Джавид Алакбарли
Кукуруза
Меня удивляло другое. Даже самые крутые и уверенные в себе врачи перед вынесением какого-то важного медицинского вердикта всегда перебрасывались парой-тройкой слов с Кукурузой. Неужели они советовались с ним? Мало-помалу из каких-то обрывков разговоров я понял, что дядя Маис, что называется, не настоящий парамедик, а просто-напросто недоучившийся студент-медик. Правда, четыре курса он все-таки одолел. О причинах того, почему он так и не смог получить диплом, иногда шушукались наши медсёстры, намекая на то, что в прошлом у него была та большая любовь, которая оставила его без диплома и навсегда обеспечила существование в его сердце небольшого кусочка выжженной пустыни.
У меня все эти разговоры вызывали просто зевоту. После того, как я в шестом классе без памяти влюбился, я понял, что больше никогда в жизни не буду таким придурком. Словом, я не верил в то, что существует та самая великая и могучая сила любви, которая овладевает человеком целиком и полностью.
Но, как известно, и на старуху бывает проруха. Нашлась она и на меня. В один прекрасный, а может и не совсем прекрасный, вечер к нам в отделение привезли очень тяжелую больную. Всего того, чего она наглоталась, запросто хватило бы на то, чтобы отправить на тот свет не одну дюжину таких хрупких красавиц. Как назло, дежурившая в тот день бригада была неважнецкая. Реаниматолог, которого мы вообще с трудом оторвали от койки, по-моему, до самого утра так толком и не понял, что же происходило под его «чутким» руководством. Всю работу за него проделали мы с дядей Маисом.
Этой ночью мне не раз хотелось поблагодарить Всевышнего за то, что он создал Всемирную организацию здравоохранения с её чёткими протоколами на все случаи жизни, с её рекомендациями и инструкциями, интернет, ну ещё, парочку – тройку структур в добавление к множеству эффективных лекарств, предназначенных для откачивания тех, кто уже присмотрел себе тёплое местечко в раю. Именно благодаря всему этому, мы с Маисом смогли откачать нашу пациентку. После всех наших манипуляций было ясно, что желудок мы ей основательно промыли, систему со всем необходимым поставили, а дальше уже всё было в руках провидения – суждено ей жить – так выживет. Ну а нет – так нет.
От неё пахло потом, рвотой, лекарствами. Но всё это не могло заглушить её собственного запаха. Это был именно тот запах женщины, по которому каждый самец определяет ту единственную, что предназначена ему судьбой. Найдя её, он не будет всю оставшуюся жизнь смотреть ни налево, ни направо. А будет верным рабом той самой, жизнь без которой невозможна, в принципе. Как это ни смешно и ни печально, но то, что это была моя женщина, я понял сразу. С той самой минуты, как она появилась в больнице.
И ещё от неё пахло смертью. Я явно ощущал это. В детстве я как-то тяжело болел, и эта госпожа смерть пару месяцев ночевала у меня в палате. Больница, она и есть больница. Конечно же, она каждую ночь кого-то забирала с собой. Без добычи не оставалась. Меня забрать не смогла. Мать не дала. Потом, спустя годы, она как-то, в минуты несвойственного ей откровения, рассказывала, что, когда человеку плохо, очень важно, чтобы кто-то был рядом. Держал его за руку и всё время говорил. Неважно что говорил. Лишь бы в голосе была уверенность в том, что всё будет хорошо. Именно такая непоколебимая вера в то, что будет хорошо, которая внушает больному веру в то, что надо вернуться. Остаться здесь, с нами, а не уходить в обнимку со своей болью.
У мамы тогда всё получилось. Кто знает, может и у меня получится? Правда, для этой мадмуазели я был никто. Всего лишь существо мужского пола, испытывающий к ней какие-то чувства, не до конца понятные ему самому. Но когда я увидел, насколько уверенно себя чувствует здесь эта костлявая старуха то, я рискнул заговорить. Сначала я просто рассказывал ей о себе. О том, что я люблю и чего не люблю. А люблю я озёра. И не люблю реки и моря. В озёрах есть покой и умиротворённость. Не знаю каких сказок я наслушался в детстве, но почему-то был уверен, что я – озёрный мальчик. Что когда-то я жил в том поразительной красоты озере, на которое мы ездим с родителями каждое лето.
Видимо, жизнь в озере мне надоела и поэтому я перестал играть с рыбками и вылез на берег. В результате я стал уже не озёрным, а простым домашним мальчиком. Но был уверен, что я обязательно вернусь в то озеро. Я бы и сейчас вернулся. Но маму жалко. А сейчас мне очень жалко нашу больную. Такую красивую и такую беспомощную. Я был уверен, что она никогда не видела того прекрасного озера. Иначе бы не избрала бы такой мучительный способ ухода из этого вонючего мира. Просто ушла бы на дно этой поразительной красоты озера и всё. И я бы мог уйти вместе с ней. Ведь без неё здесь будет плохо. Тоскливо и неуютно. А с ней и там, и здесь может быть так хорошо, что даже подумать об этом страшно.
Потом я спрашивал её купалась ли она когда-нибудь в радуге. Я почти был уверен, что нет. А я купался. Поблизости от того большого озера есть множество маленьких. Это когда с горы падает водопад, а внизу образуется такое небольшое озеро. Если водопад горячий, то это озеро – тёплое. Если же водопад холодный, то вода в этом озере ледяная. В ясный солнечный день, под лучами солнца над таким водопадом всегда висит радуга. Ты ныряешь в озеро, а такое ощущение, что купаешься именно в радуге. Хочешь выбирай красный цвет, хочешь жёлтый, хочешь оранжевый – радуга к твоим услугам. Я уверял её, что мы обязательно как-нибудь выберем время и искупаемся в такой радуге. Вдвоём. Обязательно искупаемся.
Потом я читал ей стихи. Разные и всякие. О глупом маленьком мышонке. О прекрасной незнакомке, что прошла словно сон мой легка, об улице, фонаре и аптеке. Словом, вся та чушь, которая осела в бедной моей голове в результате общения с матерью, помешанной на Блоке. Стихи о прекрасной даме. И о бедных рыцарях, явно недостойных её. А ещё я читал ей Эмили Диккинсон, Шарля Бодлера, и бог знает ещё кого. Я ухитрился прочесть даже дурацкие стихи сына друга моего дедушки, которыми обычно мы дразнились:
