Джек Гельб
Гойда
Глава 4
– Я стоял в горнице, залитой светом, точно златым мёдом. На полу каменном разбросались бусы да цветное стекло – и ступить некуда. Осторожно переминался с ноги на ногу, дабы не задеться да не израниться, как чую – руки мягкие опустились на плечи мои. Нежны были те ладони да мягкие, точно девичьи, но сила в них была, да такая, что направили меня по пути, неведомому мне доныне. Едва вздумалось мне обернуться, по челу моему скользнул шёлк да сокрыл очи мои. А всё вокруг звенит тот смех – потешаются надо мною, да беззлобно – не было в сердце моём ни толики гнева али суровости. Словно сотня рук подхватила меня – всё кружат да пересмеиваются меж собою. То бегаю меж них – чую иной раз – коснулась меня рука али нога, али ситец да атлас скользнул вновь по коже моей. Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою?
* * *
Ночь обрушилась лютым морозом на Русь. Оттепель обернулась ледяным панцирем, в который заковался двор Слободы – лестницы да перила покрылись толстым ледяным слоем. Привратник уже второй час стоял да топором околачивал петли от лютых оков суровой зимы под трепетным огнём факела, что дрожал при каждом завывании ветра. В палатах гуляли сквозняки, тихо посвистывали ветра по длинным расписным коридорам да по лестницам, устланным красными коврами.
Раздался короткий стук в дверь. Фёдор готовился ко сну, оставшись лишь в нательной рубахе, да заслышав пришлого, первым делом взгляд бросил на нож свой. Взяв оружие, прислонил он нож к стене таким манером, дабы ночной гость его не заприметил, ежели переговариваться через порог будут. Едва Фёдор открыл дверь, так сразу ж с облегчением да и выдохнул.
– Уж поздно, батюшка, – произнёс он, опуская оружие.
Молодой опричник развернулся к отцу лицом да и рухнул на кровать спиною, подпёршись сзади локтями. Басман-отец не вымолвил ни слова – с мрачным выражением лица опустился на сундук да принялся глядеть на сына. Фёдор чуть заметно сдвинул брови, разглядывая наряд отца. На сапогах не успел оттаять снег – то значит, что Алексей со службы тотчас же и явился к сыну своему.
– Отчего явился ночью, а не утром? Неужто дело твоё не ждёт? Коли так, выкладывай, – произнёс он.
– Доложил мне Васька, как вступился ты за того латина безбородого, – вздохнул Алексей, глядя на сына своего.
Повисло молчание, что нарушалось лишь тихим скулением ветра, что беспомощно бился в окна, покрывавшиеся морозными узорами.
– Ничего зазорного не учинил, – просто ответил Фёдор, пожав плечами. – Не покарал же меня наш светлый государь.
Алексей тихо усмехнулся себе в бороду да помотал головою.
– А ты, отрок сучий, того будто жаждешь! – произнёс Басман-отец, разводя руками. – Всё рвёшься да рвёшься на погибель! И откуда в тебе удали столько?!
Фёдор молча глядел на отца, не говоря ни слова против. Заметив то, Алексей вздохнул да ссутулился и, превозмогая бессилие, поднял взгляд на сына.
– Не ведаешь ты, на что меня обрекаешь, – тихо произнёс Басман-отец, мотая головою. – Не ведаешь же, кому приказ отдадут казнить родную кровь, ежели в измене тебя обвинят языки эти паскудные? – Алексей вновь усмехнулся сам себе, проводя широкой рукой по своему лицу. – За что ж ты подставляешься да меня на муки обрекаешь? Ежели царь велит – нет тут воли моей, подчинюсь! – сквозь зубы проговорил Алексей.
– В самом-то деле? – спросил Фёдор, вскинув бровь. Лицо его омрачилось. Во взгляде поселился тот холод, который бушевал за окном, так и норовя пробиться в опочивальню.
– В самом деле, – повторил Басман, мотая тяжёлой головой. – Исполню я любой приказ. Ибо ведаю, ежели ослушаюсь – то поручат то Малюте али другому мяснику на цепи царской. Уж я-то знаю – один верный удар в сердце. Чёрт тебя бы побрал, Федька, да знаю я, не дрогнет моя рука, ох не дрогнет!
– Отец, я знал, что не тронет государь меня, – твёрдо произнёс Фёдор.
Алексей наклонился, точно и не расслышал слов сына, а как дошёл до него смысл, так тотчас же усмехнулся той глупости.
– Знал он, чёртов полудурок! – Алексей всплеснул руками. – А государь-то сам не знает, карать он будет али миловать, а ты, щенок безбородый, всё-таки наперёд знал!
Фёдор вновь пожал плечами да развёл руками.
– Ежели голова у меня на плечах, ежели я в своих покоях, а не на дыбе у Гришки али в подвале сыром, стало быть, доподлинно знал, – слова те юноша произносил с простотой да лёгкостью, точно речь и вовсе никоего смысла не имела.
Алексей тяжело вздохнул да замотал головою своей, потирая затылок.
– Не смей, Федька, чтобы я тебя схоронил, гадёныш, – предостерёг Басман-отец, да с тем и встал с места своего.
– Доброй ночи, отец, – произнёс Фёдор вслед.
Алексей покинул сына, и долго Фёдор ещё глядел в потолок, и ум его заняли образы того рокового застолья. При всём напускном спокойствии, коего держался молодой опричник, говоря с отцом своим, сердце и сейчас замирало от одной мысли о том миге, когда Фёдору пришлось заступиться за друга своего. На мгновение Басманов перевёл взгляд на руки свои. Они уж были чисты, но помнил он, как ослепили эти самые руки рынду, что посмел воспрепятствовать воле царской.
«Раз цел я, значит, была тому причина в разуме царя нашего…» – думал Фёдор, глубоко вздыхая. С теми мыслями он и заснул.
* * *
В распахнутые ворота въехала роскошная тройка. Ямщик, закрытый от снега тяжёлыми коврами, натягивал поводья, усмиряя лошадей. Из саней вышла боярыня важного вида. Точно всё ещё прячась ото снега, щурила она глаза свои, поглядывая на холопов, подлетевших к саням. Брезгливо она глядела на мужиков, что подавали руки свои, да сходила на снег без опоры.
Боярыня отряхивалась от снега, понося извозчика своего. Лицо её было под стать суровости речей её – губы, казалось, были поджаты во гневливости, глаза оглядывали двор чёрными мелкими бусинами.
Следом за старухой вышел из саней молодой мужчина, высокий да нескладный. Длинная шея казалась слишком нелепой для худого лица его. Даже закутавшись в меха, он не мог скрыть своей худощавости. Даже на морозе лицо его хранило бледно-желтушный оттенок, не краснея румянцем.
Гостей встречали на крыльце – сам государь облачился в тяжёлую шубу, исшитую золотом, шапку, изукрашенную камнями да мехом. Стоял Иоанн и слабо постукивал пальцем по золотому резному посоху своему, что поблёскивал в рассеянном свете, пробивавшемся сквозь облака. Подле государя стояли советники из братии его – Григорий по кличке Малюта да князь Вяземский. Опричники стояли за спиной царя мрачными тенями. Из-под чёрных плащей поблёскивала сталь оружия.
Боярыня со спутником своим ступила на лестницу, волоча по оледенелым ступеням подол шубы да юбки. Царь вышел навстречу, раскрываясь для объятий, да старуха тут же мотнула головой.
– Дай хоть в тепло зайти, Ваня… – буркнула она под нос, кивнув на двери в горницу.
Иоанн усмехнулся и перестал постукивать по посоху своему, а заместо того сжал его в руке, стукнув о лёд.
Мужчина, спутник суровой да резкой боярыни, видать, и не разделял настроя её, оттого с великою радостью и взялся за руку царя да и припал губами к перстням владыки. Лишь после того выпрямился с улыбкой беззлобной.
– Всё погляжу, Владимир, старого нраву наша Ефросинья? – с усмешкою спросил Иоанн, потрепав гостя по плечу.
– Уж скорее реки обратятся вспять, нежели матушка моя переменится, – тихо ответил мужчина, с опаской оглядываясь на величавую женщину, которая уж вошла в царские палаты и потирала руки с морозу.
Иоанн неспешно следовал с опричниками своими да с гостями по коридору, стуча златым посохом об пол каменный. Шествие их завершилось в просторной светлой зале. Топили во палатах царских, не жалея дров, – едва не обуял жар гостей. Столы, накрытые щедротами съестными, ломились под тяжестью своей. В дальнем углу, где сгущалась мрачная тень, сидели за гуслями музыканты, мерно перебирая струны. Лица их укрыты были, и прятали они глаза свои от царского взгляда.
Иоанн занял место во главе стола да с улыбкой обернулся на гостей своих. Музыка мерно лилась, приглушая и без того робкие шаги кравчих да прочих холопов, что прислуживали у стола. Княгиня Ефросинья заняла место подле государя, рядом с ней сел и сын её, который рыскал взглядом из стороны в сторону. Взгляд его, как у хорька, то перебегал с яств на роскошь царскую, то вновь обращался к государю, а с тем и обратно воротил на пиршество, что уготовано гостям было.
Опричники, что следовали за царём да гостями, остановились у входа и замерли безмолвною стражею.
Прочёл царь краткую молитву, склонив голову под незримой, но безмерной ношей своей, да осенил стол крестным знамением. То же совершили и княгиня, и сын её, и лишь с тем приступили к трапезе.
– Ты, Ваня, зря зачинил этих своих! – замотала головой Ефросинья.
Царь с того было усмехнулся, да в какой-то беспомощности замотал головою. Поднял взгляд он на спутника княгини.
– Ты гляди, братец, на бабу! – развёл руками Иоанн. – Ещё и куска в рот не положила, а уж всё брешет, мол, не разумею я в делах государственных!
– Да я ж лишь уберечь хочу державу, да и тебя, упрямец-то ты неисправимый! – точно оскорблённая, воскликнула Ефросинья. – Не друзья тебе свора эта, ой не друзья!
– Попридержи язык, – голос царя сменился, утратив насмешку свою, стал жёстким, – я каждому в братии готов доверить жизнь свою.
– От, слышал? – усмехнулась княгиня, воротясь к сыну своему. – Братия!
– Набрал заместо соли земли Русской злодеев да воров и ещё богохульничает! – Не успела Ефросинья и речи своей закончить, как резкий удар посоха об пол прервал её.
Умолкла, ибо при всей дерзости своей в обращении с государем имела она хитрость змеиную али лисью и грани переступать не смела, да завидев, как в ярости государь сжимает посох свой, не стала молвить боле. Принялась она за трапезу, будто и не было ничего. Царь хранил молчание, и взгляд его, тяжёлый и грозный, плавно опускался на старуху. Думы государя полнились замыслами, да оставались уста его сомкнутыми, хоть и проступала на них тихая да лукавая улыбка.
Как окончилась трапеза та, безмолвная и мрачная, так отдал Иоанн приказ жестом – вскинул руку в перстах царских. От того поднялся из полумрака средь музыкантов один из разодетых ряженых, да не играл, а лишь сидел, закинув ногу на ногу, и хоть лицо его было спрятано за маской расписной, видать, во внимании был слуга сей всё время. Волоча по полу длинные косы, что закреплены были на маске, ряженый слуга раскланялся перед княгиней и сыном её да спровадил их к выходу, ведя в покои, уготованные им по царскому приказу.
– Сучий же ублюдок… – сквозь зубы процедила старуха, ступая по расписным коридорам.
– Отчего же? – вопрошал сын её. – Видать, от всего сердца нынче принял нас.
– Много понимает пустая голова твоя! – Ефросинья всплеснула руками. – Али забыл уж об опале да изгнании?
– Так уж два года как миновало, доколе поминать будешь? – вздохнул Владимир, мотая головою.
– Ты глянь на него! – усмехнулась старуха, разводя руками да уперев их в боки.
Остановились они посреди коридора.
– Недалёк тот час, и снова по наветам псов его брехливых вновь сыщем мы опалу! – наставляла Ефросинья. – Вступаешься ты за братца своего, а он, думаешь, вступится? Как бы не так! Есть у него друзья! Свора эта богомерзкая! Гойда, гойда! От тебе и семейные узы! Попрал он любовь нашу, как в изгнание сослал нас! И вновь сошлёт, уж поверь старушке своей! Добра же лишь прошу для тебя, токмо добра!
– Не кончится добром, ежели грех на душу брать придётся! – воскликнул Владимир, как мать его тотчас же метнулась к нему да закрыла рот ладонью.
В ужасе огляделась по сторонам – никого, кроме скомороха бесполезного, не было подле них. Чуть отлегло от сердца, да Ефросинья всё точно начеку была, но при том отпустила сына да пригрозила пальцем.
– Не грех то будет, ежели воспрепятствуем мы премного согрешить братцу твоему, – тихо добавила княгиня.
– Негоже… ой негоже… – тихо бормотал себе под нос Владимир.
Мать его, видать, не слышала али не хотела слышать причитаний сына. Меж тем уж и дошли до покоев. Слуга раскланялся, и едва дверь за княгиней и сыном её затворилась, снял маску да убрал свои волосы чёрные с лица, запрокинул лицо вверх. Глубокий вздох сорвался с уст его, засиявших насмешливою улыбкой. Неспешным шагом стремился молодой опричник воротиться к государю. Шёл он, насвистывая, как заслышал тяжёлые шаги да звон кольчуги на лестнице, мимо которой проходил.
– Теодор? – раздался насмешливый голос немца, назвавший Басманова на свой латинский манер.
Федя усмехнулся и, завидев премного дивного любопытства в глазах друга своего, обернулся, давая Андрею разглядеть наряд причудливый. Чужеземец не сдержал восторга да присвистнул.
– И отчего же вырядился ты столь пёстро? – спросил Андрей, спускаясь по лестнице.
– Говоришь, будто не к лицу сей наряд мне, – усмехнулся Фёдор, прикрыв лицо маской.
Андрей уж вновь расплылся в улыбке да помотал головою.
– Да полно тебе! – со смехом произнёс немец. – На кой чёрт вырядился?
– По царскому велению, – с игривым смирением произнёс Фёдор. – Не в силах я перечить воле государевой.
– И ныне всей братии в бабском платье разгуливать? – усмехнулся Андрей. – Боюсь, не пойдут мне сарафаны.
– Нет, доколе мне известно, вам пока гулять в бабском платье не велено, – ответил Фёдор. – А я спешу к государю.
Коротким кивком Андрей отпустил Фёдора да и сам продолжил путь по долгу службы. Тем временем Басманов спешно ступал по коридору. От шага его позванивали бусы, накинутые на шею.
Как завидели опричники его, что караулили тронный зал, так и застыли в недоумении да смятении. Ведали они, что к государю ныне Басманов Федька явиться должен, да не ожидали они сего образа. Стоило Фёдору пройти в тронный зал, как глянули опричники вслед ему, да после того, не сговариваясь, уставились друг на друга. Всё храня молчание, вздохнули слуги государевы да и продолжили нести службу свою.
Фёдор же бросил маску на одну из скамеек, что приставлены были к столу. Подойдя к государю, он склонился в поклоне. Мрачное выражение лица государя мало-помалу сменялось какой-то неясной насмешкой, стоило ему завидеть в коридоре сперва Фёдора, а затем и то неловкое смятение на лицах опричников на страже.
– Есть ли благие вести? – спросил Иоанн, и по тяжёлому вздоху быстро Басманов уразумел, что не ждёт государь доброй вести из уст его.
– Благая ли весть, великий государь, что ум ваш и сердце ваше не врёт вам? – спросил Фёдор.
Иоанн горько усмехнулся и мотнул головою.
– Значит, поистине за всё добро готовы они лишь злом отплатить мне? – произнёс царь, будто бы сам усмехаясь словам этим.
– Братец ваш двоюродный, Владимир, беззлобен, но слаб духом, – произнёс Фёдор. – И с матерью со своей не совладает. А вот княгиня в самом деле вознамерилась страшное учинить.
– Прямо говорила, что сгубить меня хочет, как жену мою сгубила? – сглотнув, спросил Иоанн.
– Ежели разговорить кого велите, так проще будет с Владимиром, – ответил Басманов.
Иоанн глубоко вздохнул, заметно было, как плечи его вздымались под златою одеждою.
– И после всякого зла, что стерпело сердце моё, нарекут меня Иродом грозным… – вздохнул Иоанн, мотая головою.
Подпёр он голову свою, не вынося боли, что сдавливала голову тяжёлым обручем. Фёдор, видя мрак, сгущающийся на лике государя, перевёл взгляд на музыкантов да кивнул, призывая к готовности.
Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал… – протяжно начал Басманов.
Голос его звучал чисто и звонко, и пение то разлеталось под расписными сводами. Слова застольной песни тотчас же подхватили мягкие переливы гуслей. От этих звуков государь поднял взгляд свой, преисполненный удивления.
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Эти строки уж было пропелись под мерное звучание инструментов, и хоть музыканты чисто да складно играли, прервал их государь коротким жестом да взглядом всё следил за Фёдором, за лёгкими движениями белых его рук в воздухе, за танцем его, столь простым, что не в силах был царь взгляда отвести. Ныне музыка лишь отвлекала, хоть и игралась с большим мастерством.
Заметив, как стихли музыканты, Фёдор лишь украдкой бросил короткий взгляд на царя и узрел то, что чуяло всё нутро его – взгляд Иоанна был прикован к нему. Фёдор завёл заново.
Иоанн мерно отстукивал ритм посохом своим, по мере того как Фёдор отпевал ту небылицу, которая так часто звучала под этими сводами, и лишь сейчас вся эта песня преисполнялась новою красотой, доселе неведомой, ибо то не был разношёрстный хор, разбуяненный от крепких вин.
То был один голос, что лился дикою рекой, и каждое слово звенело и распускалось, точно диковинный цветок древних преданий.
Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой всё сказывал!
Песня была коротка, и Фёдор растягивал те слова, что ранее лоснились от пьяной игривости, а теперь звучали иначе. Иоанн, не отрываясь, глядел на Фёдора, вплоть до того момента, как юноша окончил танец свой и плавно наклонился к земле. Длинные бусы его стукнули об пол, и лишь тогда царь, казалось, пробудился. Не говоря ни слова, царь выпустил из рук своих посох, прислонив его к трону. Медленно подняв ладони, Иоанн воздал похвалу слуге своему мерными хлопками. Тот звук взлетел к сводчатым потолкам да пронёсся эхом.
– Нынче, Басманов, служба твоя полнится и сим обязательством, – произнёс Иоанн.
– Ежели угодно то будет вашему светлому имени, – кротко и смиренно ответил Фёдор.
Тон голоса да манера шла супротив и вида внешнего, и цветастых одеяний на молодом опричнике. Оттого Иоанн заулыбался пуще прежнего да махнул рукою своей.
– Ступай, – произнёс царь. – Да приведи мне Гришку Скуратова.
Басманов последний раз поклонился, развернулся да с такою лихостью, что полы сарафана его вздымались над каменным полом. Украдкой полыхнули красные сапоги под одеянием шутовским, да и удалился Фёдор, оставив Иоанна с доселе неведомыми думами, каковые не мог государь ещё облечь в слова – лишь голова его мучилась, но не адским жаром, коим полнилась она от приступов гнева али припадка ужаса. Сердце его точно охватило неясное волнение, которое, при всей колкости своей, имело необъяснимый трепет, таинство, которое пряталось средь тёмной рощи, окутанной ночными сумерками.
* * *
– Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою? – тихо усмехнулся Иоанн.
Глаза его, точно у незрячего, уставились куда-то в глубь храма Господня, точно пытались поймать те образы, что обуревали ум.
– И что же учинил ты, сын мой? – спросил батюшка, склонив голову пред исповедующимся.
– Точно сейчас этот шёлк премягкий, пренежный на руках моих… – тихо произнёс Иоанн, опуская взгляд на руки свои, как тотчас же сжал кулаки, преисполняясь злостью.
– И второй сон видел я, отец, – произнёс Иоанн. – Будто бы сижу я на троне. На столе предо мною блюда да чаши роскошные, из злата да в самоцветах, переливаются аки россыпь звёзд на землях южных. И сие благородие металлов да украшательств право дух захватывает, да кушаний нет в блюдах, в кувшинах да чашах – ни капли питья. И восседаю я на троне да затаил дыхание, ибо чует сердце моё ножи булатные, наставленные к голове да горлу моему, и жаждут тени лишь одного – что шевельнусь. И выжидают духи, и сверкают оружия их на свету.
– Страшишься смерти, сын мой? – спросил священник.
Иоанн усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд свой.
– Думаешь, отче, дрожу над собственным животом я? – произнёс он. – Ежели Господь заберёт меня, кто останется во главе державы?
– Коли Господу угодно, быть посему. Пошлёт он утешение в любом горе, – смиренно ответил исповедник.
Уж сжал Иоанн чётки в кулаке своём да остыл, преисполнившись духом святой обители. Пальцами принялся быстро перебирать деревянные бусины, находя в том тень успокоения.
– Неужто и впрямь останется Русь сиротою… – вздохнул Иоанн, поглядывая на чётки.
– Каждый смертен, – произнёс священник. – Была б соль ценна, ежели в земле её бесчисленно было? Был бы каждый день Божьим благословением, если не считать их? Едва ли здравый разум возжелает жизни вечной на земле супротив жизни на небе. Здесь бытие наше преисполнено страданиями да искушениями. Не об этой жизни думай – сохрани любовь в душе своей ради жизни вечной, ибо Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребывает в благодетели Господней.
– Будь я добр, как велит Святое Писание, как воздавать по заслугам злодеям, убийцам, содомитам да ворам?
– Оставь то Господу. Строг суд его, но справедлив, хоть и смысл ускользать может от взора человеческого.
– Ежели Бог дал мне власть судить – карать да миловать, значит, так тому и быть, доколе не прогневаю я Господа настолько, что отберёт у меня всё, что имею я, – Иоанн перекрестился и сложил руки пред своею грудью, давая понять духовному отцу, что час исповеди окончен.
Нечего было и предпринять священнику, как осенить царя крестным знамением да благословить его. Служба шла своим чередом. Под пение хоров Иоанн в полтона переговаривал со своими опричниками, что молились подле него.
– Шлите гонцов на Соловки. Любыми правдами и неправдами разыщите отца Филиппа, – наставлял государь.
* * *
В полумраке низких коридоров раздавались тяжёлое рыдание да всхлипывания. Скромная комнатушка робко дышала светом свечи, что лила свой дрожащий свет на белёные стены да убогую мебель, которая поскрипывала под всякой тяжестью и без таковой.
– Да не реви ты, Хосподи! – всплеснула руками Глаша, утирая губу девчушке. – Да не щиплет же, мямля!
– Да не от снадобья твоего больно мне! – надрывно отвечала девушка.
Даже нынче, хоть и раскраснелось лицо её да глаза припухли от отчаянных слёз, всё ж видно было – ох и недурна же была девчушка собою. Сидела она предо Глашею на скромном настиле, что служил ложей для крепостных крестьян. Локоны её цвета спелой пшеницы лились по плечам. На нежно-молочной коже особенно видна была краснота, какой преисполнилась девчушка, предавшись рыданиям.
Босые ножки, малые, точно у дитя, судорожно потирала она друг о друга. Нос да щёки, усыпанные бледными веснушками, наполнились краснотой. От каждого всхлипа вновь и вновь выступали слёзы на распахнутых глазах. Светлые ресницы едва были заметны – до того светлы были. Укрывалась девушка в шерстяное одеяло, и ручка её тряслась, судорожно сжимая края его. Губы дрожали от плача, на них алела и влажно поблёскивала ранка, заливая рот кровью. Глаша убрала волосы свои в косы да хлопотала над девицей, утирая кровь с её лица.
– Так от чего же визгу-то подняла, Дуня? – хмуро спросила женщина.
– Не люба я боле! – взвыла девица, на что Глаша лишь глаза закатила да, сглотнув, продолжила рану протирать.
– Ну, полно тебе! – несколько смягчившись, вздохнула женщина, беря новый лоскут ткани. – Не попала же ты в опалу? То и неча горевать!
– А если уж и впала? Глашенька, родненькая, взгляни на меня! – взывала Дуня. – Где я нехороша?!
– Всем ты хороша! – произнесла женщина, уж не стерпев и ухватив за лицо девчушку. – Слышишь? Полно тебе реветь! Полно!
– Что же нынче со мною будет, ежели не угодна я государю нашему светлому, соколу моему премилому? – всхлипывая, бормотала Дуня, глотая слёзы. – Знаешь, как перепугалась я, когда сей ночью чуть было не придушил он меня?
Девушка невольно схватилась за нежное горло своё, на котором проступили лиловые следы от крепкой хватки.
– И ранее он был и зол, и яростен, но нынче… – Дуня вновь всхлипнула, мотая головой. Волосы лились светло-русым водопадом, вторя каждому движению. – Но нынче в самом деле страшно сделалось мне! – затаив дыхание, бормотала она.
– Такова уж их природа, – со злостью сплюнула Глаша.
Сама носила под платьем немало синяков да ссадин, что учинялись в постели, оттого и понимала Глаша слёзы и стенания девицы пред нею.
– Неужто иную при дворе приблизит светлый государь Иоанн Васильевич?.. – со страхом спросила Дуня. – И что нынче со мною будет? Уж, верно, ведают все, что за службу несла я при дворе… Как нынче на меня смотреть-то будут, как не на суку паршивую?
Глаша поджала губы и будто бы мгновение думала, чем утешить девку. Глубоко вздохнув, женщина положила руку на плечо Дунино, да та как подскочит и вновь визг подымет.
– Да ты ж чего вопишь аки ошпаренная? – едва не начала браниться да замахнулась уж Глаша.
Дуня тотчас же подняла руку свою и дрожащим пальцем указала на выход. Обернулась Глаша и сама встала как вкопанная.
На пороге стоял Фёдор Басманов, облачённый в чёрную мантию с саблей наперевес. Скрестил руки и прислонился боком ко стене. Завидев, как испуганно завизжала Дуня, рассмеялся он, заходя в скромную комнату.
– Тебя, Глашенька, мой батюшка ищет, – произнёс Фёдор, бросив короткий взгляд на женщину.
Та свела брови и со всей силой сжала тряпку в руках, а затем бросила в покосившееся ведро с разошедшимся жестяным ободом. Глаша уж было вышла из комнаты, как обернулась. Опричник же бросил короткий взгляд на заплаканную Дуню да точно оценил взглядом своим. Уголки губ его чуть поднялись, да на том он и покинул скромную комнату крестьянок.
