Иван Евсеенко
Литературный оверлок. Выпуск №1 / 2020
Чиквантино
рассказ
Валька Белозёров подрастал медленно. В мальчишечьей шеренге на уроке физкультуры два года подряд стоял двенадцатым, из пятнадцати-то ребят. Отжимался четыре раза, подтягивался полтора. Панически боялся прыгать через «козла», а если набирался храбрости, безнадёжно застревал на нём, окаянном, вызывая у одноклассников бурный гомерический хохот. О параллельных брусьях и речи не шло. Запретная тема. Когда предстоял урок с их применением, Валька день напролёт плакался матери, что, мол, отвратно себя чувствует и в школу не пойдет. Мать не сразу, но соглашалась.
Бегал Валька медленно, по-девичьи выкидывая ноги в стороны и заглаза значился обгоняемым учащимися обоих полов.
Учебную гранату метал метров на семь, причем зачастую она летела не вперед, а куда-то в сторону и попадала либо в одного из одноклассников, либо в вечно недовольного физрука.
С успеваемостью по остальным предметам так же было неважнецки. В основном – трояки, а по точным наукам, так и вовсе – двойки. Последние, с превеликим трудом в конце каждой четверти Валька исправлял неимоверным усилием воли, и напряжению, как говорила математичка, скудных умственных способностей. Непреодолимым препятствием стала геометрия. Бывало, за чашкой вечернего чая он вступал в полемику то с отцом, то с матерью, пытаясь досконально выяснить, зачем и при каких обстоятельствах ему понадобятся косинус, синус и тангенс, а самое главное, какую пользу углублённое изучение этих формул ему принесёт в будущем.
Отдохновением от изнурительного школьного процесса была улица. Там Валька чувствовал себя более менее сносно: гонял на велосипеде, невзирая на телесную слабость играл в футбол и хоккей, катал к стене лобаны – подшипники, а вечерами ловил на нитку ворон и голубей. Но, по правде говоря, и во дворе сталкивался с непониманием. Особенно это касалось мальчишек чуть старше. Наверное, в силу неуёмного кипящего энтузиазма, который старшеклассникам виделся напускным и чрезмерным. Вальке же шёл тринадцатый год.
Затеи Вальки всегда выглядели странными, неподдающимися пониманию адекватного сверстника. Так, было время, когда он загорелся «археологическими раскопками». Во дворе дома, в первом приглянувшемся месте, копал вглубь и вширь. Все что находил: проржавелые гвозди, подковы, гильзы, военного времени штыки, черепки глиняной посуды – бережно укладывал в хозяйственную сумку, нес домой, где за ужином предавался всяческим мечтаниям – хотел собрать побольше экспонатов и организовать музей.
Или же подбивал окрестных мальчишек на поиски золота, которое по стойкому убеждению Вальки непременно должно было сохраниться в челюстях покойников…
Поиски проходили на старинном, уничтожаемом городскими властями Чугунском кладбище. Не находили, конечно, но ажиотажа при этом было через край.
Завершилось золотоискательство плачевно. Перекуривавший невдалеке от места глумления бульдозерист увидел, как друг Вальки, пыхтя и краснея, тащит из глубин почвы пожелтевшую от времени человеческую берцовую кость. Не дожидаясь конца раскопок, мужчина спешно вызвал милицию.
Несомненно величайшим даром Вальки был дар убеждения. Самую утопическую затею он преподносил так, что в конце концов вокруг него собиралась свора мальчишек, которые, раззявив рты, с упоением внимали жестикулирующему, брызжущему слюной затейнику, а через некоторое время, словно заколдованные, беспрекословно выполняли все его безумные распоряжения.
Родители Вальки знали о странностях сына, но относили их к издержкам подросткового возраста, считая, что уж лучше пусть копается в земле, чем учится пить и курить в подворотнях.
К сожалению или к счастью почти все инициативы Вальки заканчивались плохо. К примеру, та самая заморочка c музеем…
Собрав достаточное количество «экспонатов», Валька в одном из дворов старого города сыскал заброшенный подвал с не запираемой дверью, и с друзьями-соратниками принялся изо дня в день методично расчищать его от мусора и песка.
Задумывалось так: после расчистки провести внутрь электричество, поклеить темно-бордовые обои (такие Валька видел в городском краеведческом музее), подключить проигрыватель, а лучше патефон, поместить экспонаты в деревянные ящички под стекло, и под старинную музыку пускать всех желающих, благоразумно взимая с каждого по двадцать копеек.
Наверное, так бы все и случилось, если бы однажды, когда уставшая от труда праведного команда выбиралась наружу, из окна дома напротив их не застукала одна, видимо, очень вредная, старуха-предательница. Заметив ее, устрашающе скалящуюся и грозящую костлявым указательным пальцем, «музейщики» не на шутку испугались, но вместо того, чтобы вылезти и разбежаться по домам, зачем-то остались в подвале, где крепко взявшись за руки, принялись ждать расправы. Через минут двадцать откуда-то сверху их позвал уверенный, но доброжелательный мужской голос. Мол, выходите ребята, вам нечего бояться. И они, наивно поверив уверениям взрослого, недолго думая, вылезли. Мужчина оказался отцом одного из засевших в подвале ребят. В руках у него находился полуторасантиметровой толщины кабель, сложенный вдвое. Рядом с ним стояли еще взрослые и несколько мальчишек, которых Вальке так не удалось завербовать археологами. Они злорадно ухмылялись, злобно поплевывали сквозь зубы, но все ж таки, несмотря на предстоящую экзекуцию, тайно завидовали. Валька это чувствовал.
Каждому из «музейщиков» досталось по три мощнейших удара по пятой точке. Получив причитающееся, каждый из провинившихся резко срывался с места и несся прочь со скоростью бегуна-спринтера, претендующего на призовое место. Когда очередь дошла до Вальки, мужчина пренебрежительно посмотрел на него, недовольно поморщился и покачав головой, произвел всего лишь один удар, видимо побоявшись повредить и без того нескладного и крайне субтильного ребенка. Удар оказался сильным и запоминающимся. Бежал Валька под его волшебным воздействием до самого своего двора без единой остановки, с неведомой до селе скоростью. Уже дома, за тарелкой наваристого материнского борща, Валька твердо решил: больше ни в коем случае не заниматься археологией.
Апатия одолела после случившегося Вальку Белозерова. Настолько грустным, если не мрачным сделался он спустя несколько дней. Родители забеспокоились. А как же?! Есть стал плохо, на улицу почти не выходил, телевизор не включал. Отец, видя упадническое состояние сына, закинул было удочку на покупку нового велосипеда, но Валька на это лишь вздыхал как-то не по-детски и еще более не по-детски махал рукой. К чему бы это всё привело – лучше не фантазировать, потому как, слава богу, не привело.
И вот почему.
В канун Валькиного дня рождения, к которому упомянутый велосипед все ж таки купили, и с утра пораньше отец с напускным энтузиазмом накачивал шины, в дверь Белозеровых пронзительно позвонили.
– Кого еще принесло?! – посетовала мать Вальки, снимая с плиты кастрюлю с бульоном.
Валька нехотя подошел к двери и повернул ключ.
На пороге стояло нечто!
В огромном соломенном сомбреро, с гитарой за спиной, покручивая иссиня-черный ус и хитро улыбаясь, возвышался родной Валькин дядя – Ибрагим! Разумеется, Валька знал о его существовании. Знал так же, что дядя Ибрагим – артист: то ли певец, то ли трубач, но главное, что в силу своей профессии постоянно колесит по миру и иногда, как видимо и сегодня, заезжает с подарками к ним – унылым и бесталанным родственникам.
Надо сказать, что помимо сомбреро и гитары, дядя Ибрагим привез с собой два пухлых чемодана. Чего там только не оказалось!
Матери (родной сестре дяди): платье-сафари, модный купальник с белыми парусниками на фоне морской глади и дамскую сумочку из крокодильей кожи. Отцу: джинсы клёш, бейсболку с долларовым знаком, ремень (так же из крокодильей кожи) и бутылку темного кубинского рома. Вальке такое же, только размером меньше сомбреро, пневматическую винтовку, три блока жвачек и деревянную фигуру индейского вождя. Ко всему в придачу в чемодане оказалось множество всяческих мелочей, подаренных дяде Ибрагиму на гастролях, назначения которых сам он толком не знал.
Прошел час, и родители в большой комнате во главе с гостем сидели за разобранным во всю ширь обеденным столом – ели, пили, пели, разговаривали. Дядя Ибрагим, как оказалось, знал множество песен на иностранных языках и после каждой выпитой рюмки что-нибудь исполнял. Например это:
Bésame, bésame mucho
Como si fuera esta noche la última vez…
Или:
Nathalie, en la distancia
Tu recuerdo vive en mi…
Особенно пение неожиданного гостя нравилось Валькиной маме. После того как дядя Ибрагим на какой-нибудь невероятно высокой ноте заканчивал песню, она громко хлопала в ладоши и с укором смотрела на Валькиного папу, как бы сетуя, что тот так не может. Валькин папа замечал укор, склонял голову, долго обиженно вздыхал, подливал в рюмку рома и обреченно ждал, когда настанет очередь следующей песни…
Наступил новый день, и взрослые уже общались с друг другом на кухне, в менее торжественной обстановке. Валька же остался наедине с привезенными из далеких стран подарками в своей комнате. Чего теперь только у него не было… Но изобилие всевозможных игрушек почему-то не радовало Вальку. Ему вдруг показалось, что теперь все эти разноцветные безделушки остались где-то во вчера. Хотелось чего-то серьезного, значимого, настоящего. И Валька опять сник. Долго вертел в руке фигурку деревянного индейца. Еще пару недель назад, если бы такой у него оказался, Валька бы день напролет прыгал до потолка, а сейчас? Индеец, как индеец! Ну и что? Неинтересно, а главное – бессмысленно как-то… При взгляде на кучу подарков накатывало на Вальку теперь уже раздражение. Он поднялся с кровати, вытянул из угла на середину комнаты пустовавший до последних дней большой картонный ящик для игрушек, сгреб обеими руками все неожиданно свалившееся на него добро и в три захода определил его в емкость.
Еще большая волна скуки накатила на Вальку. Что делать, чем заниматься в долгие, недавно наступившие летние каникулы? Он еще немного посидел на диване, уныло поглядывая на коробку с добром, затем не выдержал, резко встал, взял короб обеими руками и со всего размаха бросил обратно в угол комнаты. Коробка недовольно покачнулась и тоже, словно в ответном раздражении, выплюнула из себя небольшой бумажный пакетик, чем-то похожий на пакетики порошка от кашля, которыми мать Вальки лечила всех хворых домочадцев.
Валька поднял его, недоверчиво повертел в руке и от скуки пошел на кухню спросить у взрослых что это такое.
Взрослым было не до того, они весело отмахнулись от Валькиного вопроса и продолжили вести свои серьезные разговоры. И только когда Валька почти ушел с кухни, дядя Ибрагим небрежно бросил вслед:
– Это мне в Мехико на сельскохозяйственной выставке всучили зачем-то. Семена, наверное. Кукуруза или еще что, не помню…
Читать длинные произведения Валька не очень любил и открывал книжки лишь в том случае, если что-то задавали по школьной программе. Зато был крайне неравнодушен ко всякого рода словарям и энциклопедиям, где все коротко и по делу, и которых в домашней библиотеке отца находилось предостаточно. Достав с одной из полок толстенный «Словарь сельскохозяйственных культур», Валька начал искать то замысловатое название, написанное на пакетике. Но такого слова в словаре не значилось. Валька открыл другой словарь, третий, но все тщетно.
Через некоторое время Валька уже понял, что за слово на пакетике, и даже смог его произнести, но ни в одном словаре слова такого не находилось. Валька почти отчаялся и вознамерился прекратить поиски, как вдруг в одной из энциклопедий по растениеводству, в примечании наткнулся на знакомую надпись. Дядя Ибрагим был прав, это оказалась кукуруза, то есть ее семена. Чиквантино – сорт, отличающийся скорым ростом и большой урожайностью.
– Вот так дела, – воскликнул Валька, – надо же, из самой Мексики, где вечная жара, индейцы и огромные кактусы! Вот здорово! Быстрорастущий сорт с высокой урожайностью… Класс!
Будильник разбудил Вальку в пять утра. Вооружившись металлическим совком и лейкой, новоиспеченный садовод Валька Белозеров вышел во двор. Во дворе, как и предполагалось, никого не было, лишь большой серый кот смотрел на него из окна квартиры первого этажа. Смотрел недоверчиво, сердито, но с явным уважением.
Семян в пакетике было много, но все Валька тратить не хотел. Мало ли, вдруг не взойдут. Может, думал Валька, их размачивать нужно перед тем как посадить (так в школе на уроках ботаники когда-то учили).
Валька вырыл в земле с десяток неглубоких лунок, положил в каждую по два зернышка, присыпал землей и обильно полил водой. Дело было сделано, оставалось ждать.
Зачем все это нужно, Валька не понимал, но внутри себя чувствовал, что есть в сием делании что-то правильное, настоящие, взрослое. И странным выходило то, что после того, как он зарыл семена в землю, жизнь его детская вновь показалась интересной, наполненной. И новый велосипед вдруг понадобился, и винтовка пневматическая. И индеец обрел прежнюю ценность и даже жвачки, привезенные дядей Ибрагимом издалека, жевались радостно и с удовольствием.
Жизнь потекла как и прежде. Валька катался на велосипеде, играл в футбол, помогал родителям по хозяйству, вот только голубей и ворон перестал ловить на нитку.
Время от времени, в основном под вечер, Валька осторожно подбирался к месту посадки в надежде увидеть первые ростки. Так хотелось ему обнаружить хоть какой-то, пусть маломальский результат. Но пробежала неделя, другая, а ростки не показывались. Валька забеспокоился, стал расспрашивать родителей, старших друзей и сверстников о том, как скоро должны взойти посевы, но путных объяснений не получал.
В конце концов, Валька не выдержал и раскопал посаженные семена. На поверку оказалось, что с ними ничего не произошло. Почти все они выглядели точно такими же сухими и безжизненными как и в день посадки. Валька отчаялся и даже чуть было не заплакал от увиденного, как вдруг среди вырытых семян заметил одно, едва проросшее, с небольшим зеленым закругленным росточком. Валька в миг приободрился, вырыл новую лунку и бережно положил туда проросшее зернышко.
– Не время значит еще! – утешил он сам себя, уходя с места. – Не время… и поливать надо чаще… точно, чаще…
Прошла неделя, на поверхности земли появился небольшой бледно-зеленый росток – сантиметра два в высоту. Настроение Вальки резко поднялось, словно эйфория накрыла его. Ни с того ни сего захотелось школьные дела привести в порядок. Понять, наконец, что означают и зачем нужны все эти косинусы и синусы… Прочитать до конца хоть какую-нибудь книгу… Взять в оборот параллельные брусья, да и с «козлом» наконец разобраться.
Родители заметили перемену и лишь в радостном недоумении разводили руками. Даже отец однажды не выдержал и спросил:
– Валька, может объяснишь, что с тобой?
Валька лишь деловито махнул рукой и, взяв подмышку учебник по геометрии, ушел в свою комнату.
Через месяц, когда небольшой росток постепенно превратился во вполне серьезное растение, Валька не выдержал и поведал всем о своём эксперименте: дворовой ребятне, родителям и даже физруку. Вальку резко зауважали, а позже, поначалу за глаза, а потом в открытую стали называть Чиквантино.
– Чиквантино-то наш со школы вернулся, пусть за стол садиться, борща похлебает! – говорила мать, встречая сына.
– Таааак, Чиквантино, марш к перекладине, а потом «козла» седлать! – призывно басил физрук.
– Чиквантиииино, помощь нужна?! – кричала ребятня, завидев, как Валька несет полное ведро воды для полива…
– Привет, Чиквантино! – здоровалась с Валькой самая красивая девочка в классе.
Еще через полмесяца на более чем метровой кукурузе завязались початки и с каждым днем становились все полнее и полнее. Втайне Валька сильно печалился, что проросло только одно растение, и сильно опасался того, что по каким-нибудь не предвиденным обстоятельствам оно может погибнуть.
Так вскоре и вышло.
В доме, где проживала Валька, находилось несколько квартир, где располагались семьи, члены которых работали в известном в городе фольклорном ансамбле «Березка». Коллектив колесил с гастролями не только по СССР, но и часто совершал поездки заграницу. Валька занимался и увлекался много чем, в том числе – коллекционировал иностранные монеты. В прошедшем месяце «Березка» побывала в Италии и один из друзей Вальки – Владик, сын баяниста-аккомпаниатора ансамбля, пообещал подарить несколько итальянских монет. Валька мечтал об этом. За два года коллекционирования у него постепенно собрались монеты со всей Европы. Не хватало только итальянских лир и греческих драхм. Поэтому Валька как заколдованный ждал подарка с самого утра. Но Владик не объявлялся.
К концу дня Валька Белозеров решительно посчитал, что его бессовестно обманули. В итоге он не выдержал, накинул ветровку и вышел на улицу, надеясь встретить обманщика и спросить про обещанное. Владик действительно оказался во дворе и как ни в чем не бывало стоял прямо рядом с посаженной и уже почти выросшей кукурузой.
– Ну! – начал с напором Валька, – где монеты? Весь день дома просидел. Тебя ждал.
– У меня не осталось, – промямлил Владик, опуская глаза, – все раздал.
– Зачем тогда обещал?!
Владик замялся и от волнения протянул руку к растущей рядом кукурузе. Его пальцы стали мять самую верхушку растения, где располагались семена. Валька напрягся, но пока еще молча смотрел на разволновавшегося обманщика.
Неожиданно Владик оставил в покое пучок семян и со всей силы дернул большой, торчавший из ствола кукурузы лист, затем зачем-то нервно смял его и бросил под ноги.
– Ты что делаешь!? – не выдержал Валька. – Ты ее растил?
– Кого? – не понял Владик, оглядываясь по сторонам.
– Кукурузу! Чиквантино, называется. Ты ее только что испортил своими погаными руками.
– Я не знал, – пытался оправдываться Владик, оглядываясь по сторонам, – я думал это просто…
– Думал он, – еле сдерживал слезы Валька, – мало что врун, так еще и все испортил…
– Да ладно тебе, на рынке они дешево продаются, пусть тебя мать купит… Эта-то все равно не вырастет как надо…
Валька отыскал оторванный лист, спрятал в карман, и, презрительно поглядев на Владика, сказал:
– Только попробуй еще тронуть…
На следующее утро Валька нашел кукурузу сломанной и вырванной из земли. Было такое чувство, что ее кто-то специально, назло ему испортил. Тут же объявился Владик и со слезами на глазах принялся оправдываться:
– Это не я, Валька, правда, не я… Я знаю, кто это.
– Кто? – насупившись, исподлобья спросил Валька.
– Не наши. Мальчишки с Чижовки. Они вчера здесь были. Я им, дурак, не выдержал, проболтался про твою Чиквантину. Они рассмеялись. Потом ушли. Наверное, перед уходом решили поглумиться. Это не я, Валька, ты веришь мне? Вот, смотри, я монеты принес, остались все-таки. Держи.
Владик разжал ладонь. На ней поблескивало несколько итальянских лир.
– Верю! – улыбнулся Валька сквозь набежавшие слезы и дружески похлопал Владика по плечу, – зачем рассказал-то? Нашел кому…
– Прости, я не хотел, – запричитал Владик, как будто кукурузу он растил, а не Валька, – что ж теперь делать-то?
– Ничего, новую посадим, – как-то непривычно для себя самого, серьезно, по-взрослому, ответил Валька.
Что-то перевернулось в нем в эту минуту… Детские игры, шалости, нелепые затеи в один миг оказались далеко позади. Будто выросла неожиданно перед Валькой Белозеровым большая высокая стена, заградив и отделив своей бетонной толщью прошлое. И дело, конечно, ни в погибшей Чиквантине, ни в хулиганах с Чижовки, и даже ни в плачущем повинившемся Владике… А скорее в том, что детство, таким вот странным образом, смешным приключением, прощалось с ним. И делало это, как водится, по-старинке…
Мария Молодцова
Молодцова Мария Михайловна родилась в 1987 г. в Москве. Работала администратором сериалов на «Мосфильме». Училась в Литературном институте им. Горького. Публиковалась в журнале «Октябрь», «Сибирские огни», в альманахе «Литературный оверлок». Живет в Москве.
Автофикшн
Бывает – идешь по улице, идешь, как всегда. И тепло, и закатного солнца лучи пробиваются розовым, и запах чего-то сладкого, цветов или пролитой на асфальт колы – лето еще не кончилось. Но чувствуется – за спиной крадется осень, дышит в затылок. Прелым дышит, листьями, хвоей, костром, холодным воздухом прямо в нежное тепло шеи, туда, где кромка волос. Чувствуешь это и думаешь: лето просрано? или все идет своим чередом? Здесь надо себя убедить: нормально всё, пойдет, и не обязательно вдаваться в подробности.
Не обязательно, но тянет. Тянет-пахнет смертью. Увядание. У только недавно пересаженных роз пожухли листья, засохли бутоны. Они возродятся весной. Но все равно в голову лезут мысли о тлении, есть что-то формалиновое в этом густом аромате желто-красного. Хочется это пережить. Перезимовать медведем. Очнуться от забытья розой-второгодкой по весне. Пустить лист. Пустить корень. Впитать свет.
Я впитываю свет. Я мёрзну. Трудно привыкнуть к другому климату. К другому, третьему, четвертому… Но к жаркому, конечно, проще. Спасают все эти прелести, вроде океана и бананов.. Здесь – другое. Ветра с Балтики пронизывают насквозь любой теплофайбер. Не снимать лето напролет пуховик – нормально. Но я мёрзну. И, несмотря на это, ощущаю всей кожей в мурашках и ледяными пальцами: останусь здесь. Никуда больше не поеду. Это – финишная прямая.
Это в двух часах от Питера. Это… это… вы что-то слышали про Христианию? Это не она. Но другого сравнения на ум не приходит. Это – коммуна. Это – проект, вроде «Дом-2». Альтернативная охраняемая реальность, в которой обитают антисоциальные. Я расскажу вам про них чуть позже.
Я сижу 5 лет. За это время можно было бы родить четверых детей, и одного уже отдать в большой спорт: теннис или фигурное. А лучше в бокс. Мой сын – боксер и готов ввалить каждому, что косо взглянет на его молодую тинейджерского вида мать. За это время можно было бы получить еще одно образование. Только зачем? Бизнес какой-нибудь микро открыть и развить, свалить из страны, наконец, и эмигрировать в Гоа. Да можно было уже обжиться там и открыть русскую блинную. Отращивать волосы, наращивать навыки и знакомства, копить кредиты и долги, получать всякие бонусы от судьбы, подумать только, целых 5 лет! Отличное было бы времечко. Но я сижу.
Можете мне не верить, но я уже в детстве знала, что окажусь в тюрьме. Я помню хорошо: освободился дядя. Ему не было и тридцати. И вот все разговоры в доме уже четыре года крутились вокруг тюремной темы, судов, передач, а тут он сам вернулся. И прибавились еще шутки о блатной романтике. Вот тогда-то у меня и возникла мысль, что мне тоже надо будет побывать в тюрьме. Мысль глупая, детская, подражательная, но искренняя. И в этом вся проблема. Искренние мысли и намерения, черт бы их побрал! Они воплощаются в жизнь.
Тогда мне было пять. Счастливое и безмятежное время, которое память хранит картинками, запахами, вкусами. Ирис, куриный суп-концентрат, сливы, мороженое-стаканчик. Тина, костер, сушеная рыба, море, шорты, папина спина. Всё это, как стало ясно постфактум, кусочки счастья. И как жаль, пятьсот тысяч раз жаль, что почти невозможно своевременно воспринимать их подобающе. Всё обещаю себе, обещаю моментом наслаждаться, и снова себя обманываю. Не наслаждаюсь. Хотя нет, кажется, здесь у меня начало получаться.
Ладно, раз уж начала о детстве, то дам пару штрихов для затравки: вдруг здесь фрейдисты в зале? Мне 4: я влюблена в мальчика Костю из детского сада и не даю ему прохода. Всё время сажусь на соседний микро-стульчик, в туалет провожаю. Сейчас он музыкант, не вызывает у меня никакого сексуального желания.
Мне 10. У меня подруга Ксюша и мы воруем шоколадки на кассах магазинов. Просто потому, что нам мало. Потому что эпоха потребления наступила и встала на горло. Потом мы воруем деньги. Нам опять мало. Деньги мы тратим на кино, джин-тоник, сигареты и чипсы. Мы веселы и беспечны.
Мне 13: меня выставляют из школы. Это не очень приятно, но в целом интересно. Новые эмоции. Я ими питаюсь. Весна, короткая юбка, горечь сигарет, скуренных в школьном туалете на губах, мамины духи на теле. Я расцветаю, я стремлюсь скорее прожить, совсем не умею наслаждаться. Я бегу, бегу, и никак не успеваю.
Мне 16. По паспорту – 18. По виду 21. Мне продают алкоголь и сигареты, меня пускают в клубы. Зря. Я получаю работу: крутую взрослую работу на Мосфильме. Я покупаю себе новые кеды, джинсы и плащ. Я курю гашиш. Я влюбляюсь и играю. Есть такое выражение: он слишком рано начал? Говорят же так? Я слишком рано начала. Где-то там, где должна располагаться душа, в районе солнечного сплетения у меня стоит комок. Не сглатывается. И только отрыжкой со вкусом колы: мало, мало, быстрее, это еще не все удовольствия.
Детство кончилось. Фрейдисту не к чему подкопаться. Хотя постойте… Две неудачные попытки изнасилования на улице. Первый сексуальный опыт, второй, третий. Много препаратов, изменяющих сознание. Детство не кончилось. Оно продолжается. До сих пор.
Самоощущение – сложная штукенция. Я точно знаю, что моя мама, которой 57, мой отец, которому 62, и бабушка 78 лет – все ощущают себя точно также – первым впечатлением осознанного восприятия. Я спросила на днях у бабушки по whatsapp: как она себя чувствует. Она ответила чуть погодя: не спрашивай меня об этом. Конечно хреново, но я не хочу об этом вспоминать. самоощущение не соответствует физическому ощущению. Ты один раз осознал себя, и больше от этого уже никуда не денешься. И если ты чувствуешь себя в двадцать стариком, то у тебя большие проблемы, и их уже не решить. Вот мой сын восьми лет, он еще не познал этого. И хотелось бы, чтоб он осознал себя крутым парнем с кучей возможностей, но это уже – как карта ляжет.
Детство не кончилось. Детство – это и есть жизнь. Оно заканчивается только в точке смерти. Срезанный цветок. Сгнившее яблоко. Труп мартышки. Вот что выходит из всего этого потом. А пока: летят крылатые качели. Битые коленки, ссадины на локтях, искусанные губы, сыпь, следы от зелёнки на одежде – все эти приметы инфантильного рассудка.
Я сижу пять лет. Мне еще сидеть пять лет. Это десятилетие, вырезанное из жизни (не вычеркнутое, нет), как в Photoshop, и, как бы перенесенное на другой фон. Цикличность сменяющихся диафильмов. Слайды дурного качества, против фотографий на крутой Canon. Если ты хороший фотограф, ты постепенно улучшишь качество фонов, уберешь лишние элементы, настроишь резкость.
Я настраиваю резкость, яркость, контраст. Я улучшаю. Но для этого нужен – стиль. «Жизнь в стиле» эко, fun, хюгге, соло, минимализм. Это всё, что предлагает Google при вводе этого поискового запроса. Жизнь есть сон, анализ, страдание. Надо жить, надо жить у моря мама, надо просто жить. Когда не с кем поговорить, можно завести диалог с поисковиком. С псом. С жуком, ползущим по подоконнику через лужу липкой жижи. Только б не с собой. Потому что внутренний диалог – это атавизм. Его надо отсечь, изжить. Жизнь есть анализ / жизнь есть сон. Две грани последовательного восприятия. Я давно перестала беседовать с собой. Этот голос пришлось заткнуть. Он не хотел затыкаться, хотел звучать, подсказывать, переживать. Он требовал считаться с мнением других, он звал мириться, смиряться, выяснять. Я велела ему заткнуться. Я больше не анализирую. Только описываю, как приключенческие байки.
Теперь я двигаюсь по наитию. Черт, и нравится мне это слово… наитие! Как «чары» или «заклятие», но точно какие-то колдовские заморочки в основе.
Я смотрю на свои руки. Я знаю, что они мне не снятся. Они – достаточно миниатюрные, желтые, индейского такого оттенка кожа (помните, у Кизи индеец-великан? у меня такая же кожа, как у него) – руки безвозрастного человека. Короткие аккуратные ногти, ссадины на костяшках правой – как от удара в стену сгоряча. Моим рукам три сотни лет, или даже четыре. Они перебирали рис на полях под лучами палящего солнца. Они писали на пергаменте при свече. Их стискивала веревка. Они исполняли симфонии, мягко ложились на клавиши. Они сейчас стучат по клавиатуре, набирая текст, холодные и сухие. Хорошо, что есть возможность это делать, потому что в противном случае изоляция грозит деградацией.
Когда находишься в изоляции, будь то закрытая комната, тюрьма или убежище, все равно начинаешь так или иначе себя анализировать. Что привело сюда? Что сделано не так? Что надо сделать, чтобы изменить ситуацию? Но если тебе предстоит быть в изоляции долгое время, годы, то происходит следующее: сначала ты не веришь. Впрочем, обо всем этом в своем «Архипелаге» уже когда-то рассказывал Солженицын, так что я просто делаю ссылку, читайте первый том. Ты не веришь, что попал сюда. Что больше не будет ночных клубов с заблеванным холлом, разгона до 220 км по МКАДу, паленого вискаря у подъезда, любви с первого взгляда, туфель на каблуке. Временно, но не будет. Так долго, что с этим надо реально свыкнуться.
Следующий этап – отрицание. Я не буду привыкать, чтоб система не проглотила меня. Не дам затянуть себя в эту трясину. И, вроде, держишься в стороне, стоишь как-то даже особняком, но вот ты уже перенимаешь жаргонные словечки, вот ты уже плюешь коротко через зубы на асфальт. Вот ты уже боишься сказать по совести и вслух, а вдруг услышат, доложат, передадут? И постепенно ты становишься одним из всех, тянущим лямку, влачащим существование свое в людском стаде, ряженом в одинаковую робу, с лицами печальными, как проталины по весне.
Лет через пять приходит понимание того, что надо бы это принять. Просто принять, как данность, как известную величину в задаче. М. надо пробыть в пункте А 10 лет. Если М. будет хорошо себя вести, то М. может пробыть в пункте А чуть меньше, 7,5 лет. Что нужно сделать М., чтобы вести себя хорошо? Заткнуться. Закрыть рот на замок, и спрятать гордость в карман. Лишние слова и попытки разобраться по справедливости приводят к печальным результатам. Лучше б помалкивать, да обзавестись не ложной скромностью, дабы не вызвать праведного гнева власть предержащих на свою нечесаную голову. Но здесь опять сложность. Молчать – трудно. Гордость – выпирает. Скромности – ни на йоту не прибавилось. Маска. Единственный вариант – надеть маску. И уже из-за нее, через прорези глаз узкие выглядывать верный путь. Хорошо, что мне хоть выглядывать ничего не приходится, я иду интуитивно, я иду на Восток.
Мне тридцать два. В то воскресенье ночью был первый мороз. Мы проснулись в сказочном царстве. В замороженном лете. Все травы, цветы, колоски, лепестки – все заиндевело, и морозные иголки выросли на травинках и листве. Вместе с розовым рассветом все это сильно впечатляло, и радовало глаз, уставший бдеть за серостью. Мы шли по замерзшей дорожке, которая вчера еще состояла из жидкой грязи, а теперь, прихваченная льдом, она стала волшебной тропинкой через серебристое поле. Было так приятно попасть в этот созданный моментом микромир…
