Денди Смит
Не та дочь
– Что ты делаешь? Пожалуйста, просто скажи, что происходит. Ты меня пугаешь.
Я смотрю в ее большие карие глаза и понимаю, что больше ни секунды не могу хранить тайну:
– Оливия вернулась.
Подруга бледнеет:
– Что?
– Она появилась в доме родителей рано утром.
Флоренс качает головой:
– Ты уверена?
– Мама и папа отказываются звонить в полицию, потому что Оливия не разрешает. Она не хочет рассказывать, где была, или что с ней случилось, или как ей удалось сбежать. Притворяется, что ничего не помнит о той ночи, и болтает о крем-брюле.
– Кейт…
У меня кружится голова. Холодная липкая паника туманом расползается в груди, когда я вижу, как человек в маске проскальзывает через французские двери в дом моего детства, сжимая нож рукой в перчатке. Я представляю, как он крадется по коридору в спальню родителей. Слышу их крики. Вижу, как лезвие рассекает кожу и мышцы, впивается в кости. На этот раз он позаботится, чтобы Оливии больше не к кому было вернуться. Моя решимость укрепляется. Я выхватываю у Флоренс телефон и делаю то, что должна была сделать еще несколько часов назад: звоню в полицию.
10
Элинор Ледбери
Ледбери-холл полон незнакомых людей. Доставщики и декораторы, бармены и официанты расползлись по всему дому, как муравьи на пикнике, и всё портят. Элинор стоит на площадке парадной лестницы и наблюдает, как они снуют туда-сюда с ящиками с вином и роскошными цветочными композициями. Они готовятся к вечеринке, которую организовывает дядя Роберт. Его фармацевтическая компания недавно объединилась с другой, и это их первое публичное мероприятие.
– Он не имеет права вот так захватывать наш дом. – Рядом появляется Хит. Она не оборачивается. Почти не смотрит на него с тех пор, как застукала его с той брюнеткой, Софией, в музыкальном магазинчике, а он и не заметил. На этой неделе он бросал Элинор каждый день и постоянно врал о том, куда едет. Элинор знает, что брат с ней, но не может заставить себя разобраться с ним. Она очень боится, что этим оттолкнет его еще больше. Что он уйдет и никогда не вернется.
– Ледбери-холл наш.
– Не раньше, чем через год, – холодно отвечает она, просто чтобы уязвить его. – Или ты кого-нибудь пригласил?
– Нет, – отвечает он как само собой разумеющееся. – А ты?
– Возможно.
Он напрягается и открывает рот, чтобы заставить ее объяснить, но тут в холле появляется дядя Роберт и зовет их. Элинор сразу идет к нему. Хит, как всегда, не торопится.
На коже дяди Роберта проступают капельки пота, но Элинор не знает, почему: то ли волнует предстоящая вечеринка, то ли она сама.
– Я распорядился, чтобы к вам в комнаты доставили одежду для сегодняшнего вечера.
Элинор вздрагивает от возбуждения: у нее почти никогда не бывает обновок. В основном она донашивает вещи за братом и матерью. Хит только ухмыляется в ответ.
– Это очень важная вечеринка, – настаивает дядя Роберт. – Я хочу, чтобы вы оба показали себя с лучшей стороны. Моим коллегам чрезвычайно важно увидеть, что мы счастливая семья.
– Хочешь, чтобы мы соврали ради тебя, дорогой дядя? – спрашивает Хит скучающе-насмешливым тоном.
Дядя Роберт придвигается к ним и поднимает указательный палец:
– Я серьезно, мальчик. С лучшей. Стороны.
Губы Хита изгибаются в презрительной усмешке.
– Но я уже пообещал Элинор показать себя с худшей стороны.
Рука дяди Роберта сжимается в кулак. Глаза Хита горят вызовом – он рвется в драку. Но на пути всех ножей, которые мечут друг в друга Хит и дядя, оказывается Элинор. Дядина вспыльчивость всегда пугала ее, а вот брату всё равно. В детстве дядя несколько раз поколачивал его, но сейчас Хит вырос. Он сильнее. И дядя Роберт это знает. С усилием он разжимает кулак, медленно поворачивается и уходит в свой кабинет.
Элинор, разозленная на брата за его провокации, поднимается прямо к себе в спальню и собирается закрыть дверь, но Хит с легкостью придерживает ее. Брат встречается с ней взглядом и проскальзывает внутрь:
– Что случилось?
Она садится на кровать и прижимается спиной к изголовью.
– Я тоже не хочу, чтобы в нашем доме были посторонние, – тихо произносит он.
Она решает не принимать его поддержку. Она хочет, чтобы он почувствовал такое же одиночество, как она каждый раз, когда он бросает ее здесь ради Софии. Не обращая на Хита внимания, Элинор тянется за книгой. Но она так зла на брата – и за его тайную интрижку, и за то, что он всегда нарочно задирает дядю, – что слова расплываются на странице. Хит забирает у нее книгу в мягкой обложке и присаживается на краешек кровати.
– Сколько раз я говорил не читать эти романчики?
– Потому что не веришь в любовь?
Он меряет ее таким пристальным взглядом, что у нее перехватывает дыхание.
– Потому что на самом деле я в нее верю. А эти книжонки научат тебя только одному: будто жить вместе долго и счастливо так же легко и просто, как найти в грязи пенс.
Элинор пытается встать, но Хит удерживает ее:
– Это всё сладенькое вранье. Ничего стоящее не дается легко, Элли. Ничего.
У Элинор на кончике языка вертится вопрос, относится ли это к ней самой. Но она прикусывает губу, чтобы остановиться. Потому что Хит хочет не ее, а брюнетку из музыкального магазина. Эту Софию.
– Оставь меня в покое.
Брат выгибает бровь и насмешливо кривит губы, словно от укуса котенка:
– Что случилось?
– Ты, – огрызается она. – Постоянно дразнишь дядю Роберта. Всего одна вечеринка, Хит. Для него это важно.
– А ты задумывалась, почему это важно? Он считает, что если у него наши деньги, то у него есть власть над нами. Но мы явно нужны ему. Сегодня вечером, сестренка, он в нашей власти.
– Я не хочу власти. Я хочу… Я хочу…
Я хочу, чтобы ты хотел меня – она не может заставить себя произнести это вслух.
Выражение лица Хита смягчается.
– И чего же ты хочешь, Элинор?
Она с трудом переводит дыхание:
– Я хочу, чтобы ты выполнил просьбу дяди Роберта. Чтобы показал себя с лучшей стороны, и мы смогли пережить этот поганый вечер в целости и сохранности.
Его глаза изучающе блуждают по ее лицу. Она боится, что брат будет настаивать на большем, и она уступит.
– Ладно, – просто говорит он. – Всё что захочешь.
Когда Хит уходит, она достает из тайника под кроватью куртку Флинна и надевает ее. В те долгие часы на прошлой неделе, когда брат бросал ее, Элинор ловила себя на мысли, что ее тянет вдохнуть запах Флинна – аромат кофе и цитруса. Почему-то от этого она чувствовала себя не такой одинокой.
11
Кейтлин Арден
Куча дежурящих возле Блоссом-Хилл репортеров и операторов издают непрерывный шум – как стук дождя осенью или жужжание вентилятора летом. Сколько еще они будут превращать нашу жизнь в национальное достояние? Но поскольку в центре этой истории моя неотразимо красивая сестра, передышка невозможна.
Прошла неделя с тех пор, как я позвонила полицейским. С тех пор, как они приехали в родительский дом и вызвали всех на допрос. Как и следовало ожидать, отец пришел в ярость. И так и не вышел из нее, судя по выражению его лица: сейчас он сидит напротив меня в своей удушливо жаркой гостиной. Мы молчим, прислушиваясь к то нарастающему, то стихающему гулу множества чужих голосов в саду. Полицейские снаружи сдерживают их натиск. Сегодня утром я проснулась от кошмара: во сне репортеры врывались в дом словно полчище тараканов, вваливались в окна и двери, топча друг друга и непрерывно выкрикивая вопросы так, что разбивались стекла. И среди них, мощный и совершенно неподвижный, стоял человек в маске.
Я моргаю, отгоняя видение, но сердитое отцовское лицо не дает расслабиться. Его пальцы крепко стискивают ручку чайной кружки, когда особенно крикливый журналист швыряет вопросы из-за задернутых штор гостиной.
Я неловко ерзаю, мечтая, чтобы мама и Оливия вернулись из участка. Смотрю телефон, игнорируя все сообщения от друзей, которые видели новости, – у меня дюжина пропущенных звонков от Джеммы, – и проверяю время. Утро перетекло в полдень, принеся липкую жару.
– Они должны скоро вернуться, – я пытаюсь завязать разговор.
Отец не отвечает, хмуро прихлебывая чай. Мне становится совсем грустно. Когда-то я наивно надеялась, что если Оливия вдруг вернется, то наша семья станет прежней, лед между отцом и мной растает. Этого не случилось. На самом деле наши отношения стали еще более холодными и зыбкими, чем раньше.
Отец отдалился от меня после похищения Оливии, и на то есть причина. У меня никогда не хватало смелости заговорить об этом. И, наверное, не хватит.
Я ищу, что бы такое сказать, но никак не подберу слов, которые всё исправят. Я не могу вернуться назад и отменить свое решение сообщить в полицию. Но даже если бы и могла, то не стала. По крайней мере, сейчас, когда дом окружен целой толпой, мы в безопасности. Оливия в безопасности. Разве для отца это не важно?
– Человек в маске теперь не посмеет напасть.
Отец отводит взгляд. От этого небольшого демарша у меня внутри всё сжимается. Вряд ли он поверил, что в тот день я правда видела кого-то возле дома Флоренс. Похоже, отец считает, что я всё выдумала, чтобы появился повод срочно вызвать полицию. Для отца главное – всё контролировать лично, а я лишила его такой возможности, когда ослушалась приказа не привлекать полицейских. А может, он боится, что промедление с вызовом полиции ударит по его репутации.
Открывается входная дверь, и в гостиную врывается волна шума, щелканье камер и возбужденный рев. Дверь захлопывается, волна отступает. Я снова представляю себе тараканов, ползущих из леса, шлепающихся с деревьев.
На пороге появляется измученная мама.
– Стервятники, – шипит она. – Как же я хочу, чтобы нас оставили в покое.
Папа утешает ее, бросая на меня обвиняющие взгляды, и я краснею.
В гостиную входит Оливия, хмуро уставившись на стопку листовок в своих руках. Господи, как же она ослепительно красива. Абсолютно симметричное лицо с угловатыми скулами, длинные густые загнутые ресницы. Я была права насчет ее волос: чтобы вернуть им былое шелковистое золотистое совершенство, понадобились только душ и расческа.
Папа поворачивается к ней:
– Привет, милая.
И в этих двух словах, обращенных к Оливии, столько тепла, которого не досталось мне за последние полчаса.
Но она не отвечает, потому что поднимает глаза, видит меня и расплывается в широкой белозубой улыбке:
– Ты здесь.
Она протискивается мимо мамы, не обращая на папу никакого внимания. Я встаю с места. Она обнимает меня, я тоже обнимаю ее стройную фигуру, листовки в ее руках сминаются, оказавшись между нами. Я испытываю небольшое удовлетворение от того, что Оливия проигнорировала отца и бросилась прямо ко мне. Такое же чувство испытываешь, когда кошка тычется носом и устраивается именно на твоих коленях. Когда тебя выбирает дикое и такое желанное существо.
Я вдыхаю сладкий аромат ее вишневого шампуня. Через плечо Оливии я вижу, как мама и папа переглядываются, и она одними губами шепчет ему: «Ничего». Вчера мама сказала мне, что надеется сегодня по дороге в полицейский участок и обратно вытянуть из Оливии побольше информации. Поскольку сестра уже взрослая – ей двадцать девять, то полиция не обязана делиться с нами подробностями расследования или докладывать всё, что Оливия рассказала про плен. Так что мы почти ничего не знаем. Каждый раз, когда кто-то из нас заговаривает с ней об этом, она с удивительным спокойствием превращается в безмолвную бронзовую статую. Теперь, окончательно осознав реальность возвращения дочери, мама отчаянно хочет знать, что произошло. Папа, напротив, жаждет жить как ни в чем не бывало. Вчера, когда я уезжала от родителей, они спорили: мама настаивала, что нужно вызнать больше подробностей, а папа убеждал ее прекратить это. Но я тоже хочу знать. Конечно, никто из нас до конца не поймет, как прожила Оливия эти последние шестнадцать лет. Но и решение оставаться в неведении тоже не принесет пользы.
– Я соскучилась по тебе, – шепчет Оливия.
– Не мни их, – наставляет мама, забирая у нее смятые листовки. – Что это? – спрашивает она, выуживая из стопки и поднимая вверх маленькую кремовую визитку.
– Новый психотерапевт, – скучающим голосом отвечает Оливия, забирая визитку обратно. – Мне ее дал офицер по семейным связям. Первый прием на этой неделе.
Мама корчит гримасу:
– Еще один психотерапевт?
Оливия вздыхает:
– Ну да. Я же настолько ненормальная, что мне выделили целую команду психиатров. Разве мне не повезло?
Повисает неловкое ошеломленное молчание.
– Ты не… – В маминых глазах паника. – Ты не такая, как все. Ты просто… ты…
– Поднимемся наверх? – шепчет мне Оливия.
Звонит папин телефон. Отец прокашливается и исчезает на кухне, чтобы ответить. Наверное, это по работе.
– Приготовлю что-нибудь на обед, – объявляет мама с напускной веселостью.
– Я не голодная, – отвечает Оливия.
– Могу сделать лазанью. Это по-прежнему твое любимое блюдо, да?
– Не надо, – наотрез отказывается Оливия и поворачивается спиной. У мамы обиженный вид, но Оливия то ли не замечает этого, то ли ей плевать.
– Так, – говорит она, – а где Оскар?
– В Лондоне, – отвечаю я, пытаясь поймать мамин взгляд и убедиться, что с ней всё в порядке. Но Оливия отодвигается вправо и загораживает ее.
– Зачем ему в Лондон?
– Деловая встреча.
Оливия оживляется:
– Нам срочно нужно в Лондон.
– Что? – взвизгивает мама. – Ты не можешь ехать в Лондон. Это не…
Оливия хватает меня за руку и тащит из гостиной в коридор и дальше, вверх по лестнице. Поднявшись на второй этаж, я заглядываю вниз: мама стоит, всплескивая руками, на лице гримаса боли. У меня внутри всё виновато сжимается – как всегда, когда мама волнуется или расстраивается, пусть и не из-за меня. Я бы попробовала ее лазанью даже после целой порции жаркого – просто чтобы сделать ей приятное.
Оливия тащит меня в свою комнату. Она начала делать коллаж на стене над кроватью. Наши детские снимки: последний совместный отпуск на Кипре, мы вдвоем плаваем в бассейне на надувных розовых матрасах; она и Флоренс в очереди на концерт Spice Girls; мы с Оливией в одинаковых рождественских свитерах сияем от счастья среди кучи подарков. Папа в сторонке – его почти не видно в кадре – держит наготове открытый мусорный пакет для сорванной упаковки.
На кровати – россыпь дневников. Оливия кивает на них, хотя я не ничего не спрашиваю.
– Папа принес с чердака. Я хочу вспомнить.
– Ты можешь спросить, – мягко отвечаю я. – Если захочешь что-то узнать или…
Она кивает.
И тут я замечаю хорошо знакомый дневник в мягкой фиолетовой обложке. Мой собственный. Оливия собирает дневники, засовывает в изъеденную молью картонную коробку и задвигает под кровать. Я помню ее реакцию много лет назад, когда сестра застукала меня со своим дневником с пчелкой. Какая-то детская частичка меня тоже хочет сузить глаза и спокойно протянуть руку ладонью вверх в ожидании, что Оливия вернет мою вещь. Как в свое время сделала она. У нее бы тоже свело живот от паники и чувства вины?
– Ты это читала? – властно спрашиваю я.
– Ну, это было в коробке, – она беспечно пожимает плечами. – Наверное, мама подумала, что там всё мое.
– Но ты-то знаешь, что это не так.
Она виновато краснеет, и я чувствую легкий укол раздражения из-за того, что отчитываю старшую сестру. Но на самом деле я не раздосадована. Почти нет. Мой дневник просуществовал всего несколько недель, прежде чем превратиться в очередной альбом для рисования.
– Мне было любопытно. Я столько пропустила в твоей жизни. Когда я пропала, ты даже ни разу не целовалась с мальчиком, а теперь… – она недоверчиво качает головой, глядя на мою левую руку. – Теперь ты помолвлена. Ты выросла, а я всё пропустила.
Я чувствую себя ужасно из-за того, что только что дразнила ее. И не знаю, что ей ответить на такую горькую правду. Я подбираю слова, мысленно прикасаясь к ним кончиками пальцев, как к цветам вдоль садовой дорожки, не зная, какие выбрать. Но не успеваю сорвать их и выпустить на свободу, как Оливия продолжает, уставившись в окно за моей спиной:
– После той ночи у всех вас просто продолжалась прежняя жизнь.
Наша жизнь продолжалась только в том смысле, что сердца продолжали биться. Но ритм изменился, стал более торопливым, трепещущим от страха.
– Каждый день без тебя был пыткой, – честно отвечаю я. – Мы ломали голову, где ты, вернешься ли домой, отпустит ли он тебе когда-нибудь. Я…
– У тебя прелестное платье, – перебивает она, снова ловко уклоняясь от темы похищения. И смущенно опускает взгляд на свою одежду, позаимствованную из маминого гардероба: слишком большую, мешковатую в груди, свисающую под мышками, собирающуюся в складки вокруг тонкой талии.
– Я могла бы принести тебе какую-нибудь свою одежду, – предлагаю я. – Возможно, она тебе великовата, но…
– Возможно. – Оливия с размаху садится на кровать и грызет ноготь большого пальца. – Жаль, что у меня нет своей одежды. С тех пор, как я вернулась, я даже не чувствую себя настоящим человеком.
Я присаживаюсь рядом:
– Ты о чем?
– Я чувствую себя куклой в одежде, которую выбирала не я. Которой говорят, куда идти, что съесть, когда есть. Меня со всех сторон теребят полицейские, психотерапевты, судмедэксперты. Я ничего не решаю сама. – Она горько усмехается. – На самом деле я больше похожа не на куклу, а на мешок с вещдоками.
Я с раскаянием опускаю взгляд на свои руки, вспоминая, как хладнокровно назвала сестру ходячим местом преступления в день ее возвращения. И поднимаю глаза, гадая, услышала ли она тогда.
– Мама душит меня, – жалуется она. – Обращается как с ребенком.
– Она очень сильно тебя любит. И ее назойливость, и лазанья… Именно так она проявляет свою любовь, – я бросаюсь на защиту мамы, хотя сама чувствовала удушающие объятия ее заботы. Настолько тяжелые, что иногда кажется, будто на тебя навалили сотню толстых шерстяных одеял. Поначалу это успокаивает, но потом ты оказываешься погребенным под ними и еле дышишь.
– Ты права, – сокрушенно отвечает Оливия. И я чувствую укол сожаления из-за того, что заставила ее задуматься о своих чувствах. – Я веду себя неразумно. Я…
– Мама может перегнуть палку, – торопливо перебиваю я и прикусываю губу, потрясенная тем, что сейчас нанесла удар в спину своей любящей маме. Оливия улыбается, и между нами что-то возникает. Что-то сестринское, ослабляющее неумолимую хватку одиночества.
– Она бывает и такой, правда? – Оливия поджимает одну ногу под себя и заговорщически подается вперед. – Она повсюду. Постоянно. Я бы хотела, чтобы мы с тобой могли побыть друг с другом. Сбежать ото всех.
– Я тоже.
Она сияет:
– Правда?
Я киваю.
Она встает с кровати, вытаскивает коробку, достает мой дневник, лежащий сверху, открывает его и листает страницы, пока не находит искомое.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
Она довольно улыбается в ответ, захлопывает дневник и швыряет на туалетный столик. Потом прислоняется к дверному косяку и зовет маму – почти точь-в-точь как когда ей было тринадцать.
Через секунду мама взлетает вверх по лестнице, взволнованная и окрыленная:
– Всё в порядке?
Оливия кивает.
– Извини, – нежно просит она. – Визит в полицию всегда выбивает меня из колеи. Я не должна была вымещать это на тебе.
– Не нужно извиняться, милая, – отвечает мама. – А если что-то понадобится, ты знаешь – я всегда рядом.
Губы Оливии кривятся в довольной ухмылке.
– Я бы с удовольствием поужинала лазаньей, если ты всё еще не против ее приготовить.
– Конечно.
– Кейти тоже останется на ужин.
Мама бросает на меня взгляд:
– Правда?
– Конечно. Это было бы здорово.
– Прекрасно. Люблю, когда мы все вместе. Всё как раньше. – Оливия крепко обнимает маму. Мамины глаза удивленно округляются, но потом на ее лице появляется безмятежное выражение, и она обнимает дочь в ответ.
– Кейт только что рассказывала мне об этом вкусном чизкейке из пекарни «Баттервик» в Бристоле. Что это лучшее из всего, что она пробовала.
Вранье, я ни разу не упомянула «Баттервик». Видимо, именно это Оливия сейчас искала в моем дневнике. Я ошеломленно наблюдаю за происходящим.
– Боже мой, – говорит мама. – Да, мы давненько не пробовали тех пирожных.
– А можно сегодня? На десерт?
– Ну… – волнуется мама. – Пекарня на другом конце Бристоля.
– Это очень далеко? – Оливия просто сама невинность.
Мама смотрит на часы:
– В часе езды. Мне придется выехать прямо сейчас, чтобы успеть до закрытия.
Оливия оттопыривает и надувает нижнюю губу, словно девочка-модель:
– Я весь день не хотела есть, а потом Кейти рассказала об этом безумном шоколадно-апельсиновом чизкейке, и теперь я больше ни о чем не могу думать.
– Ну… – Мама нерешительно переводит взгляд с меня на Оливию, но желание угодить дочери берет верх. – Думаю, можно.
Оливия улыбается:
– Спасибо, мам. Ты самая лучшая.
Мама купается в комплименте, ее щеки розовеют.
– Я скажу отцу, чтобы вернулся с работы вовремя. И тогда можем ехать. Может быть, остановимся выпить кофе по пути.
– А можно, мы с Кейти останемся? Вряд ли сегодня я смогу еще раз преодолеть стену из репортеров.
Мамино разочарование тут же сменяется беспокойством.
– Ты? Одна?
– Не одна, а с Кейти. – Оливия придвигается ко мне так близко, что ее рука касается моей. – К тому же снаружи полиция. С нами будет всё в порядке, правда?
– Да, – соглашаюсь я, чувствуя укол тревоги. Что она творит? – Конечно.
Мама колеблется, явно не желая оставлять нас одних. Хотя мы уже взрослые, она помнит нас девочками. В тот последний вечер она поцеловала на прощание нас обеих, а вернулась уже к одной. Она прикусывает губу.
– Ну, если ты уверена…
И хотя меня тревожит человек в маске, я напоминаю себе, что кругом полно полиции. Мы обе киваем.
Вскоре мама уходит, и мы остаемся одни.
– Что это было? – спрашиваю я, когда мы слышим шум машины, выезжающей с подъездной дорожки. Но Оливия уже сбегает по лестнице, идет на кухню, хватает мою сумочку и сует мне в руки:
– Где ты припарковалась?
– Зачем тебе это?
– Затем, сестренка, что мы едем за покупками.
Я открываю рот. Снова закрываю.
– Мы не можем.
– Разумеется, можем. Доедем до Бата и вернемся раньше мамы. Она даже не узнает, что нас не было.
– Но…
– Они не могут вечно держать меня дома взаперти. По сути, я сменила одну тюрьму на другую.
– Оливия…
– На следующей неделе я встречаюсь с Флоренс и не могу пойти в мамином платье от «Маркс энд Спенсер»[19]. Ни за что, – Оливия вскидывает подбородок. – Так что или ты идешь со мной, или я иду одна.
При мысли, что она отправится куда-то одна, в животе поднимается паника. Он всё еще где-то здесь. Я видела его на улице возле дома Флоренс и уверена: он собирается вернуть Оливию. Он снова охотится на нас. У меня нет выбора.