Диана Билык
Игольница
5
– Зачем шла за мной, малявка? Чем ты поможешь? – захрипит Семен, пытаясь подняться. Шапка набекрень, губы синие, ресницы длиннющие и белые, как у Снегурочки. Ох и красавец! А я сама не знаю зачем пошла. Не скажу же, что предчувствие меня в холод вытолкнуло? У виска пальцем покрутит.
– Не смотри, что ростом не удалась, – подниму его. Как? Не знаю, ведь рук не чувствую.
Он поможет и вес на сильные ноги перенесет. Упаду и, неловко вцепившись в его пальто, посмотрю в глаза. Не его, а меня нести придется. Пальцы чудом не отваливаются. От его тепла нагреваются, и надежда еще теплится в душе моей. Что спасемся.
– Да тебе же не больше пятнадцати. Чем ты поможешь? – трясет меня, чуть ли не рыдая. В глазах черных ярость и боль звенит.
Медленно идем. Без пса можем с дороги сбиться. Вьюга скалится в лицо и обоих нас не жалует. Сыплет щедро за пазуху и в глаза, заставляя умолкнуть.
А мне выть охота. Кто же защищать теперь будет? Один Гром был живой друг у меня. Сосед давно уехал к родне. Он только на лето приезжает, огород садит да мне помогает. Хотя жена его злющая вечно ругается, что он за мной бегает. Кричит, чтобы выбирал, кто ему дороже. Ну, разве я ей соперница? Никогда не смотрела на Никольку, как на суженого. Другом был, земляком, да и только. Я тогда ему карманный платок подарила: с вышитой фиалкой лесною. С тех пор жена ладная стала и больше не приставала с подозрениями. Но я добротой знакомого не пользовалась: совестно было. Только дров просила привезти и наколоть хоть немного, чтобы пальцы не сбивать и не ранить нежную кожу.
В этом году не срослось: Николька захворал, со спиной слег, а зима нагрянула быстрее, чем я ожидала. Не успела помочь ему. Да и он мне.
Старушки да дедушки на другом хуторе все живут. Далеко до них ходить. Нет помощи, кроме ветра да стужи. Что я теперь одна совсем останусь? До весны ведь целая вечность. В этом году зима началась слишком рано: ударила в бубен злой и решила в конце октября заступить на порог. А у меня еще столько всего недоделано.
Пойду, высоко задирая ноги и слезы глотая. Снег тугой, будто вата, но не греет, а силы пьет. Теплые ладони на талии почувствую, даже через тулуп толстый. Гляну в темные глаза гостя и задумаюсь: стоит ли жизнь Семена жизни моего Грома?
– Мне девятнадцать давно, – сипло получится говорить из-за холода мерзкого и слез, что в горле, как шерсти комок.
Глянет незваный недоверчиво и снег с моего лица уберет, царапая кожу пальцами. Раскраснеется, пар из его рта и носа пойдет. Губы строгие в уголках задрожат. Застыну взглядом, будто прилипнув. Нить алая завьется промеж нас, негодница. Ножниц нет под рукой. Разрезать бы, а то привяжется намертво.
Выдохну, глядя исподлобья. Мрак уже воронье крыло перед глазами распахивает: сейчас заберет в свои объятия мерзкие. Потянусь рукой, чтобы Семена коснуться. Последняя капля силы выскользнет с пальцев и серебряной бусинкой скатится по его щеке да скулам широким. Семен приоткроет рот, чтобы сказать что-то, а она шустрая. Прыг! И оторвется от меня. Его частью станет.
– Дороги нет. Куда идти, малявка?
Я оглянусь на молоко снежное, держась за кашемир мягкий. Приятный. Вьюга немного приутихнет, но снег с неба еще валит, бабочек-капустниц напоминая. Красиво, как в сказке. А в сердце черная пустота разрастется. Потянет меня к земле, на мягкий, как пух, ковер. Укроет меня одеялом ледяным. Ласково так, нежно, заманив в холодные объятия. Сдавит ладошами студеными и выжмет последний вздох.
Хруст снега запоет тихую песню: «Зря пошла. Зря спасла. Зря жизнь потратила».
6
Проснусь от глухих шагов в горнице. Скрипнет половица вдалеке. То бабуля встала раньше солнышка и уже хлопочет у печи. Дрова затрещат, теплый дух по дому пуская.
Я закутаюсь в одеяло. Темно еще за окном: звезды заглянут в комнату сквозь стекло. Полярная душенькая моргнет, будто дружка, а я потянусь и зевну. Сладко так и спокойно. Но приснилось же жуткое, непутевой. Аж мороз по коже. Потру плечи, прогоняя морок.
– Ба, – позову, а сама глаза прищурю. Сквозь тень ресниц увижу, как подойдет ко мне родимая. Ласково скажу: – Бабушка, напеки пирогов с тыквою, как я люблю.
А она промолчит. Усмехнется только.
«Не сшивай любовные дела», – зашепчет и теплой ладошкой погладит по волосам.
Я распахну глаза. Упрусь взглядом в черный, глубокий взгляд незнакомца, как колодец бездонный и челку светлую, словно корку хлеба, что из печи вынули. Семен?
– Как ты? Есть хочешь? Я тут похозяйничал, пока ты отдыхала.
Помотаю головой. Кудри рассыплются, голые плечи укрывая. Раздевал? Трогал? Ой, беда.
Отвернется.
– Надолго застряли мы в этой глуши. Снега навалило по горло. Я двор прочистил, но выезда нет. До машины не добраться. Мне придется пока у тебя побыть. Разрешишь?
– Куда тебя денешь? Зачем приходил-то? – тихо скажу.
– Неважно, – ответит он ласково.
А я зубы стисну, чтобы не закричать. Грома невыносимо жаль. Царапнет в груди, не унять мне боль. И все тот же вопрос: какую цену заплатила за помощь нежданному. Стоит ли он ее или нет?
– Ты выздоравливай, а то температурила всю ночь. Пришлось тебя раздеть и обтирать холодной водой. Я выйду. Одевайся, – незваный поднимется да застынет около кровати, спину ссутулив.
И пока он стоит, я его во все глаза разгляжу. Волосы светлые, будто поле пшеничное перед покосом. Короткие, торчат, как маслом смазанные, блестят. Спина обнаженная и крепкая. Точеная. Будто нарисовал кто.
Нить алая снова завьется и в сердце мое с иглой войдет. Беда-а-а…
– Ты и правда ведьма, или это все выдумки? – скажет из-за плеча и глазами черными сверкнет. Тревожно так на душе станет от его взгляда.
– Что могу – делаю, – сипло брошу, а сама в одеяло закутаюсь, чтобы тело мое нагое не увидел. Хватит того, что без памяти лежала и не ведала, что творил тут. Как представлю, что прикасался руками теплыми, ладонями крупными, пальцами ловкими меня в дрожь бросит и качать начнет. Ведьмой назвал, и в глазах, вижу, страх плещется. Не полюбит ведь никогда. Пойду я по ледяному краю, сорвусь в пропасть – никто не спасет.
Тошнота растечется жаром по горлу. Закашляюсь и согнусь пополам, пытаясь бурю в душе унять. Предупреждали меня духи не ввязываться. Да я же глупая и непутевая. Без бабушки пропаду ведь. Но что теперь делать-то?
Гость поспешит и присядет рядом. Не почувствует вязи, что опутала нас. Не увидит ее. Повезло ему.
– Держи. Воды попей, – к губам чашку приложит и придержит осторожно. И дальше говорит. Голос теплый такой, от его дребезжания глаза закрыть хочется. Будто не говорит, а по щеке гладит: – Я не врач, лечить не умею. Давай скорую вызовем? Есть у вас тут откуда звонить? Мой мобильный в машине остался. Я за день даже со двора выйти не смог. Замело. Ну и глушь! Адела, как ты тут одна живешь?
– Не приедет никто. Весны ждать надобно, – отвечу и пригублю нагретой воды. Осторожно несколько глотков сделаю, а потом всю чашку выпью. Не напиться мне. Не совладать с собой. Теперь не воды хотеться будет, а…
Сглотну и взгляну исподлобья на Семена. Ресницы пышные, губы тонкие, да бусы зубов белых. Улыбнется робко, а мне кинжал в сердце вонзится. Дырка за дыркой появляется. И ниточка красная – все штопает и штопает, дышать не дает. Зачем ты приехал на мою беду, черноокий?
И язык не повернется сказать, чтобы уходил. В плену у зимы-злодейки мы теперь.
– Да неужели нет выезда? Что-то слабо мне верится. Давай, – потянется за чашкой. – И как теперь быть?
– Знал куда ехал. Что с меня спрашиваешь? – рассержусь и оттолкну его руку. – Спасибо, что в сугробе не оставил.
На себя разозлюсь, не на него. Он лишь улыбнется в ответ. Понятливый.
– Ты всегда такая дикая или только, когда болеешь?
Засмеется мягко. Ему смешно, а мне на стену полезть захочется. Только бы не увязалась ниточка, только бы успеть оторвать. А она запульсирует, засветится. Между нами паутину сплетет. И я, непутевая мошка, уже попалась.
Грома милого вспомню и слезы не удержу. Чашку сдавлю ладонями и протяну гостю. Зря. Семен потянется неловко и прикоснется к пальцам, не заметив. А мне током ударит, будто к оголенным проводам прикоснулась. Вязь колыхнется и багрянцем разольется на моей груди. Руками прикрою сплетение, да знаю, что только я эти нити вижу.
Что я сделала не так? За что мне это испытание?
Сердце кровью обольется. Уходи, гость нежданный. Горе мне принес в дом. Была я одна да свободна, а теперь одинока, в клетке, и разорвана. Лоскуты от души остались. И треплет их не ветром, а дыханием его теплым. Что по щеке скользнет, когда склонится чашку на тумбу ставить.
– Уходи… – прошепчу, а сама под одеяло спрячусь. Не уймется боль, не сошьется сердце. Только дальше затрещит по швам, и новые стежки проявляются от его прикосновения. Колючего, хоть и невесомого. Алым цветом, лепестками кровавыми на плечо лягут, в меня врастают. Как семена невиданных цветов. Даже из-под одеяла, во мраке, вижу, как пионы и розы из бутонов роскошными цветами выходят. Бежать надо от незваного.
– Я бы ушел. Но куда? – скажет и погладит плечо сквозь одеяло. – Ты голодная. Давай я тебе что-нибудь принесу? Я нашел в морозилке мясо и овощи в погребе. Пришлось похозяйничать. Запаслась ты недурно, – услышу из-под одеяла улыбку в его голосе. Пусть берет что хочет, только меня не трогает.
Долго сидит молча, а потом как секачом полоснет:
– Прости, что твой пес погиб из-за меня! – встанет и к дверям пойдет. – Зря я приехал, знаю, но дернуло что-то. О тебе люди хорошо говорили. Будто ты всесильная, но… – напряженно выдохнет. – Но ты же малышка совсем. Чем ты мне поможешь? Дождемся оттепели, я сразу уеду.
Как же! Дождешься ее теперь!
Выползу из-под теплого укрытия, глазами с ним встречусь и кивну. Буду осторожной. Тут, главное, отпустить его вовремя и не привязать к себе слишком. Не моя он судьба, не моя.
– Влюбился я, – бросит он неожиданно. И жалобно так посмотрит в глаза мои. Утону в его озерах черных. Не выплыву. Колет невидима иголка в сердце, не останавливается. Согнуться хочется, да стыдно жалкой показаться. И так расхворалась.
По телу изморозь рассыплется, как бисер мелкий. Сожмусь, как лилия водная на ночь под воду, спрячусь. Не обо мне речь. О другой.
– Я не сшиваю дела любовные, – скажу голосом пропавшим.
Он отмахнется и, развернувшись, через плечо швырнет:
– А говорили, что всесильная.
