Диана Билык
Игольница
10
Утро перед праздником спокойное, ласковое. Колокольчики не тревожатся, вьюга не бесится. Тишина вокруг девственная. Не перед бурей ли?
Хорошо, когда руки мужские есть. Помогает Семен много, всю тяжелую работу на себя берет. Дрова рубит, печь топит, воду греет, даже дорожки вчера вытащил и выбил на снегу.
Увлечемся мы работой. Общаемся легко, будто брат с сестрой. Но я не подхожу близко: чтобы запах его не слышать и не коснуться ненароком. Хотя дом вобрал в себя дух мужской, не выветрит никогда. Будет душу щекотать не один день, после того, как Семен уедет. Все сделаю, чтобы ушел. Давно сердце нитками багряными опутано, ничего с собой поделать не могу. Не развязать уже узлы. Навсегда люблю.
Вечером мы уставшие сядем к столу, пироги есть да вино пить. Я пригублю напитка терпкого, а сама на бабушкин сундук покошусь. Тяжелая ночь будет. Выдержу-справлюсь ли?
Семен к телефону потянется. Читать соберется, а мне радостно и спокойно. Наберусь сил и вдохновения, слушая его голос низкий-певучий и ласковый.
Читал мне черноокий весь декабрь. Сказки да истории чудные. Я засыпала под них, как под бабушкину колыбельную.
После вина разморит милого. Уснет Семен быстро. Глаза глубокие закроются, и склонит голову нежданный мой над столом, белой скатертью застеленным. Долго не решаюсь коснуться. Как вода в озере вначале зимы, окаменею, когда встану около него. Лишь в сердце огонь на волю рвется. Посмотрю и рукой потянусь. И захочется к губам прильнуть, но нельзя, нельзя, нельзя… Нитка алая намертво вросла в меня, не разрубить вовек. А черноокий молчит, только ресницы задрожат, будто снится что. Надеюсь, хорошее.
Поднырну под руку и к кровати гостя поведу. Он уж второй месяц на бабушкиной спит. Ложась, потянется рукой да по губам моим проведет, будто случайно.
– Адела, освободи меня… – зашелестит его шепот над ухом, а у меня колени подогнуться. Хоть бы не рухнуть тут. Опозориться. Ведь не знает он, что люблю его, безумная.
Упадет на подушку без памяти. Глаза плотно закрыты. Устал очень. Пусть поспит. А мне сегодня силу вернуть нужно.
Прошепчу одними губами:
– Помоги, Морозко. Прости меня глупую. Дай сил ночь эту долгую пережить.
Заскрипит стекло на окне, и на нем невиданные цветы да узоры распустятся. Лунный свет и звезды будто ярче засияют, погружая комнату в синеватый туман.
Проведу ладошкой, не прикасаясь, над губами Семена. Не трону запретное, сожму кулак до белых косточек. Не мое. Подтяну одеяло пуховое, укрывая его, и в коридор вывалюсь. Чтобы выдохнуть боль, чтобы не разбудить милого. Как же сердце свое латать буду, когда Семена к другой пришью?
Но сначала пусть иголочка моя оживет, простит меня за глупость. А если б я тогда не передала бусинку Семену? Вдруг сгинул бы в зимней пасти? Она же, зверюга, зубами «щелк!» и все… Даже думать не хочется. Лучше я страдать буду, чем представлю, что нет его больше.
Как оживет иголочка, на рубахе Семену охранную вышивку сделаю и поясок подарю. Пусть не люба, но мне не жалко тепла своего. Пусть оберегает.
***
Много времени уйдет на задание бабушкино. Игла мертвая едва движется, из пальцев выскальзывает, и нитка путается. Хорошо, что полотно невеликое. Но успею ли к утру вышить? С болью каждый стежок идет. Кусается, будто в плоть входит и принизывает меня насквозь. Выть и кричать хочется, но молчу я и губы кусаю. Только слезы сами по себе по щекам плывут, обжигают.
И когда первые лучи солнца коснуться полотна снежного, я последние стежки сделаю. Почти без сил. Удивляюсь, как кровью своей не окропила хлопок. Синие цветы на белой канве распустятся, словно живые. Понравится ли Морозке?
Накину тулуп и в стылое утро выбегу во двор.
А Морозко шалит. Снежинки по ковру пушистому гоняет и за ворот сыплет. И хохочет, дергая ветки вишни голой.
– Прими подарок, зимний хозяин. Не серчай на меня. Верни глупой силу чудесную. Не навсегда прошу. До весны верни. Потом можешь снова забрать.
Зашумит-завоет над ухом, голосами многими и ответит мне:
– Для доброго ли дела ты просишь, Адела?
Холод в грудь войдет, будто колышек, а я на колени упаду, взбивая подушку ледяную, как белок венчиком.
– Нет у меня выбора, Морозушка. Не знаю я, как быть дальше.
Вздох тяжелый над ухом пролетит и вышитое полотно соскользнет в снежный пух. Растворится в нем.
– Приму твой подарок. Разрешу тебе до весны силой пользоваться. Трижды подумай, только потом к работе приступай. А по весне силу верни и от меня подарок прими. Какой бы ни был, взять будешь вынуждена.
– Возьму, батюшка. Возьму, – отвечу пропавшим голосом и голову склоню.
Как домой войду, не помню. Только в глазах потемнеет, когда на порог ступлю.
– Адела, что ты делаешь?! – вскрикнет Семен и ринется мне навстречу. Подхватит под руки и к кровати потащит. На пальцы посмотрит и запричитает: – Что это? Зачем ты так? Где поранилась? Вот же приключение на мою голову!
Ноги не идут, и я падаю.
– Принеси… – шепчу, голову на подушку роняя.
– Воды?
– Нет… Иголку мою принеси, – свет пробежит перед глазами ярким бликом и погаснет.
11
Усну до вечера, а когда закатное солнце пурпуром глаза защекочет, распахну ресницы и оглянусь. Тихо в доме и пусто, будто нет никого кроме меня.
– Семен…
– Тут я, – выглянет из горницы, а моему сердцу и больно, и тепло сразу. – Ты меня так испугала. Что ты творишь с собой? Зачем это?
Подойдет и присядет рядом.
– Иглу принеси, – за рукав дерну и в глаза черные посмотрю умоляюще. – Прошу тебя.
Нахмурится, головой тряхнет. Волос короткий отрос уже, на кончиках завивается и уши прикрывает. Но Семен послушает и принесет мою вышивку. Знает даже какую. Много ведь рассказывала про работу свою.
Протяну руки, а саму трясет, как от горячки. Знаю на что иду, знаю от чего отказываюсь. Смотрит гость на меня, жалобно-тоскливо, и я сдаюсь. Не могу его удержать. Отпущу.
Вцепляюсь в иголочку, а она задрожит и запляшет в руке. Золотая пыльца рассыплется, будто солнце погаснет, и ляжет на канву. Ожила. О-жи-ла!
Семен к стенке и прижмется. Ошарашенный. Вздох тяжелый испустит и кулак зажмет.
– Не надо, Адела…
– Обещалась тебе и я выполню. Будет тебе счастье желанное, будет душа успокоена. Прости, что заставила тебя в этой тюрьме сидеть.
– Да ты при чем?! – вскрикнет он, а глаз от иглы не отведет. – Я же сам приехал! Сам в бурю попал! Не хотел я жить, ты дала мне шанс. А теперь забираешь?
Гляну на него исподлобья. Что он бредит? Захмелел, что ли?
– Что ты говоришь, Семен? Неразумные речи. Ты в горячке?
– Не нужно мне ничего! – разъярится он. – Ты себя лучше полечи, – отмахнется, а затем процедит сквозь зубы: – Не смей мне шить, не смей, слышишь.
– Так… – я запнусь. А игла, знай, свое вышивает. Стежки ровные, крестики пышные, как звездочки. – Что ж тебе надо тогда?
– Успокоила ты мою душу. Полечился уже. Не нужно ничего сшивать. Если суждено с ней быть – я и так буду, а если нет… – голову опустит на грудь широкую и выдохнет: – Просто домой хочу.
– Так иди. Не держу ведь тебя, – усмехнусь невпопад. – Жди оттепель и уходи.
Семен взглянет не меня горячим взглядом и кивнет.
– Хорошо. Так тому и быть!
Загорится злой огонь в глазах его черных. Что не так? Отвернется гость, в коридор пойдет, да дверью входной ка-а-к шарахнет.
А игла вышивает его долю светлую и счастье крепкое, не остановить уже. Пусть будет у него жена верная да пригожая. Детей на радость и благо в доме. Цветы-маки-ружи распускаются, алым цветом застилают полотно. Кто б знал, что именно эту работу начну, когда Семен ко мне на порог придет.
Не сможет отказаться теперь от волшебства, и я не смогу остановить иголочку. Видно так предначертано.
Плачу на канвой белоснежною. Горькие слезы губы обжигают, щеки будто крапивой натираются. Пальцы иголка больно ранит, не щадит, а картина вышивается, и узел на моем сердце все туже затягивается.
Вышиваю несколько месяцев. Семен тихий станет, не читает больше, только домом занимается. Изредка стоит на пороге и вдаль глядит. Тужит? По родному роду кручинится?
Тяжело стежки даются. Пальцы онемевшие последнее время, словно не мои. В день успеваю только десять крестиков вышить, а потом лежу на постели и гляжу в потолок.
В конце февраля неожиданно запахом весны потянет. Птицы громче запоют, да сосульки плакать начнут. Снежная шапка опустится, черными пятнами земля зарябит.
Плачу каждый день и каждую ночь, пока сила моя разбивает мне сердце. Прячу глаза и грусть-тоску свою от незваного. Вижу, что осталось в вышивке несколько рядов. Оттепель придет, и простимся мы с Семеном. Так должно быть. И так будет.
– Прекрати это, прошу тебя, – в который раз попросит черноокий. Присядет рядом, в теплые ладони руки истерзанные мои возьмет. – Не вышивай ее, не нужно.
– Поздно.
– Глупая ты, Адела. Не нужна мне другая. Зачем ее пришиваешь? Ведь чувствую, как сердце застывает, как ты отдаляешься с каждым этим крестом. Оторви нить. Остановись!
– Ты же сам просил. За этим приехал.
– Нет! Это ты так думаешь! – закричит и к себе потянет. – Я ведь ушел тогда и решил не возвращаться, но ты меня из стужи вытащила и собою согрела. Не нужен мне никто… кроме тебя.
Сердце стукнет в груди и остановится. Что я наделала! Игла теперь до конца дойдет, не простит мне она. Никогда.
– Не говори так. Ты же другую хотел, – гляжу в его глаза черные, а он к губам наклоняется. – Скажи, что ты сейчас лукавишь, что обманываешь. Не играй с моей душою. Как кот с мышкою.
– Это ты играешься, шитьем забавляешься, маленькая, а я просто люблю тебя.
– Се-е-емен, что ж ты раньше не сказал, милый мой? Зачем молчал? Не остановить уже иголочку, не оторвать нить. Другая к тебе пришьется. Не я.
Поцелует горячо, обнимая.
– Боялся, дурак. Казалось, что тянет к тебе просто из-за того, что взаперти столько времени, но нет же – весна идет, и не хочу уезжать.
– Поздно… Поздно, понимаешь? Не исправить теперь. Права была бабушка, – я лицо руками закрою. – Нельзя было открывать тебе. Нельзя было впускать в дом. И мне жизнь не мила теперь, и твоя разрушится.
– Разве ты не волшебница? Отмени свое шитье.
Прикосновения нежные, поцелуи сладкие. Кажется мир иным сделался. Не могу оттолкнуть его, не могу сердце связанное закрыть. Отвечаю ему неистово, горячо, со стонами, а сама знаю, что не быть нам вместе. Пред-на-чер-та-но.
Как уснет Семен, я к столу подойду. Слезы высохнут, да горит душа ярким пламенем. Иголочка засмеется и стежки новые вышьет. Нить завьется красочно и последний крест войдет острием в самое сердце.
Вот и конец моей сказки. Вот он.
Утром встанет милый, что в любви признавался, и покинет меня. Потому что я сама пришила ему судьбу другую. Красивую, но другую.
Так и станется. Волшебство не отменить, не вернуть. Заплатить только нужно. И волю чуда исполнить.
Семен проснется холодный и чужой. Заберет вышивку и помчится к другой, милой да пригожей.
Закрою дверь за ним и взвою в потолок. Сама виновата. Больно так, что яркое солнце кажется паяльником жгучим. Светит в окно, издевается, а мне кричать хочется. Что ж вы, духи, не спасли меня?! Что мне ваши знаки и предупреждения. Бабушка, забери к себе, подари мне свободу и покой. Не смогу без него.
