Денис Ганин
Прочь из города
Чуть погодя, навстречу ему также молча пробежали мимо двое парней, и у них тоже в руках были дополна набитые сумки и фирменные пакеты с красной стилизованной цифрой «5».
«Неужели открыли-таки «Пятёрку»?» – перед Ропотовым снова забрезжила надежда. Он ускорил шаг, временами переходя на бег.
По дороге он повстречал ещё пять или шесть молча убегавших прочь мужчин и пару женщин. И, как и у тех – первых, обе их руки были заняты. Когда же Ропотов наконец вошёл, даже вбежал в магазин, в дверях его неожиданно сбил с ног ещё один человек с пакетами в руках, выскочивший прямо на него. Столкнувшись, мужчины упали в разные стороны.
Один из пакетов, которые были в руках выбегавшего, порвался. На пол с шумом вывалились и покатились в разные стороны консервные банки, лопнули от падения и рассыпались пакеты с крупой и сахаром, разбилась бутылка водки. Резкий запах спирта ударил в нос. Лужа водки стала быстро расширяться, поглощая сыпучие продукты и растворяя их вместе с грязью и приводя, тем самым, в полную негодность.
Упавший мужчина с досадой быстро посмотрел на разбросанные продукты, потом – со злостью на Ропотова, грязно выругался в его адрес, также быстро поднялся, схватил оставшийся целым другой пакет, а освободившейся рукой – самую большую консервную банку и устремился прочь из магазина.
Ропотов толком не успел даже сообразить, что произошло. Продолжая держаться за ушибленное плечо, он встал, отряхнулся, бросил взгляд на беспорядочно лежащую на полу кучу продуктов, затем – вслед убегающему мужчине. «Почему он не поднял всё это, убежал?» – подумал Ропотов.
Он зашёл в магазин. Освещения внутри не было: только свет с улицы падал немного внутрь, делая различимыми контуры кассовых линий и витрин.
– Эй! Есть тут кто? – крикнул он.
В ответ ему прозвучал грохот чего-то падающего в дальнем конце магазина. Потом всё стихло.
Он постоял немного, потом сделал пару шагов вперёд. Неожиданно его нога наткнулась на что-то мягкое. Он наступил на это что-то, нога будто перекатилась с препятствия и соскользнула на пол. После дневного света там, снаружи, глаза заволокло тёмной пеленой, и пока она не спала, ничего не было видно.
Едва удержавшись от падения, Ропотов стал пытаться вглядеться туда, вниз. Постепенно очертания предметов стали проступать. Внизу у его ног кто-то неподвижно лежал. Это было распластанное тело человека. Оно не подавало никаких признаков жизни. Ропотов машинально одёрнул свою ногу и отскочил немного назад. Огляделся по сторонам. Никого. Пульс участился, в висках застучало. Ему впервые за несколько последних дней вдруг стало жарко.
«Труп, – пронеслось у него в голове. – Как же это?» Он высвободил немного шею от шарфа и глубже задышал. Потом снял перчатки, полез в карман.
Дрожащими руками он достал свой фонарик и посветил вперед и вниз.
Страшная картина предстала перед его глазами. Мужчина в форме охранника, поверх которой была фуфайка и полуразмотанный шарф, лежал ничком с проломленной головой в луже крови. Рядом с ним валялась шерстяная шапка. Руки его были одеты в такие же шерстяные трикотажные перчатки. А метрах в трёх от тела лежал отрезок трубы, которым, видимо, и был убит этот несчастный.
От лужи крови в сторону Ропотова, а также в противоположную – в глубь магазина – вели тёмные следы. Он с ужасом обнаружил, что часть следов была его, как и то, что его нога, та самая, которой он наступил на тело, по всей видимости, на руку, тоже была в крови.
«Вот, чёрт! Вляпался, – подумал он. – А вдруг сейчас сюда ворвётся патруль, и меня схватят, посчитают, что я – убийца?.. А что, если убийца ещё здесь, и затаился, а я ему мешаю уйти незамеченным? Он и меня может также как этого… по голове?.. Что же делать? – Бежать, немедля бежать отсюда!»
Он стал оттирать испачканную в крови ногу о пол. Сделав так несколько раз, Ропотов бросился из магазина на улицу. По дороге он не удержался на ногах и упал. Поднялся. Наконец, улица. Свет. Его мутило. Если бы не пустой желудок, сейчас вывернуло б наизнанку. Там, на свету, Ропотов стал оглядываться по сторонам. Рядом никого не было, но далеко впереди кто-то шёл и явно в его сторону. Двое или трое. А за ними – ещё несколько двигающихся точек.
«Что делать? Бежать? А может, вернуться, собрать хотя бы консервы, которые выронил тот мужик? – он оглянулся назад. – Но как только я их возьму, стану соучастником убийства. Они и станут вещественным доказательством. Раз взял, значит, и убил. А не сам убил, так в составе группы лиц. Никто ведь даже разбираться не станет и искать остальных. Нет. Бежать!.. Но дома голодные дети, Лена. Не сегодня-завтра они могут умереть, я и сам уже не ел несколько дней… Господи!.. Что же делать-то?» – ломал себе голову Ропотов, нервно кусая свою нижнюю губу. В это время к магазину стали подходить люди.
– Стойте! – преградил им дорогу Ропотов. – Здесь… человека убили.
Подошедшие остановились. К ним подходили другие, они также останавливались, пытаясь понять, что происходит. – Кто-нибудь, сходите за полицией! – воскликнул Ропотов.
– Где ж её сейчас найти? – кто-то бросил ему в ответ.
– Полиция, наверное, сейчас обедает. Это мы тут с голода дохнем, – отозвался чей-то голос, – а они животы себе набивают.
Вдруг женщина, которая стояла к Ропотову ближе всех, направила свой взор сквозь него, куда-то вниз. Неожиданная перемена в её глазах, эдакий взгляд гиены на одинокого детёныша антилопы, сразу выдали в ней её интерес. Ропотов догадался, что она увидела продукты – там, в тамбуре магазина, на полу. В следующий миг он уже наблюдал стремительный бросок этой уже далеко немолодой женщины. Она с силой оттолкнула его всем своим корпусом, сделала несколько шагов и, уже в падении, мёртвой хваткой вцепилась в ближайшую к ней банку.
– Моё! – закричала она, лежа на грязном полу и стараясь спрятать добычу под себя, подальше от глаз остальных.
Следом за ней в двери магазина тут же бросились и все, кто был на улице. Глаза их горели, а вместо слов Ропотов, уже падая в снег под их напором, слышал только рыки и визги диких зверей. Люди старались опередить друг друга в попытке урвать хоть что-нибудь съестное.
Двое из них, вцепившись каждый обеими своими руками в ещё одну банку, с остервенением и также только рыча, стали дубасить друг друга коленями, катаясь по полу. Неожиданно один из них резко перестал тянуть банку на себя, и, не выпуская её при этом из рук, с удвоенной силой – своей и своего соперника – ударил этой банкой второго по лицу. Разжавший от боли свои пальцы и оставшийся ни с чем побежденный мужчина истошно заорал и повалился на бок. Из его разбитой губы потекла кровь. Похоже, несчастный лишился также и части зубов. Его крик перешел в рыдание и слёзы, а высвободившиеся руки вознеслись к небу. Победитель же, прижав консервы обеими руками к своей груди, привстав с пола на одно колено и отдышавшись немного, произнёс чуть слышно: «Моё».
– Что вы делаете?! Остановитесь! Люди! – не выдержал Ропотов.
Но никто даже не обернулся в его сторону. Расхватав всё, что можно было подобрать на полу при входе в магазин, они ринулись внутрь, расталкивая друг друга и даже не обращая внимания на ещё не остывший труп под ногами. Холод, голод и стадное чувство двигало ими в этот момент. Спасение голодающих – в руках голодающих. Бери, хватай всё подряд, пока есть, пока другие не схватили, не унесли!
Ропотов заплакал. Сухо, по-мужски. И не от того, что с ним так обошлись, что не послушали его, повалили, втоптали в снег. И даже не от страшного вида превратившихся в животных людей. А от понимания того, что сейчас он тоже поднимется, утрёт слезы и зайдёт в этот проклятый магазин, перешагнёт через бездыханное тело и будет также хватать всё, что ему подвернётся, всё подряд, всё, что способно будет продлить жизнь ему и его семье.
А иначе как? Иначе – смерть. От голода и холода. В блокадном Ленинграде в первую очередь умирали мужчины, потом женщины с детьми. Значит, сначала умрёт он, потом Лена, потом мальчики. Слава Богу, этого он уже не увидит. Но от этого не легче… Нужно во что бы то ни стало бороться. Убивать – табу! Отнимать – табу! Есть человечину – табу! Всё остальное – можно. Можно и нужно.
Глава XVI
Ропотов вернулся домой ещё засветло. Не пустой, наконец. За ним никто не гнался, никто по дороге не пытался у него ничего отнять. В их дворе и в подъезде никто ему даже на глаза не попался.
Поставив тяжёлые пакеты на пол в коридоре, отряхнув с одежды снег и отдышавшись, он заглянул в комнату.
Тусклый свет еле-еле наполнял её, грязную и захламлённую, оттого не похожую вовсе на комнату, а скорее – на берлогу, нору. Большую её часть занимала не кровать – лежбище, составленное из разложенного их с Леной дивана и придвинутой вплотную к нему кровати Саши. Все тряпки, какие были у них в доме: матрацы, одеяла, пледы, верхняя одежда, за исключением надетой на них, – всё было снесено в эту комнату. Здесь же – под всеми этими тряпками, одетые, как капуста, в ста одёжках, лежали в полусне, свернувшись калачиком, его самые близкие люди: Лена, Саша и Паша.
Окно в комнате вместо штор закрывал большой ковёр, который Ропотов с трудом пригвоздил в отверстия от снятой палки для штор и к подоконнику. Между ковром и оконным стеклом на самом подоконнике были навалены всякие тряпки, негодные для укрывания, отчего ковёр выпирал внутрь комнаты, словно грыжа. Лишь узкая полоска их окна оставалась открытой – чтобы понимать, какое сейчас время суток, что там творится на улице, да и просто чтобы окончательно не сойти с ума. Эта полоска была покрыта слоем инея, поэтому чтобы разглядеть что-нибудь в окне, иней нужно было предварительно соскрести чем-то жёстким и тонким. Школьная линейка Саши оказалась для этого весьма кстати.
Здесь же на комоде и журнальном столике был обустроен стол для приготовления пищи. Немытые столовые приборы, тарелки, кружки, кастрюльки и ковшики заполонили всё свободное пространство стола, обильно забрызганное застывшими каплями парафина; для полноты картины не хватало лишь остатков пищи и крошек, но позволить себе такую роскошь в это время они себе не могли. Упаковку от продуктов не выбрасывали. Просто не обращали на неё внимания, да и кто знает, вдруг она ещё пригодится?
В углу комнаты вместо бесполезного теперь телевизора стояло ведро, приспособленное под туалет. Бумага давно кончилась, и на это уже никто не обращал внимания. Ропотов старался каждый день спускаться на улицу и опорожнять его. Но в последние дни, ввиду довольно скудного рациона его семьи, наполняемость ведра сильно упала. Нечего было есть – и, как результат, нечем было и ходить в туалет.
Туалетная же комната, как и ванная, а также детская комната были закрыты, а щели под их дверями – плотно законопачены таким же тряпьём и негодной для туалета бумагой. Всё, что оттуда было нужно, давно перенесли в ставшую теперь единственной жилую комнату Ропотовых.
Воздух в комнате, стоило только зайти в неё с улицы, был ужасный, и если бы не холод, этот смрад был бы невыносим. Правда, как это водится, в течение некоторого времени после нахождения в помещении с неприятным запахом человеческий нос привыкает к нему, и обладателю носа становится уже вполне себе комфортно.
Проветривалась комната только когда Ропотов выходил из дома, все остальное время свежим воздухом жертвовали в пользу нагретого дыханием членов его семьи.
«Во что превратилась наша квартира?» – подумалось ему, когда Лена подняла голову и разглядела в просунувшемся силуэте своего мужа.
– Алёша, это ты? – негромко спросила она.
– Я.
– Ты знаешь, мне даже и есть уже не хочется. И дети просить перестали. Паша совсем притих, как будто в спячку впал… Наверное, мы скоро умрём.
–
Леночка, милая, я принёс еды. Много. Смотри! На несколько дней хватит, если не наброситься и не съесть всё сразу.
Продуктов, которые он принёс, хватило бы им на неделю. В основном, консервы и крупы с макаронами. Даже две бутылки какого-то дешёвого коньяка. Ну и спички, конечно же, и ещё свечки, много свечек.
Изнеможённая Лена была несказанно рада всему этому добру: выразить радость словами у нее действительно уже не было сил. За то, каким образом он всё это достал, она его не осуждала, лишь молча выслушала рассказ мужа о случившимся сегодня и одобрительно покачала головой. От того Ропотову стало немного легче.
– Алёша, я очень волнуюсь, как там мама. Жива ли она, есть ли у неё что поесть?
– Лена! Чего-чего, а еды у неё в доме всегда хватало. Ты чего?! Да с её запасливостью за это вообще можно не волноваться. Она ещё и нам отсыплет… Можно было бы попробовать привезти её сюда со всем её продовольственным складом. Не знаю только, хватило бы бензина: всё-таки на другой конец города ехать. Хотя я даже не представляю, что там сейчас творится, что с дорогами.
– Ума не приложу, что делать. И отпускать тебя боюсь, и за маму сердце болит. Вдруг бензин у тебя кончится в пути, что тогда с тобой и с нами со всеми будет?
Остаток дня Лена и Алексей провели в распределении продуктов по дням и порциям. Первая порция ушла почти мгновенно. За ней – и вторая. С трудом удержались, чтобы не съесть третью. Как и предполагал Ропотов, даже в этом случае хватить должно было на всю неделю.
Потом уже, когда стемнело, он сходил за снегом – в доме уже давно закончилась собранная в последний день её подачи вода. Растопил снег на огне: получилось с половину большой кастрюли. Вода была мутной, с примесью каких-то чёрных и твердых частиц разной размерности, но прокипятив её, можно было уже не опасаться за её качество, а вся взвесь выпадала в осадок.
Ропотов заметил, что на приготовление и кипячение воды уходит слишком много свечек.
«А что, если пойти на улицу и попробовать развести костёр из чего придётся, да хоть бы из кустарника или сучьев деревьев? Повесить над костром кастрюлю – вот тебе готовый и не такой затратный кипяток. Спички у меня есть, есть и ножовка», – неожиданная мысль посетила его.
Глава XVII
Вооружившись самой большой в их доме кастрюлей, Ропотов спустился во двор. Было уже совсем темно. И во дворе – опять никого. Только злой завывающий ветер да редкий снежок. Ропотов подошёл к площадке для мусора. В первую очередь, посмотрел там. Мусора было немного, несмотря на то, что его уже дней десять как перестали вывозить. Людям просто нечего было выбрасывать, ведь нечего было и купить.
Порывшись в куче рядом с мусорными баками, а потом и в самих баках, он отметил для себя, что до него здесь уже как следует покопались: ничего и близко съестного среди мусора не было; не было даже крыс, которые в первые дни «конца света» в Москве в большом количестве неожиданно появились во дворе и в подъездах их дома.
Тем не менее, пару картонных коробок на дне бака Ропотов нашёл, а с ними – и несколько поломанных реек из ДСП и ворох газетной бумаги. Этого для розжига костра должно было хватить.
«Никогда не думал, что буду копаться в мусорных баках на виду у всего дома, как бомж какой-то», – с горечью подумал Ропотов.
На ветру костёр никак не хотел заниматься. В спичечном коробке оставалось всего три спички, когда наконец у него всё получилось, и языки пламени, поглотив картон, принялись облизывать ДСП. Теперь нужно было продолжать скармливать костру новое горючее, поддерживая с таким трудом разведенный огонь.
– Это ты ловко придумал, – послышалось у него за спиной.
Ропотов оглянулся. Позади стоял мужчина, значительно старше его самого, в больших валенках и такой же весь укутанный, как и он сам, и смотрел на висящую над костром кастрюлю со снегом. Не сразу, но в нём Алексей узнал соседа по подъезду с одного из более высоких этажей. Седьмого или восьмого.
– Я тут увидел тебя в окне, как ты огонь пытаешься развести, – он нехорошо и продолжительно закашлял, – я тоже хотел так же, как и ты, кипятку приготовить, да сил не было спуститься, а главное, спички закончились. – Давай, может, подсоблю чем.
– Здравствуйте, – Ропотов учтиво поздоровался. – Вы извините, я не знаю, как Вас зовут.
– Ничего страшного, я тоже не знаю твоего… Вашего имени. Аркадий Никитич меня звать. Спиридонов.
– Ропотов, Алексей… Да можете на «ты». А Вы с какого этажа?
– Я-то? С шестого. Квартира сто двадцать девять, ага?
А ты вроде, с третьего. Помню тебя по лифту.
– Да, с третьего. Из сто двадцатой.
– Ага… Ну, что ж, Алексей, будем знакомы.
Ропотов кивнул.
Спиридонов продолжил разговор:
– Слушай, а ты не пробовал на речку за водой сходить? Отсюда до неё, под Строгинским мостом полчаса где-то идти. Речная вода не в пример лучше этой. И костёр не нужен.
– Я думал об этом, но так и не решился пойти. Во-первых, далеко это, всё в снегу, идти трудно будет, спускаться к реке и потом подниматься – особенно. Во-вторых, лёд нечем вскрыть. Я же не рыбак – ни бура, ни пилы специальной у меня нет. Даже топора обычного нет. Да и не видел я, чтобы кто-то оттуда с водой возвращался. Ну, и санок тоже у нас сейчас нет. Были, когда дети росли, а после – отдали знакомым с работы. Негде хранить, потому вот и отдали.
Спиридонов закивал:
– Ну, да, ну, да. Ты прав, Алексей.
– Аркадий.., – обратился к Спиридонову Алексей и тут же запнулся.
– Никитич, – тот помог ему.
– Да, Аркадий Никитич, Вы поищите пока, чтобы в костёр подбросить. Давайте так: Вы – направо, я – налево.
– Добро, Лёш, – Спиридонов опять зашёлся кашлем. – Возьми пока, – тут он достал из-за пазухи две довольно увесистых книги. – Это мой вклад в твой костёр. Ага?
– Вы уверены? – спросил Ропотов, пытаясь прочитать длинное название первой.
– Уверен, уверен. Не переживай за это! Сейчас это лучшее им применение, – он повернулся и пошёл в свою сторону.
Худо-бедно Ропотов и Аркадий Никитич вдвоём насобирали кое-какие дрова, в ход также пошла и ножовка Алексея. Им пришлось спилить все нетолстые низкорасположенные ветви на ближайших к костру деревьях. Сучья были с живых деревьев, поэтому загорались они плохо, несмотря на то, что давно уже стоящие в Москве морозы, на первый взгляд, и высушили все соки в них.
Пока костёр горел, а вода закипала, мужчины продолжали общаться.
– Я вот только одного не пойму, Аркадий Никитич, почему такое катастрофическое положение у нас сейчас возникло в Москве. Прошло всего ничего, а город в призрак какой-то превратился, люди в своих квартирах умирают с голода и холода, и никто, решительно никто ничего не делает. Вон, Ленинград в блокаду 900 дней простоял. Ведь выжил. Почти три зимы страшных пережил, бомбёжки и обстрелы, а всё равно выжил.
– Вот ты, Алёш, сам себе и ответил: никто ничего не делает. А в Ленинграде – делали. Люди работали, работали заводы, фабрики. Была Алёша, партия коммунистическая, жёсткая ответственность, была отлаженная система управления, ага? Снабжение существовало, распределение. Людям карточки продовольственные давали, а по ним – продукты. И люди ответственности боялись больше, чем голода и холода. Потому и работали, до последнего своего вздоха работали. Город жил, потому что была цель: выстоять, не пустить врага. И потому стояли.
– Но ведь сейчас же нет врага, никто город не бомбит, где же система жизнеобеспечения, где всё?
– Сложный вопрос, Лёш. Такое впечатление, что сейчас система управления городом рассыпалась вся. Нет команды, приказа – нет и исполнения. И чувство самосохранения изменило людям. Закон джунглей у нас теперь, ага? Каждый сам за себя. А когда каждый только о себе думает, он в одиночку и погибает. Думает, что всех обхитрит, что как-нибудь сам справится, главное только – не делиться с другими. Всё – себе, ага? А погибает, потому что чего-то не учёл, а от помощи уже отказался. А оно – раз его – по тому месту, которое не прикрыл. Раз – и всё.
– Это точно. Люди разучились договариваться, да что договариваться – общаться между собой. Все разобщены, никто не знает даже, кто у него соседи.
Спиридонов попытался что-то сказать, но одновременно начал смеяться, и его первые же слова утонули в кашле.
Откашлявшись, как следует, он продолжил:
– Я чего хотел сказать, ага? За примером-то ходить не надо. Мы вот с тобой несколько лет здесь уже живём, в этом доме, в этом подъезде. Одним лифтом пользуемся, а я тебя даже звать как не знал, ага? А ты – меня.
– Да уж, – согласился Ропотов. – Мы с Вами уже битый час тут стоим, костёр жжём, а никто из всего дома так и не вышел. Неужели никому вода кипяченая, горячая не нужна? Да не поверю. Костёр разжечь труднее, чем поддерживать. Все, кому нужно, давно бы уже вышли с ведрами, кастрюлями, да хоть с чайником. Вон, – он провел по воздуху рукой слева направо, – дров полно, весь двор в деревьях. Распилили бы их на дрова, а потом бы уж новые посадили. Зато сейчас бы выжили. Вы-жи-ли!.. Эх, народ!
– А ведь знаешь, Лёшка, люди не только общаться разучились. Они разучились выживать. Наши люди утратили инстинкты самосохранения. Мы привыкли, что кто-то о нас обязательно должен позаботиться. Дадут, сделают, привезут, уберут. А сами-то что мы умеем, что можем, ага? Да даже если и умели когда, всё позабыли, а вспоминать, пробовать даже не хотим.
– Угу. Привыкли, что все из розетки добыть можно. Воткнул – и заработало. А розетка умерла – и всё, каюк.
– Вот и нечем людям сейчас согреться. Все бытовые отопительные приборы – электрические. Ты спрашиваешь – ведь в Ленинграде почти у всех, ну не в каждой квартире, хотя квартиры тогда, в основном коммунальные были, на много семей – это… печки-буржуйки стояли. Не сразу конечно, зато заводы в городе быстро их выпуск наладили. Это ж литьё чугунное. А чугуна город тогда много производил: для фронта, конечно же, в первую очередь, для победы. Но и о рабочих и их семьях ведь тоже думали, ага? Ведь ежели дома у рабочего холод, семья его замерзает, как он работать будет, о чем думать, в первую очередь? О своих. Вот они и наладили выпуск печек и печных труб переносных для вывода в окна.
– Эх, была бы у меня сейчас такая печка – никаких проблем бы не было ни с отоплением, ни с готовкой, – произнёс Ропотов и понурил свой взгляд.
– Вот, вот, Лёш, – Спиридонов опять стал долго кашлять, – сейчас нет ни у кого ни печек, ни запасов. Москвичи перестали делать запасы продовольствия. Ни круп, ни соли, ни консервов, ни спичек ни у кого больше, чем на неделю, нет. Нет погребов, нет сараев, дач, ага? А на тех дачах, что ещё у кого-то остались, – цветочки да газончики. Никто лопату в руки брать не хочет, ты понимаешь, многие даже и не брали ее в руки никогда. Никогда! Представляешь! – он опять закашлял. – Вот сейчас жрать-то и нечего. Привыкли, понимаешь, что в магазинах всегда всё есть. Конечно, магазинов-то полно кругом, круглосуточные всё, универсальные. Хошь тебе – морковка, хошь – водка, хошь – носки, а хошь – аспирин. А где они сейчас, магазины эти?
Спиридонов опять неудачно попытался рассмеяться, но страшный кашель не позволил ему это сделать, заставив проступить на глазах слёзы.
Пока они, ожидая закипания воды в кастрюле, стояли и грелись у костра, Аркадий Никитич спросил у Ропотова:
– Алёш, а ты знаешь, что у нас в подъезде пожар был?
– Да ну?! – удивленно воскликнул Ропотов. – Не может быть!
– Да… Две квартиры: на восьмом и девятом этажах – сгорели. Полностью выгорели, ага?
Ропотов внимательно посмотрел на тёмный силуэт своего дома.
– Да нет, не старайся – не с этой стороны, с моей.
– И когда это произошло?
– Позапрошлой ночью. В квартире на восьмом этаже семья молодая жила: парень с девчонкой и ребёнок у них маленький был. Мамочка ещё с коляской всё время в лифте ездила.
– Ну да, помню её, голубая такая коляска.
– Ага, голубая, – Спиридонов опять закашлял. – Сынишка малой… Видно, чтобы согреться, а может разогреть еду какую, они костёр у себя разожгли. Прямо на полу. Не знаю, открыли они окно или нет, – ну, в общем, угорели они. Заснули, наверное, и угорели, а потом и сгорели. Так в кровати и лежат до сих пор, ага. То, что осталось… – И ребёнок?
– Ну, а то… И ребёнок, и коляска голубая – всё сгорело, ага. А выше их, на девятом, мужик с бабой жили, оба пенсионера… Да, хороший мужик был… Петрович… Разговаривали мы с ним часто… Даже не знаю, проснулись они той ночью или не успели даже. Огонь по балкону поднялся. Хорошо ещё, что чердака в нашем доме нет, да и пламя вниз не пошло, как это часто бывает. А так бы и я, и ты, Лёшка, тоже могли не проснуться вчера… Такие, брат, дела.
– Вот ведь ужас! Кошмар какой… То-то я заметил, дымом ночью несло. А я и не знал, и не подумал даже… Сейчас ведь и пожарные не приедут: некому вызвать-то.
– Да уж… – тут Спиридонов тяжело выдохнул, – хороший мужик был, ага… Петрович… Ох, погорит Москва вся, погорит. Если не кончится бардак этот… Как при Наполеоне, погорит, ей-богу! Помяни мои слова, погорит.
К этому времени кастрюля над костром уже вовсю бурлила пузырями, пора было её снимать, но расходиться мужчинам, соскучившимся по нормальному человеческому общению, уже не хотелось.
Воды на двоих было мало, поэтому первую кастрюлю кипятка, они так решили, Ропотов отдал Аркадию Никитичу. Пока тот поднимался к себе, Алексей поддерживал костёр. Они также договорились, что Спиридонову не нужно будет возвращаться по лестнице, он перельёт у себя кипяток из кастрюли Ропотова в свою и сбросит ту из окна на лестничной клетке в сугроб.
Оставшись один и зачерпнув по новой снега в ставшую совсем уже чёрной от копоти кастрюлю, Ропотов подбросил в костёр приготовленные заранее палки и ветки и стал наблюдать, как снег внутри кастрюли медленно проседает, а едва заметные струйки пара под монотонное шипение устремляются вверх: туда, к душам несчастных соседей-погорельцев.
Глава XVIII
На следующую ночь в подъезде Ропотова умерли ещё два пенсионера, а в соседнем – грудной ребёнок. Вероятно, смертей было ещё больше, но Ропотов об этом ровным счетом ничего не знал.
Когда умер пожилой мужчина из квартиры на пятом этаже, в их подъезде об этом узнали все. Жена умершего принялась кричать, а потом уже просто выла в полный голос. Ропотов поднялся узнать, что же произошло. Спустился и Аркадий Никитич. Из других жильцов больше не вышел никто.
Вдвоём они пытались, как могли, успокоить несчастную женщину, но, похоже, от горя, а также от холода и голода она тронулась умом. Так и пролежала она рядом с окоченевшим трупом до утра, пока сама не умерла. Никто их не выносил из квартиры. Они так и остались лежать вместе на кровати. Зато уже потом кто-то вынес из их незапертой квартиры вещи: всё, что имело какую-то ценность в «мирное время», а также то, что можно было сжечь. Но кого это уже волновало?
Той же ночью, под утро, где-то недалеко от их дома стреляли. Долго и часто. Звуки были очень громкими. Детям, а также Лене было очень страшно. Ропотову тоже было не по себе, но он, как мог, проявлял спокойствие и успокаивал их.
Наутро оказалось, что стрельба велась в районе ближайшего отделения полиции. Здание атаковала какая-то вооруженная группа. Вероятно, чтобы захватить оружие. Вскоре в нём начался пожар, и оно полностью выгорело. На улице, прямо на снегу, лежали тела убитых полицейских. А ещё двое, обуглившиеся и с трудом различимые, остались в сгоревшем уазике рядом со зданием. Люди, какие там собрались днём, обступили их и молча с ужасом разглядывали. Потом приехали военные грузовики, зевак разогнали, а трупы погрузили и увезли. Ропотову об этом рассказал Спиридонов, а ему, в свою очередь, кто-то ещё.
Ропотов потом ещё раз сходил к «Пятёрочке», но и она, как оказалось, сгорела. Что стало с продуктами – уже неважно. Хорошо, если люди их успели растащить, хоть какая от них польза была бы тогда.
Мысль о тёще не давала ему покоя. Возвратившись во двор, он отыскал свой «Солярис» и попробовал открыть его с пульта. К счастью, аккумулятор ещё не успел разрядиться. Ропотов забрался в холодный салон. Все стёкла машины были покрыты хорошим слоем ещё не успевшего слежаться снега. Он попробовал завести машину, и это сразу ему удалось. Щётки на лобовом стекле автоматически сбросили снег и вернулись в первоначальное положение.
Индикатор топлива показывал 32 литра. При расходе зимой по городу десять-одиннадцать литров на сотню выходило не больше трёхсот километров пробега.
«Итого почти триста километров до того момента, как машина встанет. И если не доехать, на этом всё и кончится. Можно даже не вылезать из неё. Просто закроем глаза, заснём и уже не проснёмся, – он поёжился. – Если поеду один, машина будет легче, а расстояние – больше. Но как я их оставлю одних? Уж лучше тогда умирать всем вместе. И сразу».
До дома матери Лены, Ларисы Вячеславовны, от их дома выходило почти тридцать километров. Туда-сюда на круг получалось шестьдесят, а на случай объездов – семьдесят-восемьдесят. То есть всё равно хватало и даже с запасом.
Ропотову пришла идея: «Вот бы забрать всех, детей и тёщу и – прочь из холодного города, на дачу с печкой. Пересидеть там, а потом, как потеплеет, и порядок восстановится, вернуться».
Только вот незадача: дачи-то у них не было. Как не было и родственников в других городах. Зато дача была у его друга Кирсанова. Прошлым летом Ропотовы ездили туда отмечать день рождения жены Кирсанова – Оксаны. В те большие июньские выходные стояла жаркая погода, они даже ходили все вместе купаться на местные пруды – место истока речушки со смешным названием «Рожайка». Хорошо тогда они отдохнули. Да и звал в гости потом их Кирсанов на свою дачу чуть не каждый месяц – хоть его одного, хоть со всей семьей.
Дача Кирсанова располагалась в пятидесяти километрах к югу от Москвы, в садоводческом товариществе недалеко от военного городка Алачково Чеховского района. Дом был хоть и старый, но построен добротно, из брёвен. В доме Кирсановых было несколько комнат, на первом и на мансардном этажах, проблем с размещением у них тогда не возникло.
В самой большой комнате дачного дома была выложена отличная печка-голландка. Из-за жары её тогда не топили, но Кирсанов рассказывал Ропотову, что печка была превосходной: растапливалась с одной спички, тепло давала уже через час и держала его почти сутки.
А какой шикарный погреб был в этом доме! Сколько красивых банок стояло тогда на его стеллажах: и с красными пузатыми томатами и зеленовато-песочными огурцами, с обеих сторон обрезанными, и с жёлтыми кабачками, нарезанными увесистыми кольцами, и ещё желтее – с целиковыми маленькими патиссонами. А какие замечательные компоты: из красной смородины, из чёрной, из вишни. Ну и варенья: клубничное, смородиновое, сливовое, из крыжовника, яблочное повидло. Эх, сейчас бы попасть туда, да с большой ложкой! Да и без ложки – только крышку открыть и так и припасть губами к этим разносолам и сладостям. Ну и пусть себе по животу течёт, главное, чтобы в рот попало.
