Денди Смит
Не та дочь
7
Кейтлин Арден
Мама заваривает чай. Мой уже остыл. Родители весело щебечут без умолку уже полчаса. Я пропускаю их болтовню мимо ушей – как дождь, барабанящий по крыше, – и не свожу глаз с Оливии. Она устроилась в темно-зеленом кресле и пьет чай из одной из маминых кружек «Эмма Бриджуотер»[12]. С тех пор как Оливия была здесь в последний раз, в гостиной всё изменилось. Да и вообще всё изменилось. И Оливия тоже. В ней по-прежнему сочетаются уверенность и сочувствие. Решительность и приветливость. Но появилось что-то еще. Что-то незнакомое.
Но родители, похоже, этого не замечают. Мама рассказывает про гортензии в саду за домом. Папа раскуривает трубку. Они ведут себя как обычно, и это тревожит. Как будто Оливия только что вернулась из короткого отпуска, а не пропадала где-то шестнадцать лет. Мне хочется вскочить и встряхнуть их. Я чувствую себя в ловушке: как будто участвую в спектакле, где всем остальным дали прочесть сценарий, и только я наугад, не зная слов, крадусь по сцене. Бросаю взгляд на Оскара, надеясь, что он скорчит гримасу, подтверждающую абсурдность ситуации. Но он, подавшись вперед, рассматривает Оливию, словно она какая-то удивительная реликвия. Он заворожен. Как и остальные. Оливия не утратила своего очарования и даже стала еще ослепительнее.
Вопросы роятся внутри как разъяренные шершни. Где полиция? Почему журналисты не рыскают вокруг дома по всему саду, как шестнадцать лет назад? Почему никто не спросил Оливию, где она была все эти годы? Как ей удалось сбежать? Где похититель? Если отпустил ее, то почему? И почему именно сейчас?
Она то и дело поглядывает на меня. Меня окутывает плотное облако растерянности, гнева и нетерпения. Я сжимаю ручку чайной кружки так, что она вот-вот треснет, и, не в силах больше слушать мамины советы по садоводству, не выдерживаю.
– Оливия, – я произношу это слишком громко. Повисает напряженная тишина. Все взгляды устремляются на меня. Но я не хочу быть в центре внимания – я хочу получить ответы на вопросы.
– Где ты была?
Повисает тишина.
Оливия приоткрывает рот и опускает взгляд на кружку в своей руке. Атмосфера в гостиной сгущается, мой вопрос похож на лужицу пролитого молока под палящим солнцем. Но мне нужно знать. Нам всем нужно знать. Я делаю второй заход:
– Просто тебя так долго не было, и…
– Кейтлин, – папа выплевывает мое имя, словно непрожеванный кусок жесткого стейка. – Твоя сестра расскажет, когда будет готова. Не раньше. И не по твоему требованию.
Я вспыхиваю:
– Я ничего не требовала. Я…
– Кейтлин, милая, – мама с застывшей улыбкой поднимается с места, – помоги мне отнести кружки на кухню, ладно?
Ее слова звучат не как просьба, но мне даже становится легче, что я могу вырваться из гостиной – из этого странного водоворота, который затягивает. Едва мы оказываемся на кухне, я поворачиваюсь к маме:
– Почему до сих пор нет полицейских?
Мама вздрагивает и, не отвечая, ставит кружки в посудомойку. Я стою у нее за спиной и жду, мое терпение истончается – оно уже тоньше чертежной кальки:
– Мама?
Она вздыхает и слишком громко хлопает дверцей посудомойки.
– Оливия просила нас не звонить им.
– Она просила вас не звонить в полицию, – медленно повторяю я, надеясь, что до мамы дойдет вся абсурдность этой фразы. Не может не дойти.
– Она просила нас этого не делать, и мы не сделали. Ей нужно время, прежде чем ее начнут допрашивать.
Я встревоженно смотрю на маму.
– Похититель Оливии до сих пор на свободе. А если она сбежала и он захочет ее вернуть? Может, он едет сюда прямо сейчас. Или приедет ночью.
Мое сердце колотится. Всё повторится. Он заявится к нам домой с ножом и снова заберет ее. А может, в этот раз он убьет всех нас, чтобы Оливии не к кому было вернуться. Я чувствую, как внутри горячей густой волной накатывает истерика.
– Мама, – сдавленно говорю я. – Мама, из-за него можем пострадать мы, может пострадать Оливия. Мы должны позвонить в полицию. Мы…
– Перестань! – взвизгивает она, словно я отдавила ей ногу, бросает взгляд на дверь и приглушенно объясняет: – Оливия дома. Она здесь всего несколько часов. Мы не хотим ее расстраивать. Подождем, когда она успокоится, и расспросим позже. Она так хочет. Когда она будет готова, мы выслушаем ее и решим, нужно ли вызвать полицию.
Мама отворачивается: тема закрыта. Я раздражена и разочарована. Но вижу, как дрожат мамины руки, когда она включает чайник и опускает чайные пакетики в кружки, и понимаю: она потрясена не меньше меня.
– Мама? – Я подхожу и накрываю ее руку своей. Несмотря на летнюю жару, ей холодно. – Без полиции не обойтись. Просто подумай, как ты объяснишь возвращение Оливии соседям, друзьям, родственникам? – Несмотря на тревогу, я говорю спокойно и убедительно. – Нам нужно знать, что с ней случилось. Нужно найти того, кто ее похитил. Он опасен, и он всё еще на свободе.
Мама кивает, и я испытываю громадное облегчение: наконец-то до нее дошло реальное положение вещей.
– Всё в порядке? – Папин голос за спиной заставляет подпрыгнуть от неожиданности.
Мама отшатывается:
– В порядке. Сейчас принесем чай.
Он пристально смотрит на меня:
– Ты еще что-то хочешь сказать, Кейтлин?
Мама напрягается. Пытаться достучаться до папы бессмысленно. Если он что-то решил, его не переубедить. Любая попытка закончится ссорой. А поскольку мамины нервы и так напоминают шаткую карточную башню, боюсь, ссора с папой станет тем козырем, который заставит ее рухнуть. Поэтому я прикусываю язык, чувствуя, как между нами вырастает стена: родители – с одной стороны, я – с другой. Я выхожу из кухни.
В коридоре бросаю взгляд на гостиную, но не захожу: не могу притворяться, что все замечательно. Иду к входной двери, но, когда пальцы уже сжимают прохладную латунную ручку, останавливаюсь. Если просто уйти, что подумает Оливия? А Оскар? Стоит ли давать папе еще один повод разочароваться во мне? Я отхожу от двери, поднимаюсь на второй этаж и останавливаюсь на том самом месте, где когда-то Оливия поднесла дрожащий палец к губам. Вспоминаю человека в маске за ее спиной. Нож у ее горла. Закрываю глаза, пытаясь об этом не думать, но вижу всё так же отчетливо, как и шестнадцать лет назад.
Открываю дверь в прежнюю комнату Оливии. Стены, когда-то ярко-розовые, теперь выкрашены краской Farrow & Ball[13] элегантного светло-серого цвета с нежными кремовыми и оливковыми оттенками. Повсюду плетеные льняные накидки. Вещи Оливии – постеры ее любимых музыкальных групп, коллекции губных помад и заколок-бабочек – хранятся на чердаке.
– Всё так изменилось.
Я оборачиваюсь: Оливия прислонилась к дверному косяку. Мы стоим на том же месте, где шестнадцать лет назад она застукала меня с ее дневником. Она заходит в комнату и садится на двуспальную кровать. Я всегда думала, что ее возвращение, если оно случится, будет похоже на недостающий кусочек пазла, вставший на законное место. Но этого не произошло. И это раздражает. Я внимательно рассматриваю ее, ища намеки на то, как она провела последние шестнадцать лет. Есть ли у нее синяки и шрамы, понять невозможно: всё скрывают мешковатая мужская рубашка и легинсы. Загорелая кожа совсем не похожа на бледную кожу человека, которого шестнадцать лет держали взаперти. Так что, возможно, ее не запирали в комнате без окон. Но если ей разрешали выходить на улицу, что помешало вернуться домой раньше? Она очень стройная. И высокая. Выше меня. В густых волосах – почти до пояса – запутались листья. Но кончики волос ровные, как будто их недавно подстригли. Кто ее стриг? Возможно, один штрих поможет восстановить всю картину прошлого. Я снова смотрю на листья, представляя, как Оливия бежит по лесу – вперед, на свободу, продираясь между деревьями, их ветки путаются в ее волосах. Она кладет руки на колени.
– Где ты была?
Она изящно встает и направляется к окну, которое выходит на лужайку. В дальнем углу сада есть калитка, за ней – небольшое поле. Дальше – лес на многие мили. Полицейские говорили, что там и прятался похититель. И через калитку проник к нам в сад.
– Ты скучала по мне?
Ответ сразу срывается с губ, я говорю правду:
– Каждый день.
Она оглядывается через плечо и улыбается. Я улыбаюсь в ответ. Это странный и радостный момент: словно лучик света пробился сквозь темное грозовое небо. Грустно думать, сколько ее улыбок я пропустила.
Подхожу ближе, чтобы утешить сестру, положить руку на плечо, но не делаю этого: она кажется совсем чужой. Я хочу узнать ее заново. Понять.
– Что с тобой случилось, Оливия?
Она отворачивается. Повисает тишина. Я собираюсь повторить вопрос, но она проскальзывает мимо меня к туалетному столику и берет свечу.
– Нам нужно о многом поговорить. – Она вздыхает, переворачивает свечу и рассматривает этикетку. – Срок горения. Крем-брюле[14]. Господи, это божественно. Мы должны пойти в ресторан и заказать крем-брюле. Ты его когда-нибудь пробовала?
– Да, пробовала, но…
– Мне не терпится попробовать. Куда пойдем? Когда?
– Оливия…
– Как насчет этих выходных?
– Нет.
Ее улыбка исчезает, и я чувствую укол вины за то, что не поддерживаю эту игру в притворство.
– Пожалуйста, перестань вести себя как ни в чем не бывало.
Ее взгляд каменеет. Она ставит свечу на столик:
– Разве ты не рада, что я дома?
– Да. Конечно, рада.
– Значит, мы можем просто радоваться, что я наконец здесь, с тобой? – Она так умоляюще смотрит огромными голубыми глазами, что я почти готова сдаться и отложить расспросы. Но если я это сделаю, меня разорвет изнутри.
– Почему ты не разрешаешь маме и папе позвонить в полицию?
– А какая от них польза? За шестнадцать лет они так и не нашли меня. Что они могут сейчас?
Она злится, и я чувствую облегчение: уж лучше злость, чем притворство и бред о нормальной жизни. По крайней мере, честно.
– Они найдут твоего похитителя и не позволят ему это повторить.
Она качает головой:
– Я просто хочу, чтобы всё стало как раньше. Не хочу заново переживать то, что произошло. Просто хочу быть… нормальной. – Она встречается со мной взглядом. – Как ты.
Я чувствую укол вины из-за того, что не могу вернуться в прошлое и поменяться с ней местами. Не могу отдать ей все украденные годы. Но я отказываюсь быть такой же бесполезной, как в ту ночь.
– Оливия, если мы вызовем полицию, он никогда больше не причинит тебе вреда. Мы…
– Нет, – стальным голосом возражает она. – Я сказала: нет.
Я делаю глубокий вдох, набираясь терпения:
– Что с тобой случилось? Кто он?
Она сглатывает комок в горле, снова отводит глаза и ежится, словно прячется в его рубашке:
– Не хочу о нем говорить.
Повисает напряженное молчание. Через несколько месяцев после исчезновения Оливии полиция выдвинула версию побега. Что мужчина в маске и парень в автобусе – один и тот же человек. Что они с Оливией встречались. Он старше ее. Они влюбились друг в друга, и она уехала с ним. Поэтому никто, даже Флоренс, ничего не знал о Парне В Автобусе. Полицейские утверждали, что похищение инсценировано ради меня. Я не верила в это ни секунды. Как и все, кто знал Оливию.
Наша семья любила ее, и Оливия не бросила бы нас ради неизвестно кого. Но теперь, видя ее нежелание привлекать полицейских, я задумываюсь: может, они были правы.
– Это тот самый парень?
Она вскидывает голову:
– Какой парень?
– Парень В Автобусе. Который подарил тебе дневник.
Она хмурится.
– Дневник? – напираю я. – Зеленый с золотой пчелкой. Он исчез той ночью вместе с тобой.
Она непонимающе смотрит в ответ.
– Разве ты не помнишь? – Вопрос не должен звучать как обвинение, но почему-то именно так и выходит. Хотя я не понимаю, в чем я ее обвиняю.
Оливия прищуривается:
– Наверное, ты что-то путаешь.
Полицейские годами твердили мне то же самое. Что подробности, которые я им рассказала, недостоверны. Несмотря на данные показания, мне снова и снова задавали одни и те же вопросы с бесполезной настойчивостью человека, который раз за разом возвращается к пустому холодильнику в надежде открыть и обнаружить его полным.
– Я не путаю.
Мы пристально смотрим друг на друга, и она понимает: я не собираюсь оставлять всё как есть. Не могу.
– Вообще-то ты права… – решается она, как будто воспоминание только что выскочило наружу, как чертик из табакерки. – Там была золотая пчелка, верно? Тот мальчик, который подарил его, кажется, был в меня влюблен.
Вранье. Ничего она не помнит – просто повторяет за мной.
Она ковыряет свои аккуратные ногти, и что-то не дает мне покоя. Какая-то мелочь. И тут я вижу проблеск розового лака. Розовый лак… Какой похититель позволит жертве красить ногти? Она ловит мой взгляд:
– Мне хотелось бы немного побыть одной. – И когда я не трогаюсь с места, добавляет: – Пожалуйста.
Я ухожу, чувствуя, как по коже бегут тревожные мурашки.
8
Кейтлин Арден
Внизу на кухне родители о чем-то приглушенно беседуют. Заметив, что я подхожу, папа захлопывает дверь. С горящими щеками я присоединяюсь к Оскару в гостиной. Он что-то лихорадочно печатает в телефоне и настолько поглощен этим, что не сразу замечает меня. Он очень много работает и постоянно просматривает почту. Но, подойдя ближе, я вижу на экране не белое свечение его электронной почты, а что-то другое – больше похожее на заметки. Заметив меня, Оскар включает блокировку, погасив экран, и с виноватым видом прячет телефон в карман.
– Всё нормально, – успокаиваю его. – Если моя жизнь превратилась в непрерывный кошмар, это не значит, что и твоя должна тоже.
Он облегченно вздыхает, но качает головой:
– Просто нужно кое-что сделать по работе. Я весь твой. – Он встает и обнимает меня, целуя в макушку. Я вдыхаю его запах, и тревога постепенно исчезает.
– Как прошло у вас с Оливией?
– Хорошо, – вру я.
Он отстраняется, заглядывая мне в лицо:
– Что она сказала?
Не успеваю я ответить, как кухонная дверь открывается, и в ту же секунду в гостиной появляется мама. Она хмурится:
– Где Оливия?
Оскар отстраняется от меня. Вслед за мамой заходит папа. И хотя рядом жених и родители, я вдруг чувствую себя невероятно одинокой.
– Наверху.
Мама в ужасе:
– Ты что, оставила ее одну?
– Я только что была с ней, – оправдываюсь я, но мама уже выбегает из комнаты.
Папа качает головой, глядя на меня:
– Надеюсь, ты не устроила Оливии допрос?
Обиженная и разочарованная, что он мог так подумать обо мне, я невозмутимо отвечаю:
– Не сегодня. Оставила дома приспособления для пытки водой.
Оскар рядом со мной напрягается. Отец часто бывает холоден или язвителен со мной, я очень редко отвечаю тем же и теперь изо всех сил пытаюсь прикусить язык.
Папа начинает ругать меня, но я его не слышу. Мое внимание сосредоточено на другом, на домашнем, повседневном шуме, который обычно отходит на задний план. Однако прямо сейчас у меня бегут мурашки.
– Что такое? – спрашивает Оскар.
Я хмурюсь:
– Это… Слышишь шум воды в душе?
– Кажется, да…
Я бросаюсь из гостиной вверх по лестнице, перепрыгивая, как в детстве, через две ступеньки. За спиной чьи-то шаги – папины или Оскара. Мама выходит из ванной, закрывая за собой дверь, со свертком одежды в руках. Мой взгляд падает на клетчатую рубашку, и внутри всё переворачивается:
– Оливия принимает душ?
Мой вопрос сбивает маму с толку:
– Ну да.
– О боже, – я бросаюсь к двери, но мама преграждает путь.
– Что ты делаешь? – взвизгивает она.
Раздражение и гнев последних нескольких часов выплескиваются наружу.
– Ты совсем идиотка?
– Кейтлин! – рявкает папа за спиной.
– Оливия стирает улики.
– Улики? – Мама в панике смотрит на мужа. Он подходит и встает рядом.
– Да! – кричу я. – Да, улики. Полиции нужно осмотреть ее. Взять образцы. ДНК.
Но мама не понимает. Она не в состоянии трезво мыслить. Я выдерживаю взгляд отца, надеясь, что обида на меня не затмила его разум.
– Папа, пожалуйста, нужно позвонить в полицию, пока мы не загубили расследование.
Он знает, что я права, и сжимает губы в тонкую жесткую полоску, обдумывая варианты.
– Оливия просила подождать, – повторяет мама, словно цитирует Библию.
– Да плевать! Ради бога, Оливия – ходячее место преступления.
– Она твоя сестра! – рявкает папа. Если он и собирался выслушать меня, то теперь, после моей грубой прямоты, точно не станет.
– Но…
– Кейтлин, – предостерегающе шепчет Оскар мне на ухо. Я смотрю на него: он слегка качает головой, призывая перестать давить.
Ладно, хватит. Я больше не могу оставаться в этом дурдоме ни секунды.
– Думаю, мне лучше уйти. Попрощайтесь за меня с Оливией.
Я жду у машины, чувствуя себя как в дурном сне. Через секунду появляется Оскар. Я представляю, как он извиняется перед родителями за вспышку гнева и обещает вернуться позже. Едем в тишине. Только когда дома из известняка за окном сменяются зелеными полями, Оскар нарушает молчание.
– Твои родители в шоке. Они так долго мечтали, чтобы Оливия вернулась. И теперь, когда она дома, они боятся сделать что-нибудь такое, что заставит ее пожалеть о возвращении.
– Знаю.
Тишина.
– Потом станет легче, Кейт.
– Они должны сообщить в полицию. Ее похититель до сих пор на свободе. Она сбежала или он отпустил ее? А если отпустил, то почему именно сейчас?
Оскар пожимает плечами:
– Что она тебе сказала?
Я сглатываю комок в горле. Я не могу признаться, что так сильно расстроила Оливию, что она практически выгнала меня из своей прежней комнаты.
– Я спросила, где она была всё это время.
Оскар смотрит на меня:
– И что она ответила?
– Как-то странно.
– Странно?
– Ничего конкретного. Ей было интереснее болтать про крем-брюле, чем отвечать на вопросы. Она не рассказала, где была, кто ее похитил, как вернулась домой.
Оскар медленно кивает:
– Не будет же она молчать вечно. Она дома всего несколько часов.
– Да, но… – Я замолкаю, пытаясь разобраться в чувстве, от которого по коже бегут мурашки. – Она почти ничего не вспомнила о той ночи, о нашем последнем разговоре. А когда я сказала про дневник и Парня В Автобусе, она даже не поняла, о чем это я.
Он поворачивает голову в мою сторону:
– Ты спросила ее обо всем этом?
– Да.
– Зачем? – Оскар почему-то раздражается.
– Хочу знать, что случилось с моей сестрой.
Он качает головой:
– Не жди, что ты сразу получишь ответы на все вопросы. Оливии нужно время, чтобы довериться. Она жила без тебя, без семьи дольше, чем с вами.
У меня сбивается дыхание, хотя я пытаюсь держать себя в руках. Почему мне не приходило в голову, что сестра провела больше времени с похитителем, чем с нами – ее семьей? Шестнадцать лет. Теперь я понимаю, что нарастающая тревога вызвана тем, что Оливия не чувствует себя Оливией. Она чувствует себя чужой. Потому что так и есть. Я знала девочку, которой она была до похищения, но не знаю женщину, в которую она превратилась.
Я смотрю в окно. Мы провели в Блоссом-Хилл-хаузе всего час. Еще раннее утро, но уже очень жарко. Пот стекает по спине, собирается в складках коленей. Мы молчим. Я прокручиваю в голове слова Оскара, и мне становится больно, что он на стороне моих родителей. Время работает против нас. Конечно, Оскар это понимает. Понимает опасность, которой может подвергнуться вся моя семья, если не начать действовать немедленно. Но хотя я твердо уверена, что трава зеленая, они уверены, что она кроваво-красная. И, даже зная о своей правоте, я не могу заставить себя предать их, взяв всё в свои руки. В руки, которые так и рвутся залезть в сумку, достать телефон и позвонить в полицию.
Подъезжаем к нашему дому. Оскар пристально смотрит в лобовое стекло. Я почти наяву вижу, как он мысленно считает до десяти, прежде чем сказать, глядя куда-то в сторону:
– Не делай того, о чем потом пожалеешь, Кейтлин.
Зайдя домой, он заваривает нам чай и, пока закипает чайник, достает телефон, пальцы летают по экрану. У Оскара дедлайн работы над важным проектом, и он волнуется. Его лицо светится всякий раз, когда он заговаривает на эту тему. Я многого не знаю, но одно знаю точно: Оскар уже долго занят проектом. Я говорю, чтобы он возвращался к работе.
– Уверена? – спрашивает он.
Я киваю, потому что не хочу сидеть с еле теплым чаем, обсуждая это странное утро.
– Видимо, ежегодная встреча у родителей отменяется, но мы вернемся к ним вечером.
– Конечно, – соглашается Оскар более мягким тоном, чем в машине. – Твои родители сообщат в полицию, Кейт. Им просто нужно немного времени.
Он целует меня. Я жду, когда со щелчком закроется дверь его кабинета, хватаю ключи от машины и выхожу из дома.
9
Кейтлин Арден
Флоренс живет в просторном мезонете[15] в георгианском стиле с тремя спальнями. Ее жених Дэниел очень расстраивается, если кто-то осмеливается называть их жилище квартирой. Я всегда думала, что в конце концов она найдет какую-нибудь творческую личность – себе под стать. Кого-то необычного, богемного, с татуировками и пирсингом. Я представляла, как они обитают вместе в лофте с кирпичными стенами – каком-нибудь отреставрированном бывшем складе. Но Флоренс вполне устроил Дэниел, чей гардероб состоит из темных костюмов и накрахмаленных белоснежных рубашек, а творческое начало ограничивается несколькими галстуками с рисунком. Зато Дэниел добрый и всегда изо всех сил старается, чтобы я чувствовала себя у них желанной гостьей. Он управляющий хедж-фондом[16]. Хотя если кто-то приставит к моей голове пистолет и потребует объяснить, кто такой управляющий хедж-фондом, я посоветую избавить нас обоих от лишних страданий и пристрелить меня, потому что не имею понятия.
На улице жарко и шумно. Собирается толпа: сегодня начинается летний карнавал. Артисты, гимнасты и танцоры, глотатели огня и акробаты проходят парадом по этой улице до самого парка Виктория, где их ждет ярмарка с развлечениями. Я в нерешительности топчусь на тротуаре возле мезонета, не зная, как сказать Флоренс о возвращении Оливии. Она, как и я, не поверит, но у нее появится надежда. И вопросы – очень много вопросов, на которые я не смогу ответить. И хотя я знаю, что родители придут в ярость, я должна рассказать Флоренс – иначе она возмутится, почему ей не сообщили о возвращении Оливии. И, возможно, это побудит меня позвонить в полицию.
Нажимаю на кнопку домофона. Отвечает Дэниел. Хотя он и удивлен, но слишком вежлив, чтобы спросить, почему я заявилась без предупреждения. Я молча захожу внутрь и снимаю кроссовки. У двери лежат клюшки для гольфа. Странно: когда происходит что-то глобальное, мир продолжает вращаться как ни в чем не бывало. В то самое утро, когда в мою жизнь возвращается пропавшая сестра, которую мы считали погибшей, Дэниел собирается провести несколько приятных часов, колотя по мячам металлическими палочками, стоимость которых превышает мою ежемесячную ипотеку.
Пока я иду за ним в гостиную, сердце колотится так сильно, что я чувствую его биение на губах. Тайна возвращения сестры разливается по венам. Дэниел что-то говорит, но я не понимаю ни слова и только киваю. Пытаюсь успокоиться, сосредоточиваясь на разных цветах вокруг. Теплые терракотовые стены. Оливково-зеленый диван. Бежевые подушки, пухлые и уютные. Золотистая фурнитура: подсвечники и ручки выдвижных ящиков, настенные бра и всякие домашние финтифлюшки. Золото того же оттенка, как и ее волосы. У меня сжимается в груди. Я вдавливаю пальцы ног в мягкий ковер цвета взбитых сливок.
В комнату врывается Флоренс со стопкой страниц, переложенных яркими разноцветными стикерами, – видимо, очередной сценарий.
Ее темные брови сходятся на переносице:
– Разве мы договаривались, что ты придешь?
Я качаю головой, слова застревают в горле. Внутри моего тела такие вихри и корчи, что хочется изгнать их, издав вопль банши[17].
Флоренс и Дэниел переглядываются.
– Иди, – говорит Флоренс жениху. – А то опоздаешь.
Он целует ее в щеку, не сводя с меня обеспокоенного взгляда:
– Рад тебя видеть, Кейт.
– Всё… с тобой всё хорошо? – интересуется подруга после его ухода.
Правда так и вертится на кончике языка, но я вижу сердито искривленные губы отца, водянисто-серые глаза матери и проглатываю ее.
Флоренс садится рядышком, и я вдыхаю успокаивающий, знакомый аромат ее духов «Джо Малон»[18]. Она купила мне такой же флакон в подарок на выпускной. Она была со мной в разные моменты жизни – важные и незначительные. Моменты, в которых Оливия не смогла участвовать. За последние несколько лет Флоренс стала мне как сестра. Я знаю, что могу ей доверять, но слова застревают в горле.
– Что случилось? – мягко спрашивает она.
Усидеть на месте вдруг становится невозможно. Чувствуя себя сжатой пружиной, я вскакиваю и начинаю расхаживать по комнате:
– Ты когда-нибудь задумывалась, что было бы, если бы она вернулась?
– Оливия? – после секундного молчания спрашивает подруга.
Я киваю.
– Конечно. Постоянно. – Флоренс встает и в тревожном ожидании швыряет сценарий на журнальный столик. – Кейт, что случилось?
– Я представляла себе это. Каждый день. Иногда я предлагала сделку Богу, в которого не верю. Верни мою сестру и можешь забрать двадцать лет моей жизни. Верни ее, и я отдам всё, что у меня есть. Я пройду босиком через весь город, если смогу провести с ней еще один день.
Я перестаю расхаживать туда-сюда и подхожу к окну, подставляя лицо солнцу, хотя из-за озноба не чувствую его тепла.
– Я бы пошла на всё, чтобы вернуть Оливию. Но представляла, через что ей пришлось пройти. Все эти годы складывались из секунд, минут и часов. Я думала о том, что с ней сделали. – Мое дыхание становится тяжелее и чаще. – Ни для кого ведь не секрет, зачем мужчины похищают юных девочек? Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться. И когда стало ясно, какой вред он мог причинить ей, я поняла: она никогда не вернется прежней. И подумала… – Я делаю вдох. Потом выдох. Слова застревают в горле как осколки стекла. – Я подумала, не лучше ли ей умереть.
Тишина окутывает нас как горящий пепел. Я не могу смотреть на Флоренс. Не могу поверить, что произнесла такое вслух. Я чувствую ее движение, ее тепло за спиной. Она совсем близко, но не прикасается ко мне. Я смотрю вниз, на людской поток. На процессию танцоров в ярких костюмах с перьями и блестками. Толпа по обе стороны дороги становится гуще. Гремит музыка, но даже она не в силах заглушить учащенное биение моего сердца.
– Я всегда надеялась, что если она умерла, то быстро. Безболезненно. Внезапно. – Я прислоняю голову к нагретому солнцем стеклу и представляю, как упираюсь в него лбом, пока оно не треснет. Как лечу по воздуху и падаю на раскаленный тротуар словно расколовшийся арбуз. – Как я могу смотреть ей в глаза, зная, что желала ей смерти?
Снова тишина.
Ярко-красная краска стыда после такого признания пропитывает одежду, окрашивает кожу, просачивается под ногти.
– Всё в порядке, – Флоренс берет меня за руку. Мы стоим плечом к плечу. Ее пальцы крепко сжимают мои. – Всё будет хорошо, – обнадеживает она, и в ее голосе такая уверенность, что я почти верю ей. – Годовщина – это всегда тяжело…
Мой язык словно из свинца. Если я расскажу Флоренс, что Оливия вернулась, придется сразу звонить в полицию. Я не могу поступить с подругой так, как родители поступили со мной. Не могу вывалить на Флоренс грандиозную новость и заставить пообещать молча нести эту тяжкую ношу.
Я открываю рот, еще не зная, что собираюсь сказать, когда сзади на журнальном столике вибрирует телефон Флоренс. Она отходит от меня и берет его в руки.
– Кто это? – взволнованно спрашиваю я: вдруг родители или Оскар пытаются меня разыскать.
– Никто, – слишком поспешно отвечает она.
– Кто? – Я подхожу ближе, стараясь разглядеть номер звонящего. – Это же твой агент.
Она нехотя кивает, телефон по-прежнему вибрирует в руке.
– Я жду звонка насчет обсуждения следующей книги Ноя Пайна, но…
– Ответь.
– Кейт…
Я беру у нее телефон, нажимаю кнопку ответа и возвращаю обратно. Флоренс одаривает меня легкой благодарной улыбкой, одними губами шепчет: «Я быстро» – и исчезает в коридоре.
Я возвращаюсь к окну и снова смотрю на улицу. Что я здесь делаю? Я должна быть с Оливией. Возможно, если я сейчас вернусь к родителям, то смогу убедить их позвонить в полицию. Как только пройдет шок от возвращения Оливии, родители поймут, в чем дело. Вызовут полицию, чтобы можно было начать расследование и найти похитителя. А если тем временем он вернется за ней?
Меня охватывает паника: я должна идти. Я должна…
В животе начинается спазм.
Внизу на улице толпа медленно движется по тротуару в хвосте процессии. Все смотрят на выступающих. Все, кроме фигуры в черном: черные джинсы, черная куртка с капюшоном. Слишком теплая одежда для летней жары. Слишком широкие плечи, чтобы этот человек был женщиной. Слишком высокий рост. Он смотрит прямо на мезонет. Прямо на меня. Вокруг него толпа. Он – черная дыра в разноцветном бушующем людском море. Солнечные блики пляшут на его венецианской маске. Я уже видела ее раньше. Этот длинный нос и яростно нахмуренные брови преследовали меня в ночных кошмарах. Маска не черная, как показалось мне в темноте на лестничной площадке, когда он похищал мою сестру. Она темно-синяя. Самый глубокий, самый темный оттенок синего.
Удавка страха захлестывает грудь, пока я не перестаю дышать. Мне снова десять, я в оцепенении наблюдаю, как он крадет мою сестру. Наблюдаю, как он разрушает мою жизнь.
Чья-то рука трогает меня сзади, я разворачиваюсь, стиснув кулаки, чтобы отбить нападение.
Флоренс отшатывается:
– Кейт!
Сердце колотится, я поворачиваюсь обратно к окнам. Но он исчез.
– Нет, – выдыхаю я. – Нет.
Он был там. Я видела его. Я бегу через гостиную в коридор, Флоренс за мной. Не останавливаясь, чтобы обуться, рывком открываю дверь и босиком сбегаю по лестнице. Флоренс что-то кричит вслед, но я мчусь дальше, полная решимости добраться до человека в маске. Распахиваю входную дверь и вываливаюсь под слепящее солнце. Здесь шумно. Кругом пьяные, загорелые, неповоротливые люди. Спотыкаясь, я спускаюсь по каменным ступеням и протискиваюсь сквозь толпу. Карнавальная процессия уже ушла дальше по улице. Я перебегаю дорогу, встаю на то самое место, где он был всего несколько секунд назад, поворачиваюсь влево и вправо, но его нигде нет. Видимо, он снял черную куртку с капюшоном и вместе с маской засунул в сумку. Он может оказаться кем угодно.
Флоренс хватает меня за руку и разворачивает лицом к себе. Я поднимаюсь на цыпочки и напрягаюсь, чтобы заглянуть поверх ее головы.
– Черт возьми, Кейт, что происходит?
– Человек, который похитил Оливию, наблюдал за вашим домом, – отвечаю я, всё еще высматривая ту черную дыру.
– Что?
Я освобождаюсь из ее хватки и марширую по улице, не желая сдаваться.
– Я так и знала, что он вернется за ней.
Флоренс преграждает мне путь:
– За кем вернется?
– За Оливией!
Смятение. Шок. Я вижу это на ее лице. Но объяснять некогда, поэтому я поворачиваюсь направо и взбегаю по ступенькам чьего-то крыльца, чтобы лучше рассмотреть толпу. Но мне не хватает роста, и я карабкаюсь на чугунные перила. Флоренс стискивает мне запястье и рывком притягивает к себе: