И хотя я не верю, я киваю. Меня так и подмывает признаться, что именно я чувствую на самом деле. Но она начнет утешать меня. Уверять, что это не моя вина. Мне не нужна ложь во спасение. Я знаю правду. Она живет во мне – острая и режущая, как бритва.
3
Зима
Элинор Ледбери
Элинор просыпается и обнаруживает, что он ушел. Перекатывается на его сторону кровати и вдыхает знакомый запах. Ее сердце уже колотится. Она ненавидит, когда он уходит. Особенно без предупреждения. В груди словно жужжит улей разъяренных пчел, вызывая тошноту. В свои семнадцать Элинор знает, что должна уметь справляться с одиночеством. Тем более она остается всего на несколько часов. Хит говорил с ней об этом, но у нее не получается. Пчелы не перестают жалить. Хочется выцарапать их из груди. Вместо этого она кричит, уткнувшись в подушку. Никто не услышит ее страданий. Ледбери-холл расположен весьма и весьма уединенно. Двадцать минут ходьбы до ближайшего дома и полчаса езды до ближайшего города.
Она глубоко дышит, внушая себе: Хит вернется, – и голышом садится на кровати. Без его горячего тела по коже бегут мурашки. Элинор кутается в пуховое одеяло и угрюмо смотрит на тяжелые шторы в дальнем конце комнаты. Чтобы собраться с силами, встать с кровати и раздвинуть их, требуется минут десять. Слабый водянисто-голубоватый свет зимнего солнца просачивается в окно, лениво скользя по деревянному полу. Из спальни открывается вид на сад с большим прудом. Хотя это скорее озеро, а не пруд. В центре него – островок с каменной статуей двух влюбленных, сплетенных в объятиях. Мужчина прокладывает дорожку из поцелуев вверх по шее девушки, его руки скользят по ее обнаженному животу, устремляясь к груди.
Хит плавает в пруду каждое лето и всё пытается уговорить Элинор присоединиться. Она не соглашается. Она даже не уверена, что умеет плавать. Когда она была маленькой, дядя Роберт пытался научить ее. Но, едва зайдя в воду, Элинор представила, что тонет, как ее родители. Она чувствовала, как мутная вода затекает в горло, заполняет легкие, пока она не перестанет дышать. Сердце так неистово колотилось, что она была уверена: ребра треснут и расколются. Иногда ей снится родительская яхта, покачивающаяся среди океана, в центре огромного пустого пространства. Вот и Элинор чувствует себя такой дрейфующей яхтой, когда в Ледбери-холле нет Хита.
Она принимает душ и одевается, но к полудню он всё еще не вернулся. Завтра приедет дядя Роберт – девушка боится его визитов на выходные и его способности превращать огромное поместье в георгианском стиле в спичечный коробок. Она волнуется, потирая кожу вокруг ногтей. Только в трех из семи спален есть свежее белье. Предполагалось, что Хит сменит его – без него придется делать это самой. Дядя Роберт давным-давно уволил домработниц, но по-прежнему требует безукоризненной чистоты. Элинор и Хит начали уборку вчера вечером, но им надоело, и они решили отвлечься на пару прихваченных из погреба бутылок вина. Элинор задумывается, не для того ли Хит и уехал, чтобы купить бутылки взамен выпитых. Дядя Роберт пересчитывает бурбон, который хранится в бывшем кабинете ее отца, а иногда спускается и в погреб.
Когда кровати застелены, а в библиотеке вытерта пыль, Элинор позволяет себе присесть и скоротать время за чтением. Хотя она уже читала «Маленьких женщин»[7], ее снова тянет к этой книге. Втайне она тоскует по сестре и верит, что она была у нее в прошлой жизни. Писательница, как Джо, или художница, как Эми. Но вскоре Элинор откладывает книгу, выходит в холл и смотрит на напольные часы. Уже четыре часа, а она по-прежнему одна. Ее охватывает паника. Она представляет, как машину Хита заносит по обледенелой дороге на встречную полосу. Она до мельчайших подробностей видит обломки. Хит внутри машины, в ловушке. Раздробленные ребра расщеплены как спички, кровь хлещет из висков, невидящие глаза широко раскрыты. Она трясет головой, пытаясь избавиться от наваждения. Она знает, что это глупость… А если нет? Сердце колотится, дыхание сбивается. Не в силах отогнать видение изуродованного тела Хита, Элинор меряет шагами гостиную. Хит как-то сказал ей, что они из тех людей, которые всегда будут принадлежать только друг другу. Если он не вернется, ее одиночеству не будет конца. Он опаздывает. Почему он опаздывает?
Страх перерастает в ярость. Он уже должен вернуться. Он мог хотя бы сказать, куда едет или как долго его не будет. Она обуздывает свой гнев, впивается в него ногтями, чтобы он не вырвался наружу. Лучше злиться, чем быть брошенной. Девушка снова и снова подходит к окну, надеясь увидеть фары автомобиля на подъездной дорожке. И каждый раз – разочарование. Элинор достает из погреба еще одну бутылку вина, решив, что выпивка успокоит нервы. Она садится на его кровать и делает медленные целебные глотки, пока комната не расплывается. Пока ее не затягивает в темноту.
Когда она просыпается, уже поздний вечер. Никогда за свои семнадцать лет она так надолго не оставалась одна. Без Хита ее словно режут на части, кусочек за кусочком.
Когда-то ее мир состоял из четырех человек, а потом в одно мгновение уменьшился вдвое. И может уменьшиться еще, если с Хитом что-то случилось. Где бы она была без Хита? Кем была? Наверное, страх потерять Хита навсегда – просто бессмыслица. Но для нее это такая же реальность, как холодный пол под горячей щекой. Она снова ищет внутри себя тот гнев. Но, подобно приливу, который возвращается к берегу, то же самое происходит и с ее страхом. Это мощное цунами захлестывает, заполняет уши, глаза, легкие, пока она не перестает слышать, видеть, дышать.
Чьи-то руки обхватывают ее запястья, и Элинор ставят на ноги.
– Я здесь. – Глубокий голос Хита заставляет прилив отступить. – Ты что, пила?
Она кивает. Жужжащие жалящие осы, которые гнездились утром в груди, переместились в голову. Она сразу чувствует себя глупо. Она смешна. И все-таки ей полегчало. Напряжение, скрученное в спираль, отпускает, и в руках Хита она становится мягкой как свечной воск.
Хит набирает ей ванну. Она раздевается и залезает в нее. Он сидит на краю ванны, пока она отмокает. Они молчат. Но это хорошая тишина. Элинор в ней уютно.
– Где ты был целый день? – шепчет Элинор, глядя на воду, которая покрывается рябью под ее дыханием.
– Ездил в город за продуктами. Дороги обледенели, поэтому ждал, пока они немного оттают, и вернулся.
Она не верит. Она знает: он лжет. Чувствует цветочный аромат духов другой женщины.
– Я весь день была одна, Хит.
После паузы Хит отвечает:
– Я не могу повсюду возить тебя с собой, Элли.
– Понимаю, – говорит она, хотя на самом деле не понимает. Она не покидает Ледбери-холл без него. Ему это не понравится. Они всегда вместе, пока Хит не решает иначе. Элинор хочет возразить, как это несправедливо, но она рада, что он дома, и не хочет всё портить.
– Тебе нужно научиться иногда оставаться одной. Принимать решения самой.
От его покровительственного тона негодование густым туманом застилает глаза. Элинор потирает лоб, чтобы туман рассеялся. Она не хочет, чтобы Хит снова уехал.
– Роберт будет сегодня вечером, – натянуто произносит Хит. – Он звонил рано утром.
У нее сводит всё внутри.
– Но ведь сегодня четверг.
Хит только пожимает плечами.
Она вылезает из ванны и заворачивается в толстое белое полотенце. Она надеялась, что у нее впереди еще одна ночь наедине с Хитом. Что будет шанс спросить, чьи это духи, прежде чем дядя Роберт снова вторгнется в Ледбери-холл.
Она расчесывает волосы, чувствуя на себе взгляд Хита. Она оглядывается через плечо. Он стоит у нее за спиной. Элинор снова поворачивается к отражению. Он подходит ближе, берет щетку из ее рук и принимается расчесывать ей волосы. В зеркале их взгляды встречаются. Когда ее волосы превращаются в гладкий золотистый водопад, Хит кладет щетку и запускает в них пальцы. Как приятно. Она откидывает голову назад, прижимаясь к нему. Все ее тело покалывает от вина в крови, от ощущения его пальцев в ее волосах, прикосновений его горячего тела к ее обнаженной спине.
Она дрожит.
Внизу звякают ключи в замке входной двери: а вот и дядя Роберт.
Руки Хита задерживаются в ее волосах и скользят к плечам. Он целует ее в затылок, совсем как те влюбленные в саду.
– Не ходи вниз без меня, – инструктирует Хит, прежде чем выскользнуть из ванной. Ее кожа все еще поет от его прикосновений, пока его шаги затихают в коридоре.
Она поспешно одевается. Дядя Роберт зовет их. Она задерживается на верхней площадке лестницы, бросив взгляд на закрытую дверь спальни Хита.
– Элинор! – кричит дядя Роберт уже сердито.
Она больше не может ждать Хита и сбегает вниз, в холл, чтобы поприветствовать дядю. Он не любит, когда его заставляют ждать. Но раздражение на его лице быстро сменяется другим выражением. Какой-то печальной тоской.
– Каждый раз, когда я тебя вижу, ты всё больше и больше напоминаешь мне свою мать, – говорит он.
Элинор кажется, что дядя Роберт слишком сильно любил жену брата.
Она опускает глаза и разглаживает подол платья, чувствуя, что дядя наблюдает за ней.
Он прочищает горло:
– А где же твой вероломный братец?
– Рад видеть тебя дома, дорогой дядя, – разносится по лестнице голос Хита, и Элинор чувствует в нем фальшь. Дядя Роберт тоже чувствует. Его глаза сужаются. Ее брат не торопится спускаться, и это еще сильнее раздражает дядю Роберта.
Между ними мгновенно возникает напряженность. Хит утверждает, что их дядя – убийца, но пока он распоряжается их наследством, они должны ему подчиняться. Или рисковать, молча демонстрируя, что они всё знают. А пока они проводят вместе выходные, притворяясь идеальной семьей. Остальную часть недели дядя Роберт позволяет им спокойно жить своей жизнью.
Дядя делает угрожающий шаг в сторону Хита. Он крупный мужчина, но и Хит уже не ребенок. В свои двадцать он выше дяди и шире в плечах. Если раньше Хит был молодым деревцем, то теперь это большой дуб. Дядя Роберт хмурится, и Элинор уверена: он думает то же самое.
– Я купил ужин в городе в ресторане, – объявляет он. – Принеси из машины и разогрей. Подашь в столовую.
Хит преувеличенно подобострастно кланяется.
Мускулы на руке дяди Роберта напрягаются, и у Элинор перехватывает дыхание. Но он поворачивается на каблуках и уходит, стуча дорогими кожаными туфлями по твердому дереву.
– Зачем нужно его дразнить? – шепчет она.
Хит встречается с ней взглядом:
– Я же говорил: не спускайся без меня.
– Но почему?
Он берет Элинор большим пальцем за подбородок и поднимает ее лицо к своему:
– Потому что он хочет то, чего не может получить. Элинор чувствует, как ее губы дрожат.
– И что же это?
– Ты.