Денис Ганин
Прочь из города
– Вот и здорово! А то я, пока шёл домой, уже представлял, как буду скоро корчиться от боли, а потом, через какое-то время окончательно сбесившись, брошусь на вас и загрызу, – взбодрился от радостной для него новости Алексей.
– Мама, а та собачка не может прийти к нам домой? Она не найдёт нас по папиным следам? – дрожавшим от подкативших к горлу слёз голосом спросил Саша, показавшийся из-под кучи одежды на диване.
Оттуда же – из-под одежды – раздался громкий, но приглушенный плач пока незримого Паши:
– Мама, я боюсь, собачка съест нас, как того дяденьку. А-а, а-а…
Оказывается, дети не спали всё это время и всё слышали.
– Алёша! Перестань пугать детей! Мне и самой после твоих рассказов не по себе… Пашенька, мальчик мой, не плачь! Собачка не придёт к нам: папа её убил. Она умерла, её больше нет. Не плачь! Саша, и ты не бойся! Никто к нам не придёт.
Ропотов неловко оправдывался:
– Да я и не думал никого пугать… Я думал, они спят и ничего не слышат.
– А другие собачки? А-а-а-а, – никак не унимался Паша.
– А другие собачки все испугались нашего папы и убежали в лес, в другой город, куда-то ещё и потерялись там… Ну всё, всё, не надо плакать, – Лена полезла руками под тряпичную кучу и извлекла оттуда бедного Павлика. Своими крохотными ручками он растирал по щекам слёзы. Лена прижала его к груди, и его сиплые от простуды всхлипы, останавливаемые только во время снова появившегося кашля, постепенно стали тонуть в складках её одежды.
Саша, первым справившийся со своим страхом и едва удержавшийся от слёз, полез обратно в кучу. По пути он бросил Лене:
– Мама, ну, когда мы уже уедем туда, где тепло и много всякой еды и водички?
– Завтра, Сашенька, завтра, мой хороший. Вот только папа починит нашу машину, заправит её бензином, а мы погрузим в неё все наши вещи, вот тогда и поедем.
Вдруг в этот момент в дверь постучали.
Громкий стук, донёсшийся из коридора, в одно мгновенье разрушил только что установившийся покой в доме Ропотовых. Дети в два горла снова залились плачем. У Паши началась истерика. Лена, как могла, пыталась их успокоить, но куда там!
Не на шутку обеспокоенный Ропотов встал и, как был, с засученным левым рукавом, вышел в коридор. По дороге он случайно уронил взгляд на бейсбольную биту. На всякий случай поднял её и крепко сжал своей здоровой правой рукой. Хотя света нигде не было, и вечерние сумерки уже окутали и коридор в их квартире, и лестницу в подъезде, он по привычке посмотрел в глазок.
Удивительно, но непонятно откуда вдруг взявшаяся короткая вспышка света промелькнула перед ним, и в глазу всё вдруг опять потемнело. Решительно ничего не увидев, он прислонил к двери ухо.
«Что это, интересно, было?» – промелькнуло у него в голове.
Там, за дверью, было тихо. Один лишь ветер тревожно стонал, пытаясь втиснуть хоть часть себя в щели дверного проёма. Ропотов не двигался, продолжая вслушиваться в тишину, нарушаемую лишь детским плачем и настойчивыми уговорами его жены из комнаты.
Через несколько секунд за дверью послышался шорох, потом шум переставляемых с места на место ног, какое-то бряканье, а затем и вовсе – чужое хриплое дыхание и шуршание совсем рядом – возле самого его уха.
Ропотов сразу догадался, что кто-то так же, как и он сам, приложился сейчас ухом к их двери и пытается понять, что происходит в квартире. Он даже почувствовал резкий чужой запах, запах алкоголя и табака. От этого он как-то даже поёжился.
Вдруг за дверью раздался чей-то неприятный мужской голос:
– Ну, что там, Гасэн? Есть кто?
– Дети плачут, и баба их успокаивает. Больше, вроде, никого.
– Она стука не услышала, что ли? Давай ещё попробуй, посильнее.
– Кто там? – серьёзным голосом громко спросил Ропотов, немного отпрянув от двери и тут же снова прильнув к ней ухом.
Стучать в дверь в этот раз не стали. За дверью опять всё смолкло.
Ропотов стал жадно ловить каждый шорох. К шуму ветра теперь прибавился участившийся стук его собственного сердца.
– Мужик, сука, там. Уходим. Давай в соседний, там ещё пошмонаем, – на той стороне перешли на шёпот.
– Что вам надо? – тем же громким уверенным голосом напомнил о себе Ропотов, крепче сжимая рукоятку биты.
И снова жадно прижался к двери.
Послышались быстрые удаляющиеся, а потом и вовсе сбегающие вниз по лестнице шаги, приглушённые мужские голоса, дополнявшиеся всё время каким-то перезвоном.
Ропотов ещё раз посмотрел в глазок. Слабые, быстро уменьшающиеся тени в стремительно тускнущем отблеске фонарика в пространстве лестничной клетки – и больше ничего. А потом уже снова кромешная темнота в глазке, и всё стихающие, стихающие до полного умолкания шаги где-то внизу. Еле слышимый глухой стук закрывшейся подъездной двери довершил палитру звуков. И тишина.
Оставив в покое входную дверь, он быстро проследовал мимо Лены к окну в комнате. Стал энергично скоблить линейкой свежий иней и протирать рукавом свитера новую полынью на поверхности стекла. Всё его внимание сейчас было устремлено только вниз.
– Кто там был, Алёша? – спросила обеспокоенная Лена. Она сидела с ногами на диване, подогнув их под себя и обеими руками обнимая прижавшихся к ней с обеих сторон детей. Они уже не плакали в голос, но стыдливо прятали свои мокрые глаза на материнской груди.
– Да так, ошиблись.., – не поворачиваясь в её сторону, коротко ответил Алексей, – ушли уже, не беспокойся. В его голосе отчётливо слышалось волнение.
Догадавшись, что всё обстоит совсем иначе, нежели ей только что сказал муж, Лена сделала вид, что приняла его ответ.
– Хорошо, потом скажешь.
Она начала покачиваться на месте, увлекая в своем ритме детей, и тихим, ласковым голосом, как может делать это только мать, запела:
– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, а ложись у стеночки, на мягонькой постелечке. Баю-баюшки-баю, не ложися на краю, придёт… нет-нет, никто не придёт, мои ребятушки-козлятушки, мама и папа дома, заиньки мои… заиньки баиньки сейчас будут… спите, мои хорошие, а завтра утром встанем и будем собираться в дорогу.
Она тихонько оторвала от себя почти заснувшего Павлика. От этого он встрепенулся и сам полез на своё место, а, расположившись там, сразу же затих. Саша последовал за ним.
Ропотов продолжал внимательно всматриваться в темноту опускающейся на город ночи. Да так, что аж в глазах пересохло. Из щёлки в окне был едва виден козырёк над их подъездом.
«В какую же сторону они пойдут? Если вправо, тогда я смогу хоть что-то разглядеть!» – забеспокоился он.
Внизу всё ещё никого не было. Время тянулось медленно, заставляя его нервничать: «А что если они сейчас вернутся?»
«Прошли, наверное», – решил всё-таки он, собираясь уже покинуть свой наблюдательный пункт. Как вдруг внизу в темноте показались две фигуры. Те самые два мужика, определённо.
Эти двое, озираясь вокруг и нисколько не торопясь, выходили из подъезда. Один из них шёл медленнее, отставая от другого, – на своё плечо он взвалил какой-то мешок. Первый остановился и обернулся, чтобы подождать второго. Тот подошел к товарищу, снял с плеча мешок и поставил его рядом с собой. Они заговорили. Потом второй, тот, что поставил мешок, достал что-то из кармана, стал возиться… сунул что-то себе в рот и протянул первому. Затем вспышка – закурил сам, а потом поднёс спичку и второму.
На эти пару секунд, пока огонь освещал лицо того, другого, Ропотов успел хорошенько его разглядеть с высоты своего окна на третьем этаже. Сказать, что оно, это лицо, было неприятным, было бы ничего не сказать. Лицо было отталкивающим, даже страшным. Оно было обезображено огромным шрамом, пересекающим всю левую его половину. Лицо неопределенной национальности. Типичное лицо уголовника, причем разбойника и убийцы, того, про кого говорят: «Убьёт и глазом не моргнёт». Такого если встретишь в лесу, на глухом пустыре или в ночной подворотне, сам всё ему отдашь, лишь бы только жизнь оставил.
Эти двое стояли друг напротив друга и о чем-то негромко разговаривали. Вдруг один из них, тот, лица которого Ропотов не видел, поднял голову и стал смотреть по окнам, словно почувствовав на себе чей-то взгляд, – взгляд Алексея, должно быть. В тот момент, когда он пробегал глазами по их окну, Ропотов машинально отшатнулся от щели, тем не менее, краем глаза он не терял из вида происходящего внизу.
Глава XXVII
«Кажется, не заметил», – решил Ропотов, потому что эти двое снова стали смотреть друг на друга, продолжая свой разговор, периодически жестикулируя. Покурив, они пошли дальше, только мешок уже потащил другой. Не спеша, подошли они к соседнему подъезду, открыли дверь и, также озираясь по сторонам, вошли внутрь.
Ропотов ещё немного постоял у окна. Тёмная зловещая ночь опускалась на город. Над соседним домом в сторону центра один за одним пролетели четыре вертолёта. Они летели высоко, поэтому звуки их пропеллеров раздались уже после того, как последний вертолёт скрылся за верхушками деревьев в их дворе. Приглядевшись немного в ту сторону, куда полетели вертолёты, Ропотов увидел игру света на ночном небосклоне: почти такую, каким описывают в книгах полярное сияние. Вот только сейчас здесь, на московском небе, преобладали всё больше оранжевые краски. К игре света ещё добавился и едва различимый гул: такой, словно где-то далеко разыгралась гроза – вспышки молнии видны, а раскаты грома тонут в тишине ночи.
«Какая может быть гроза в феврале?! Это взрывы. Взрывы и зарево пожаров. Обычные и будничние теперь и такие невероятные ещё совсем недавно», – подумалось ему.
Дальше смотреть было нечего: Ропотов отошел от окна. В задумчивости он сел на диван рядом с Леной.
«Скоро они уже не будут ничего и никого бояться: просто выломают дверь и возьмут, что им надо. А его самого и его семью перед этим убьют, даже не вынимая сигарет из своих кривых ртов с гнилыми зубами. У них наверняка и оружие имеется: сейчас его, поди, несложно раздобыть», – вспомнил он пересказанную Спиридоновым историю недавнего разгрома ближайшего к ним отделения полиции, пока Лена, уложив наконец детей, не прошептала ему в ухо:
– Ну, кто там был? Говори.
– Мародеры… пошли по квартирам. Те двое, что сейчас стучали, – явные уголовники. У них на лицах всё написано. Наверное, вскрывают двери и забирают всё ценное, если им никто не открывает. Слабых, думаю, приканчивают. А меня вот, голоса моего – испугались. С мужиками, видно, пока боятся связываться… Сейчас вот в соседний подъезд пошли, ублюдки.
– О, Господи, этого ещё не хватало! Алёша, нужно уезжать поскорее! Мне страшно… Боже мой, мамочка, как она там? – теперь уже Лена, как только что её дети, залилась слезами, уткнулась в плечо сидящему рядом с ней Алексею и стала беззвучно плакать. Её голова соскользнула ему на грудь, а с неё – на колени.
Ропотов положил руку на голову жены и стал гладить её поверх шапки, успокаивая:
– Ну, что ты, мы завтра же уедем отсюда, не бойся. Заберём маму, все обойдётся, поверь мне.
Потом он аккуратно снял с Лены шапку и стал уже гладить по волосам.
Есть что-то магическое в женских волосах, завораживающее. Не зря в стародавние времена на Руси и потом позже, в царской России, девушки держали волосы всегда прибранными, скрывали их от посторонних глаз до самой свадьбы, распуская во всей их красе только на брачном ложе, словно павлиний хвост. Вот и сейчас эти, казалось бы, давно немытые волосы Лены захватили всё внимание Алексея. Он гладил их, и огрубевшей коже его руки было приятно ощущать их, сминать, ворошить, поднимать и понемногу выпускать, пропуская между пальцев. Волосы струились, спадали с его ладони каскадом, до последнего, после чего он вновь зачерпывал её пряди и так же без остатка выпускал.
Лена продолжала плакать, но уже не так, как сначала; по всему было видно, что его шебуршание у неё в голове нисколько не мешало ей, наоборот, было в этом что-то и приятное для неё.
Попеременно вздрагивающая от плача голова её расположилась у него прямо в области паха. Внезапно он почувствовал лёгкое возбуждение. Горячее её дыхание стало проникать к его промежности, а кровь – усиленно приливать к низу живота и органам малого таза. Его влечение к плачущей жене стало усиливаться от ощущения её абсолютной беспомощности и, наоборот, от проснувшегося чувства его собственной силы над ней. Сейчас она была вся в его власти. Фантазии и страсти Ропотова разыгрались не на шутку.
В этот момент он неожиданно для себя представил, как те два уголовника врываются сюда завтра вскоре, как он уйдёт на стоянку. Выбивают дверь и вваливаются в эту самую комнату. Дети в испуге вскакивают, начинают плакать, Лена бросается на их защиту, кричит. Один из злоумышленников бьёт её наотмашь по лицу, толкает на кровать и начинает срывать с неё одежду, продолжая наносить пощёчины. Лена пытается сопротивляться, прикрыть лицо, плачет, умоляет оставить их в покое, немедленно уйти, грозит мужем, полицией. Дети плачут ещё сильнее; второй же злодей легко удерживает их в стороне за руки, не давая соединиться с матерью. Его очень забавляет происходящее перед ним, он смеётся своим кривым ртом, то и дело сплевывая слюну прямо на пол. Предвкушение зрелища и пиршества насилия заводит его не меньше того, со шрамом, раздевающего сейчас Лену и осыпающую её ударами вперемешку с грязными ругательствами.
Лена кричит, защищается, молит о пощаде, но слова её тонут в плаче, и сил сопротивляться уже нет. Её одежда изодрана и частично сорвана с неё, одной рукой она пытается прикрыть свою обнаженную грудь, второй – неловко и безуспешно отталкивает лезущую к ней мерзкую, заросшую щетиной морду и смердящую куревом, водкой, луком и гнилыми зубами слюнявую пасть второго насильника.
«Не на-до! Пожа-луйста… Дети, не смотрите!» – только и успевает прокричать она из последних сил, уступая превосходящей силе и тяжести навалившейся на неё туши здорового мужика. Свободной рукой он уже расстегнул ремень и спустил брюки. Второй же рукой держит Лену за подбородок, сдавливая и грубо теребя из стороны в сторону её лицо. Резким движением своего туловища он раздвигает Ленины ноги и сходу входит в неё своим громадным членом. От его частых ритмичных движений её тело содрогается, а рот широко открывается в беззвучном плаче, диван громко скрипит и стучит своей дальней ножкой. От бессилия, стыда и нестерпимой боли там, внизу живота, она не знает, что делать, куда повернуть голову, как спрятать лицо от своих насильников, от детей, от самой себя, куда провалиться…
Почувствовав, как наполнившаяся до краев плоть её мужа, его эрегированный член через одежду уперся ей в самое её лицо, моментом осознав это, Лена резко прекратила плакать, отпрянула от его коленей и, заглядывая Алексею прямо в глаза, вскрикнула:
– Ты что-о?
Внезапная реакция жены смутила Ропотова, он тут же пришел в себя, а эрекция немедленно стала спадать. Он вскочил с края кровати, отшатнулся. Стал подбирать слова в своё оправдание.
– Извини… Я что-то устал сегодня… Надо отдохнуть… Я, пожалуй, сейчас лягу, что-то спать хочется, – несвязно промямлил он заплетающимся языком.
– Лена молча и недоуменно смотрела на него, надевая на голову свою шапку. Потом, немного успокоившись, произнесла:
– Нашёл, тоже, время!
Ропотов быстро лёг в чём был, на край Сашиной кровати, накрылся с головой покрывалом и отвернулся в сторону прохода, стараясь ни в коем случае – даже под покрывалом, даже с закрытыми глазами – не смотреть на Лену.
Ему было ужасно стыдно за себя перед ней. Эх, знала бы ещё она, что именно его так возбудило.
«Ужас! Бред какой-то… Боже, как стыдно», – вертелось у него в голове.
С другой стороны (он успокаивал себя), у него была нормальная для мужчины эрекция. И это хорошо, что даже в такой экстремальной ситуации, в состоянии голода, в холоде она у него случилась. Да, грязь кругом, да, вонь, и Лена, как и он сам, давно не мылась, духами не пользовалась, ажурного белья с колготками не надевала. Но ведь и свиньи в хлеву, и куры в курятнике, и кролики в клетке – ничего же, привыкают к грязи и вони, и трахают друг друга, только дай им волю. А чем хуже человек? Такое же животное, только социальное.
«Решил же кто-то из древних это дурацкое словосочетание «социальное животное» к человеку применять», – думал Ропотов, постепенно забывающий о стыде и укрепляющий себя во мнении, что ничего такого плохого он не совершил, а всё, что естественно, того стесняться нечего.
Глава XXVIII
Тема секса в семье Ропотовых занимала важное, но далеко не первостепенное место. Познакомившись ещё в институте, первое время Алексей и Лена то и дело занимались любовью. И при первой же возможности. Своего жилья у них ещё не было и жили они врозь, поэтому приходилось довольствоваться, в основном, комнатами друзей в общаге, а то и вовсе – общественным туалетом, незапертой подсобкой, кустами в лесопарке.
До того, как Ропотовы купили в ипотеку на вторичке двухкомнатную квартиру в Щукино, они жили у родителей Лены, в Люблино. Её родители сразу же после свадьбы дочери отдали молодым свою спальню, а сами переселились в гостиную. Наконец-то молодожёны могли без всяких стеснений предаваться любовным утехам и забавам. Они занимались любовью утром и вечером, днём по выходным и в любое время ночи. Теперь у них была своя комната, их личное пространство, и никто уже не мог их там побеспокоить, застигнуть врасплох, ограничить во времени.
Конечно же, все всё понимали: и Ленины родители, и сами Лена с Алексеем, но виду никто из них не показывал. И когда в очередной раз среди ночи кровать в спальне молодых вдруг начинала долго и однообразно скрипеть, а в конце этого скрипичного концерта Ленино сопрано по нарастающей брало верхние ноты, уже неспящие, но делающие вид, что они спят, её родители – каждый про себя думал: «Ну, вот и замечательно, и, слава Богу». А подумавши так, вспоминали свою золотую молодость, свои собственные победы и неудачи в постели, вспоминали и умиротворённо в тишине засыпали.
Там же, в Люблино, родился Сашенька. С появлением в семье ребёнка секс стал всё меньше приносить радость молодым супругам, всё реже и всё короче стали их интимные встречи. И виновной в этом была всё-таки Лена. Лену как подменили. Наедине с мужем она стала капризной и раздражительной. Прежде практикуемые ими ласки и игры её уже не возбуждали. Всё чаще у неё начинала не вовремя болеть голова, особенно в те дни, о которых они заранее договаривались заняться сексом. А иной раз вечером Алексей приходил в спальню из душа, рассчитывая на скорою, обещанную ему близость, но как бы не так: Лена, не дождавшись его, уже спит. Или делает вид, что спит. Ну, не проверять же? Не будить, в самом деле? Она ведь и правда устала за день. Всё с маленьким да маленьким…
Ропотов, как это часто бывает у зятьев, скоро нашёл причину такой холодности жены в… её матери. Тёща, которая принялась активно помогать дочери в уходе за внуком, стала всё больше раздражать Ропотова. Как ни придёт он домой вечером, а в их с Леной комнате сидит тёща, тут же и Саша, вечно болеющий и вечно плачущий. Что ни скажи Алексей, как ни возьми на руки сына, – тёща тут как тут со своими никчёмными замечаниями и дурацкими советами. А Лена всегда её поддержит, ещё и на мужа прикрикнет. Лена всегда слушала мать и делала так, как та ей советовала. И Ропотов это чувствовал. Во всех словах и поступках жены, идущих в разрез с его мнением, он видел Ларису Вячеславовну.
Периодически между зятем и тёщей вспыхивали небольшие стычки, причем, совершенно по разным, даже пустяковым поводам, будь то кулинария или политика. И если Лариса Вячеславовна всегда сдерживалась, старалась Алексея не обидеть, а, знай себе, крутила свою менторскую шарманку, то у Алексея терпения спорить не хватало. Не закончив разговора, он выскакивал из комнаты или из кухни, и последние слова Ларисы Вячеславовны, такие же монотонные, как и в начале, дослушивали уже только стены.
Тесть Алексея, Александр Наумович, в честь которого и назвали Ропотовы своего первенца, в такие моменты обычно занимал нейтральную позицию. Чаще всего он и вовсе уходил подальше от эпицентра беспокойства: то бывало с газетой выйдет, то с чашечкой чая, но неизменно с ухмылкой и бормоча что-то неразборчивое себе в усы.
Как мужчина, он понимал и принимал логику и аргументы зятя, но открыто его поддерживать Александру Наумовичу мешала вспыльчивость Ропотова, его неумение вести себя в споре и неуважительная манера по отношению к оппоненту, в данном случае, к Ларисе Вячеславовне. Не хотелось отцу Лены делать своему зятю замечания – наверное, из боязни, что тот на него обидится и будет до конца дней считать своим врагом. Спорить же с Ларисой Вячеславовной Александр Наумович считал пустым, потому как те же самые аргументы на неё уже не действовали, а ругаться с женой из-за кого-то, пусть даже из-за зятя или дочки, он, будучи человеком мягким и бесконфликтным, с тонкой душевной организацией, желания ну совсем не имел.
Так и прожил он свою жизнь, избегая ссор и конфликтов, пока однажды не поругался-таки со своим молодым и заносчивым коллегой на работе. А придя домой, всё переживал, переживал, лёг спать и… уже не проснулся. Вскрытие показало у Александра Наумовича острый инфаркт миокарда.
Вот благодатная смерть, подумает читатель. Так-то оно так, но как же близкие усопшего? Им вот так вот, что называется, на ровном месте потерять родного, ещё полного сил, хоть и не молодого уже человека – страшное горе. Столько планов, надежд и радостей связывали они с покойным. А он взял и умер. А планы – рухнули. Так пусть каждый, мечтая о собственной скоропостижной смерти, без боли и мучений, прежде подумает о своих родных. Ведь муки, которых он избежит, полной чашей придётся испить им. И чем слаще собственная смерть, тем горче это питьё будет для других.
Но когда ещё скорбь не пришла в их общий дом, а морщин на глазах Ларисы Вячеславовна было гораздо меньше, Ропотов всерьёз рассчитывал, что с переездом в их собственную с Леной новую квартиру, где им уже не будет мешать тёща, любовная гармония между молодожёнами снова вернётся и обретёт новое, будоражившее его сексуальные фантазии развитие.
Ан нет. Не возникла. И совсем даже не обрела.
Когда Лена была беременна уже Пашей, они переехали в Щукино, неподалёку от прежнего ещё места работы Алексея. Когда же Пашенька, наконец, родился, Лариса Вячеславовна, только что овдовевшая, ушла на пенсию и стала чуть ли не каждый день приезжать к ним домой в Щукино.
Она так и говорила всем своим знакомым и бывшим сослуживцам:
«У меня теперь новая работа – бабушки. С десяти утра до пяти вечера, без выходных. Оплата – «агушами», грязными пелёнками и сопливыми носами».
Удивительная женщина, редкость в наши дни. Но, как это часто случается, обязательно найдется человек, который не оценит то добро, которое для него же и делают.
Если в будние дни Ропотов тёщу не видел, так как приезжал с работы всегда после того, как Лариса Вячеславовна отправлялась восвояси, то в выходные он имел «удовольствие» видеть её до тех пор, пока сам не уходил из дома: или с детьми на прогулку, или в магазин за провизией. Иногда же, где-то раз в месяц, все эти дела совмещались разом в одно: в поездку в Люблино в гости к бабушке с непременным заездом в супермаркет.
Но вот секс никак не улучшался. Лене по-прежнему было не до секса. Особенно после рождения их второго сына. А если и происходили их успешные с Алексеем быстрые случки, делала она уже всё без былого удовольствия, без фантазии и огонька. И Ропотову такой секс тоже перестал приносить удовлетворение. Он дулся на жену, замыкался в себе. Вот тут-то и возникла первая трещина в их отношениях.
Сублимировать своё либидо Ропотов попытался в работе. Он стал гораздо чаще задерживаться, находить себе дела, придумывать задачи. С одной стороны, это благотворно сказалось на его зарплате. Денег стало больше, ипотека сокращалась, и пару раз они даже съездили все на море, в Турцию, – впятером, конечно же, куда ж без тёщи-то.
Но вот только лучше от денег, от моря, от более дорогих и качественных вещей и продуктов они с Леной жить не стали. А Ропотову нужно было чего-то большего. Больше секса: хорошего и разного. Больше самоутверждения.
Именно тогда Ропотов изменил своему прежнему отношению к другим женщинам. Если раньше он их и в упор не замечал, то теперь же просто взял и «открыл глаза». Теперь он стал подолгу засматриваться на молоденьких красивых девушек, на их ножки, попки и волосы, обращать внимание на следящих за собой роскошных «чуть в летах» женщин, на их дорогие наряды и машины, научился улыбаться и делать комплименты привлекательным сослуживицам, продавщицам и официанткам, шутить и заигрывать с девушками за соседними столиками во время дружеских пивных мальчишников. А такие штуки обычно до добра не доводят.
Ну, а потом уже к ним на фирму устроилась Ольга. И случилось то, что принято называть супружеской изменой, банальным адюльтером. Причем, сам юридический факт измены произошел уже после измены, совершенной в голове Ропотова. Он изменил Лене с Ольгой еще только тогда, когда допустил возможным сам этот факт. Допустил… и не испугался, а целенаправленно стал двигаться к физической измене с Ольгой. Нет, не назло Лене, конечно же. А из удовольствия, из потребности, из интереса, в конце концов.
Да-да, как и каждый изменщик, в начале Ропотов даже не помышлял о том, что заиграется и однажды может оказаться без жены и детей. Связь с Ольгой, как по спирали, увлекала его всё дальше и дальше от исходной точки, всё круче и быстрее стали на ней виражи, всё выше скорость. Пока Лена, с головой ушедшая в детей, не замечала изменений в муже, пока тревожные подозрения не терзали её по ночам, Ропотов отрывался. Получал удовольствие и ни о чём не беспокоился. Подумаешь, увлёкся на стороне. Не он первый, не он последний. И это же несерьёзно. И ненадолго. Так, чисто развлечься, утолить сексуальный голод, нерастраченный запал. Он же всё равно останется с детьми, с Леной. Куда он денется от них, и куда – они от него?
Потом уже стал врать; не бросать, где попадя, свой телефон; удалять сообщения и фотографии из любовной переписки. Ну, а после Лена всё поняла. И даже узнала, кто её соперница. Увидела на фотографии. Причем, не из телефона мужа, а от его друга, Кирсанова. Случайно как-то, в гостях. Увидев на групповой фотографии с очередного дня рождения на фирме новенькую невысокого роста большеглазую брюнетку с короткой прической, и, на миг заглянув той в глаза, она сразу всё поняла. Ведь женщину не проведешь: – она, как известно, сердцем видит.
Осторожно спросила тогда Диму:
– А это кто?
– Где?
– Вот эта… тёмненькая. Не узнаю её что-то…
– А-а, да это Оля, новая сотрудница в моём отделе. Хорошая девчушка, толковая такая, всё не нарадуюсь ей, – искренне выпалил ей в ответ Кирсанов.
И тут же осёкся. Уж он-то знал, как никто другой, что муж Лены неровно дышит к Ольге.
–
Толковая… – повторила за Кирсановым Лена, устремляясь глубоко в свои мысли, переживания и страхи.
А дальше: после почти полугода тайных встреч и бурного разнообразного секса с Ольгой Ропотову пришлось выбирать. Лена тогда пригрозила разводом и отлучением его от детей. Переехать обратно в Люблино, в полупустую после смерти отца квартиру ей труда не составляло. К тому же, она давно собиралась выйти на работу – без дела пылящийся институтский диплом и собственная прогрессирующая деквалификация всё время не давали ей покоя. Их же с Ропотовым квартира в случае развода подлежала размену, и оставшиеся платежи по ипотеке повисли бы на нём.
В общем, перед Алексеем Ропотовым впервые замаячила нерадостная перспектива: потерять почти всё и начать жизнь с начала. С чистого листа. И всё это ради чего, спрашивается?
И Ропотов довольно быстро сделал свой выбор. Он стал всё отрицать, клялся, божился, что любит только Лену, что никого другого у него и в помине нет. Ведь никаких доказательств измены мужа на руках у Лены не было. Одни только подозрения, да и только.
Ропотов хорошо помнил произнесённые когда-то давно слова давнего своего товарища, известного в кругу его друзей бабника:
«Старик! Никогда не сознавайся в измене. Даже если жена вас застукает голыми в постели, говори, что ничего не было. Ври напропалую, придумывай какие угодно невероятные истории, но ни в коем случае не сознавайся. Глядишь, жена поверит. Если ей дорог ваш брак, если есть дети, если никто кроме неё ещё ни о чём не узнал, она скорее убедит себя, что действительно ничего не было, как бы глупо это не казалось со стороны. Потом замолишь прощение, задаришь подарками… Но в дальнейшем будь осторожен: второй раз может не проканать».
Ропотов вынужден был прекратить близкие отношения с Ольгой, хотя далось ему это очень тяжело. Ведь к тому моменту его связывал с ней не только секс. Он по-настоящему привязался к ней. С ней ему было хорошо. Никаких забот и обязательств. С Ольгой он отдыхал душой и телом. Её черты лица, завораживающий голос, мягкая кошачья походка, заразительный смех – всё это нравилось ему в ней и стало по-настоящему дорого. И Ольга, в отличие от Лены, почти во всём с ним соглашалась. Ольга всегда подолгу выслушивала его, какую бы чушь он при этом не говорил. Вот так, бывало, подопрёт голову рукой, устремит на него томный пронзительный взгляд и смотрит, смотрит ему в глаза, ласково улыбаясь. А он всё говорит, говорит, а что – ей и неважно, она и не слушает. Только пожирает его глазами и никак не может поверить своему женскому счастью.
А потом он сказал ей, что между ними всё кончено. Что он больше не может быть с ней. Хочет, но не может. Просил понять его. Говорил о своих детях. О долге моральном и долге материальном: об ипотеке. О будущем. Точнее, о том, что у них с ней его, этого будущего, нет, да и не было никогда, в сущности. Когда он это говорил, то всё время запинался, обрывал предложения, ежеминутно подкашливал, вытирал пот, но самое главное: старался на неё не смотреть, особенно в глаза. А она в это время плакала. Так же, как прежде, смотрела на него и сквозь него и плакала. Не говоря ни слова и не вытирая слёз. И как прежде, не вслушивалась в его слова: слушала, но не слышала. Только улыбка её сказочная куда-то пропала. Надолго пропала.
После того разговора Ропотов стал избегать личного общения с Ольгой: одни только рабочие вопросы, и то, в самом крайнем случае. Всё так же не смотрел ей в глаза. Потому что понимал, что поступил с ней, как… последняя скотина. Сначала запудрил девчонке мозги, «поматросил», а после бросил.
Разрыв с Ольгой не прошел незамеченным для Лены. Видя резкие перемены в своём муже, она постепенно успокоилась. Всё плохое стало забываться. Вернулся и семейный секс. Попрыгав туда-сюда, сделав переоценку ценностей и, по сути, заглянув в самую пропасть, в жерло вулкана, Ропотов стал по-иному относиться к своей жизни и к своей семье. Хорошие отношения с Леной стали для него теперь много важнее, чем хороший секс.
