Джек Гельб
Гойда
Глава 2
За окном ещё не поднялось солнце, но Фёдор уже окончательно проснулся, оделся, умылся и теперь рассматривал зеркало, увитое чудищами. Он провёл кончиками пальцев по щекам и подбородку, глядя в отражение. Дрожащего пламени факела на стене да свечей на подоконнике хватало молодому опричнику для сборов. Порез на скуле уже начал затягиваться, превратившись в тонкую розовую полоску шрама. На мгновение Басманов отпрянул, а сердце его замерло от неописуемой тревоги. Фёдор вновь прищурился в полумраке, дабы развеять странное видение. Он потёр переносицу, зажмурив глаза и переведя дыхание.
«Не могли же они взаправду шевельнуться?» – твердил себе Фёдор, проводя рукою по змеиной морде из серебра.
Фигуры зверей оставались, как и полагается, – неподвижными. Лишь дрожащий огонь отбрасывал тени по их чешуйчатым спинам, по извилистым хвостам. Иной раз и в самом деле углядеть немудрено было, будто воистину ожили создания, что оберегали зеркало. Некоторое время Фёдор глядел в своё отражение, тонувшее в предрассветном полумраке. Мотнув головою, Басманов точно стряхнул с себя те образы, что померещились ему.
Фёдор прошёлся по комнате и бросил через плечо взгляд на зеркало. Не приметив ничего жуткого, он глубоко вздохнул и направился к выходу. Через несколько минут поднялся к покоям государя, где встретили его двое стражей. Секиры у рынд всегда были наготове. Хмурые глаза их одновременно уставились на молодого опричника.
– Бьёт челом Фёдор Басманов, – произнёс Фёдор.
Один из стражников опёрся рукою на секиру, точно на посох, да и отправился в покои доложить царю. Дверь отворилась перед Басмановым. Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились ко мраку, в который была погружена опочивальня. Слабый огонёк лампады да пара свечей на столе – то был весь свет. Ныне стол был много боле завален бумагами, книгами и письмами. На жёлтые листы капал желтоватый воск. Крошки красного сургуча оставляли полосы-царапинки на посланиях и указах.
Сам государь медленно шёл к центру комнаты от красного уголка своей опочивальни, где располагались святые образа Богородицы и Спасителя. Иоанн медленно приподнял руку, и Фёдор склонился в поклоне и припал устами к царским перстням. Рука государя была холодна, точно вернулся он с мороза.
– С чем же пожаловал? – спросил Иоанн.
Государь не скрывал лёгкого любопытства в отношении гостя в столь ранний час.
– Никак иначе, как с благодарностью за любовь, за мудрость и щедрость вашу, великий государь, – произнёс Фёдор.
– Отчего же благодарность твоя не ждёт? Ещё заря не занялась, а ты уж явился, – спросил Иоанн.
То было нелегко разглядеть во мраке, но государь нахмурился да прищурил глаза, взглянув на Фёдора.
– Ежели благодетель ваша не знает счёту времени, то и благодарность моя будет являться посреди ночи, – ответил Басманов.
Повисло молчание.
– То отец тебя надоумил явиться ко мне ни свет ни заря? – спросил царь наконец.
Фёдор слабо усмехнулся.
– Что ж вы, государь великий, не считаете меня мужчиною? – спросил Басманов. – Батюшка мой, право, и не ведает, что явился я к вам.
Иоанн усмехнулся и отвернулся к окну, за которым всё никак не светлело небо. Хлопья снега медленно падали, кружась, точно силясь переменить свой путь. Но все пляски их в воздухе оканчивались, стоило коснуться им иных сугробов на земле, крыше, заборах али перилах лестницы. Вновь повисло молчание. Иоанн не хотел мыслить ни о чём, заняв разум свой снегопадом за окном. Фёдор стоял неподвижно, выжидая, когда владыка обратится к нему.
Не знал Басманов, сколько времени прошло, да и ожидание то не было невыносимо изнуряющим. Мрак, окутавший комнату, слабый огонёк лампадки, большие стопки бумаг и книг, которые, кажется, больше никто не тронет, – всё чудилось каким-то навеки замершим. Неподвижная фигура государя, обратившаяся к окну. Профиль его с длинным, но ровным носом, чуть склонился, точно государь вот-вот вновь задремлет. В комнате воцарилось спокойствие, холодное и не тихое. Лишь снег за окном летел да огонь свечей и лампад иногда вздрагивал.
– Ежели пожаловал ты, Федя, – наконец заговорил Иоанн, всё глядя за снегом, – с просьбою какой, от себя али от батюшки своего, так излагай.
Басманову на мгновение показалось, что голос государя сильно переменился – сейчас он звучал тихо, но не было того жёсткого властного тона, который стальной хваткой сжимал сердца бывалых вояк.
– Не жажду ничего, великий государь, ибо щедрость ваша предвосхищает любые чаяния слуги вашего, – с поклоном ответил Фёдор. – И более того, светлый царь.
– О которой щедрости толкуешь? – спросил Иоанн, обратив медленно взгляд свой на молодого опричника.
Фёдор замер на мгновение.
– О последнем подарке вашем. Шестого дня, – ответил Басманов.
Иоанн замер. Пальцы его пару раз мерно постучали по подлокотнику кресла его, да тотчас же и замерли. Царь закивал и велел жестом юношу умолкнуть, поднимая руку свою в воздух.
– Что ж, Федя, надеюсь, дар мой пришёлся тебе по душе, – ответил царь, и голос его вновь переменился.
Ныне полон он был незримого огня, который сейчас лишь отдаёт слабым жаром, но которому суждено разверзнуться огненной геенной. Фёдор с улыбкой отметил ту перемену в голосе, хотя и не ведал мотива, не ведал движений души Иоанна. Он слышал лишь то, что мужчина перед ним в одеянии, как у смиренного убогого, что эта фигура, молящаяся в полумраке ночи, и есть царь всея Руси, и иного нет никого над ним.
– Благодарю вас, великий государь, – произнёс Фёдор и отдал земной поклон.
* * *
Заря робко занимала ночной небосвод. Ранние утренние звёзды ещё не сошли и плавно терялись на всё более и более светлеющих небесах. Точно кому-то не хватало света, и он своей незримой рукой отвёл в тот предрассветный миг все облака прочь, чтобы снег искрился мелкой россыпью под лучами. Точно вся природа разом застыла – реки были схвачены ледяными оковами. Вода на отмелях промёрзла до самого дна, а на поверхности рисовались кручёные узоры. Мороз выписывал тонкую работу, что была похожа на пышные перья диковинных птиц. Рисунки разрослись по камням, которые были слишком высоки, чтобы пелена снега могла укрыть их.
Первые лучи зари робко касались тех узоров. Солнце, ещё мягкое, не проснувшееся, медленно скользило вдоль витиеватых линий. Свет струился, как студёная вода в устье реки, так и сейчас в морозных узорах разливалось нежное злато рассвета. Большой шар, преисполненный роскошного жаркого дыхания, поднимался над чёрной полосой леса. Длинные голубые тени растянулись к западу. С колокольни собора взору открывался неписаный простор. Терема да дворы слободы дремали, укутавшись голубоватым снегом. Маленькие чёрные точки тихонько вылезали из своих домов, корячась под тяжёлыми тюфяками. Редкие всадники нарушали покой в то утро.
«Пора пробудиться…»
Хор церковных колоколов возвестил Слободе о заутренней службе. Заливистый звон разливался в воздухе со светом, что наполнял это морозное безоблачное утро.
«Давно пора очнуться ото сна…» – думал Иоанн, касаясь перстами переносицы.
* * *
Широкие шаги раздавались по коридору. Быстро проходя меж высокими сводами, мужчина уже было сбил дыхание, но не смел останавливаться. В руках он нёс бумагу, прижимая её крепче к сердцу. Послание было запечатано, и клеймо отблёскивало в факелах. Мужчина был среднего роста, сложён славно. С его одежды сыпался снег, который он не успел отряхнуть, спешно мчась по лестнице.
Он снял шапку с головы, медные кудри ниспадали на плечи. Обветренная кожа хранила румянец, что навлёк мороз, но и с тем можно видеть было, как мужчина бледен. Оттого усы и борода его казались темнее. Хмурый и сосредоточенный взгляд мятежно бросался из стороны в сторону, а лоб его рассекала тревожная морщина.
Наконец он предстал пред дверьми, окованными железом. У входа встретил его Малюта, облачённый, по уставу, в чёрное одеяние поверх шёлковой рубахи алого цвета. Опричник был при оружии и за широкий пояс заткнул саблю, что едва не касалась каменного пола. Суровое лицо опричника походило на морду медведя, но не был мужик ни зол, ни гневлив. Напротив, с улыбкой встретил он князя, широко раскрывая свои объятья.
– Здорово, Вань, здорово! – радушно молвил Малюта, обнимая князя, да прихлопнув пару раз по плечу.
Отстранившись, опричник оглядел князя с головы до ног. Пришедшему объятья не были неприятны, но по взгляду его да по манерам видно было, что не ждёт дело его.
– И я рад видеть тебя в здравии, Гриш, – ответил Иван, всё глаза воротя на дверь. – Государь у себя?
– Погоди, принимает ныне бояр думных, – молвил Малюта, мотая головою.
– Но царь сам велел мне явиться в письме, – произнёс князь и полез рукой во внутренний карман своего кафтана, да остановил его Малюта, опустив поверх руки его свою тяжёлую руку. Замотал головою опричник.
– Нынче государь совет держит, – твёрдо произнёс Малюта. – Никак не выйдет.
Голос его утратил всякую простецкость. Не повышая голоса, звучал он жёстко, и речь его возымела мрачное действие на князя. Иван шагнул назад, точно неведомая сила толкнула его к тому.
– Тебе ли, Малюта, опричник государев, не знать, что про меня да семью мою толкуют? – спросил князь.
– Не ведаю, Вань, – Малюта пожал плечами и помотал головой, да с такою простотой, что диву дался князь.
– То бишь брата моего, Василия, не припоминаешь, Гришка? – спросил князь.
Много желчи, но вместе с тем и тяжёлого горя пронеслось в словах тех, брошенных точно глупая шутка.
– Да вроде и припоминаю вас, Кашиных… Меньшой брат твой, Васька этот? – спросил Малюта, почёсывая рыжую бороду да глаза прищуривая.
– Ежели память подводит тебя, – продолжил князь, сдерживая голос, дрожащий со сбитого дыхания, – летом того года сослали на Соловки его. Якобы вор он. Да при том, что суд Земской не признал в нём вора.
Слова эти брошены были с силой, да не проняли Малюту. Лицо опричника хранило суровый холод, настороживший князя, да тот и продолжил речь свою:
– Известия с конца осени приходят одно пресквернее другого – ныне гибнет брат мой оклеветанный, гибнет в изгнании, в лишениях и муках. Но правда со мною, – с теми словами князь приподнял письмо своё.
Малюта выслушал речь князя Кашина, но взгляд опричника оставался безучастным. Он сохранял полное спокойствие в голосе и будто бы даже сочувствующе вздохнул, вновь помотал головой и развёл руками.
– Ежели дорожишь головой своей, поди да обожди, как государь принять тебя сможет, – добавил опричник.
– Сколько ждать же? – спросил князь.
– А то ведает лишь Господь Бог, – Малюта пожал плечами.
Хотел было князь что-то возразить, да вгляделся в лицо опричника и уразумел, что всё без толку будет. Остался князь возле двери да с тяжёлым вздохом облокотился о стену, пялясь на красные сапоги свои, с коих не успел оттаять снег с улицы. Не ведал князь, сколько времени прошло, да каждая минута сжимала сердце его леденящей душу тревогой. Поглядывал он то на Малюту, что стоял могучей фигурой возле дверей, то на письмо, то вновь опускал глаза на пол, то на своды. Обернулся князь и на окно, и вновь на опричника в ожидании, да тот оставался молчаливой суровой стражей.
Украдкой князь поглядывал на дверь, на Малюту, но всё оставалось неизменным. Ожидание выматывало и становилось непосильной ношей, как вдруг вдалеке послышались частые шаги и будто бы лёгкий звон или бренчание. Князь тотчас же обратился взором в дальний конец коридора. То шли трое холопов. Они были ряжены в яркие расписные ткани, на поясах да вороте поблёскивали жестяные бусы да медяки, что постукивали друг о друга при каждом шаге. В руках несли слуги подносы из серебра с кушаньями – то была жареная птица в окружении зелени и отварных овощей. Следом за дичью несли четыре кувшина с питьём. У холопа, что замыкал ряд, за пояс была заткнута деревянная дудка с резьбой.
Едва завидев слуг, Малюта тотчас же открыл дверь. От удивления князь Кашин замер на месте, глядя в царскую палату. Государь сидел, развалившись на троне. Роскошное одеяние расстилалось по подлокотникам. Подле царя сидела его супруга и заливалась громким смехом. Быстрый взгляд бросила царица на угощение и хлопнула в ладоши, как дичь стали подавать ко столу.
Первым обернулся мужик, сидевший спиною к двери, и в нём Кашин тотчас признал Алексея Басманова. Взгляд опричника радостно озарился, как холопы принялись подавать кушанье. Пришлось убрать большую карту со стола – тем занялся юноша, которого ранее князь Кашин не видел при дворе. На том был кафтан из тёмно-зелёного бархата, исшитый золотом. Холоп с низким поклоном отдал дудку юному боярину, и тот с интересом осмотрел её.
Если в палате и вёлся разговор о делах государственных, то звон серебряных чаш да смех давно заглушили его. Перед лицом князя Кашина Малюта закрыл массивную дверь и встал всё с тем же невозмутимым лицом, что и прежде. Иван сложил руки на груди и тяжело вздохнул.
– Говорю же, государь не принимает, – произнёс Малюта, непоколебимо стоя на своём посту.
– Лишь скоморохов принимает да чёрта татарского этого Басмана? – спросил Иван, махнув на дверь.
Опричник преисполнился странной радости, да спрятал улыбку свою в бороде, чуть наклонив голову.
– Ступай, Вань, – со снисходительностью в голосе произнёс Малюта.
– Не отступлюсь, – твёрдо ответил князь. – Жизнь брата моего, оклеветанного, изгнанного, в моих руках. Ежели отступлюсь, как мне предстать потом на суде небесном? И да поможет мне Бог в суде земном, но не отступлюсь я, Гриша. Не отступлюсь.
Малюта глубоко вздохнул.
– От же унижение будет для рода вашего, и без того страждущего, – произнёс Малюта, исподлобья глядя на князя, – ежели тебя, Ванька, по всем палатам силою волочить придётся да на мороз вышвыривать, а?
Иван Кашин поморщился лишь от той мысли.
– Не гневайся, Ваня. Не дури, не губи себя, – продолжил Малюта. – Того гляди – утомился ты дорогою? Так приляг же, княже, приляг в покоях своих. Будь гостем, Ваня. Будь гостем, и да будет тебе.
– Как же почивать велишь, коли ведаю я, что гибнет брат мой, кровь моя? – спросил Иван, и лицо его исказилось в неизъяснимой скорби, да сердце не сдержалось.
– Не ведаю, да и нет с меня на то спросу. Ступай, – коротко отрезал опричник. – Иначе волочить тебя велят.
С презрением окинул взором он дверь за широкой спиной опричника, развернулся да и пошёл прочь.
* * *
Глухая ночь. Снег только-только закончил идти, с неба летели последние мелкие снежинки, и наметало высокие сугробы. Лишь ржание нетерпеливых лошадей, переминание с ноги на ногу да постукивание копыт. Треск. Частое потрескивание факела, но едва его слышно. Перед резными воротами стояли всадники в чёрном. Пламя тонкой гранью очерчивало их фигуры. Резкими бликами дрожала сталь сабель. Люди медленно отступились от ворот, обойдя их полукругом.
– Словом и делом! – раздался окрик.
– Гойда! Гойда! – подхватил оглушительный хор.
Мужские возгласы смешались с рванувшим рыком пороха – то снесли ворота в щепки. Поднялся собачий лай – то псарня проснулась и взбесились собаки с шуму да с резкого запаха. Ото сна пробудился и барский дом – в окнах усадьбы забегали беспокойные тени – да поздно было.
Не было битвы. Не успели домочадцы со стражей своей и оружия в руки взять, как были сражены опричной саблею. Короткие хриплые возгласы – и крестьяне на службе в усадьбе испускали свой последний вздох, даже не поняв спросонья, кто карает их и за какие прегрешения.
Четверо опричников во главе с Басманом-старшим ворвались в барские покои. Басманов провёл рукой по перине – постель ещё хранила тепло хозяев. От злости Алексей пнул кровать, да с такою силой, что та с резким треском сдвинулась с места. Точно псам, Басман присвистнул и указал на массивный шкаф, изукрашенный резьбой, а сам опричник бросил короткий взгляд в окно.
Заметив следы на свежем снегу да фигуру, что тонула во мраке, Алексей уже ступил ногою на подоконник – высота была плёвая для такого вояки. Да остановился Басман, завидев, как некий всадник уже преследует беглеца. На том Алексей и отошёл от окна, и не видел, как его сын настиг бегущего. Фёдор было замахнулся, да рубанул криво – по руке. От боли беглец заорал и рухнул в снег. Под ним расплылось тёмное пятно. Его уста судорожно шептали проклятья, когда Басманов спешился, по обыкновению своему не сбавляя ходу лошади.
Подойдя к раненому, Фёдор схватил его за целую руку и поволок за собой, точно бездушную ношу. Когда Басманов воротился ко двору, дочерей барских, босых и простоволосых, выволокли на мороз с бойким улюлюканьем.
– От визгливые! – присвистнул Алексей Басманов, видя девчушек.
Молочная кожа их в несколько мгновений покраснела от лютого холода. Платья тотчас намокли от снега. Младшей девчонке было чуть больше семи. Алексей обернулся, сперва заметив Данку, лошадь своего сына, а после и самого Федю. Тот бросил раненого себе под ноги и пнул, дабы лежал тот на спине. Грудь беглеца уже была залита горячей кровью.
– Батюшка! – завопила девушка, преисполнившись ужаса.
Один из опричников тотчас же огрел её резким ударом хлыста. Крик сестры заставил других девушек обернуться, да напрасно – милосерднее было бы отвести их взоры, дабы не видели они, как через ворота накинули петлю. Пронзительный девичий вопль вторил гоготу опричников. Несколько мгновений раненый боярин дрыгался и глотал ртом воздух. Хриплый вздох, последний – и всё.
Начало светать.
Девичьи крики сменились прерывистым резким заиканием, точно задыхались девушки. Губы их искривились и дрожали в отчаянном страхе. Во влажных глазах застыл сам ужас, и будто бы жизнь навеки покинула их.
– Хватайте, что приглянулось! – скомандовал Алексей, возвращаясь в своё седло. – Да пускайте красного петуха!
Отдав распоряжение, Басман пустился в Слободу, а вместе с ним помчалась пара опричников, кои водрузили на лошадей барских дочек. Фёдор отводил лошадь из-за ворот, когда ощутил руку на своём плече.
– Что велел он? – спросил Андрей, глядя вслед Басману.
– Ежели приглядел чего в доме – бери, да поживее. А то не разживёшься на службе государевой, – ответил Фёдор и обернулся на усадьбу.
Басманов опёрся на уцелевший столб ворот и со скучающим видом глядел за тем, как опричники мечутся чёрными тенями, погружая на своих лошадей парчу и золото, ухваченное в доме. Один из слуг государевых столь был загромождён ношею драгоценной, что не мог углядеть и дороги перед собой. Оттого и наткнулся на препятствие и повалился в снег, раскидав награбленное. Преградою незримой был сам хозяин дома – на его висящее тело и наткнулся опричник, разразившись ругательствами.
– От же мразь! Будучи мёртвым, и то, гад, насолил! Тьфу! – ворчал опричник, вновь собирая награду свою, отряхивая ткани от снега.
Фёдор с Андреем усмехнулись, глядя, как тот поносит покойника.
– Кажется, впустую брешешь, Вань. Плевать ему, он висит себе, – с улыбкой добавил Фёдор.
Опричник было обернулся на Басманова, да и не ответил ничего – сплюнул на снег да и продолжил добро своё собирать.
– Ну полно тебе, – отмахнулся Андрей. – Что за красный петух?
Фёдор заулыбался пуще прежнего, обернув лицо к другу.
– Не видал ещё? – спросил Басманов, сложив руки перед собою да перебирая пальцами, точно предвидя то ещё зрелище.
Андрей лишь свёл брови и в недоумении глядел на друга. Фёдор меж тем вставил два пальца в рот да присвистнул на весь двор.
– Пошевеливайтесь! А то до зари не управимся! – громко объявил он.
Опричники чётко поняли, что значат слова эти, – забегали да по коням рассаживаться принялись. Меж тем те, кто был в доме, повыбегали разом, роняя на ходу барские погремушки. Басманов же забрал факел, направился к крыльцу и подпалил порог дома.
– Гойда! Гойда! – кричали опричники, вскинув над головой обнажённые свои сабли.
Пламя быстро охватывало резное дерево. Огонь мелкими языками-чертятами разбежался внутри дома. Когда крыша уже начала обрушиваться, опричники сели по коням и помчались к заутренней службе.
«Пора пробудиться…» – думал Иоанн, глядя этим утром вдаль, откуда поднималась сизая лента дыма. Взгляд его, хоть и утомлённый, но пронзительный, устремлён был на тот дым.
* * *
Когда Иван Кашин вышел из церкви, нахмурился. Завидел сразу, что лошадь его обступили опричники.
– Со светлым праздником вас, – произнёс Иван, подойдя к фигурам в чёрном облачении, не признавая среди опричников ни одного знакомого лица.
– И вас, княже, – улыбнулся один из слуг государевых.
То был мужчина росту чуть ниже самого Кашина. Борода его тёмно-русая росла неровно, клочьями, выдранными с обеих щёк. На лбу да на брови виднелись следы будто от когтей. На правом ухе порванная мочка безобразно топырилась огрызком.
– Куда, княже, торопишься? – спросил опричник, преграждая дорогу к лошади.
Иван тяжело вздохнул и скрестил руки на груди. Холодным взглядом оглядел он опричников. Если и мелькала мысль потянуться к оружию, тотчас же пропала.
– Излагайте уж! Чего томите? Как звать-то вас? – спросил князь, прищурив взгляд.
– Звать меня Иван Булатов. Да будто ты торопишься куда? – усмехнулся опричник, кивнув куда-то за плечо князя.
Иван обернулся. Из собора выходил ряд фигур, облачённых в чёрное. То опричники покидали службу. Во главе процессии шёл государь. Лишь по росту его превеликому, что возвышал его даже средь воевод, да по профилю узнал он царя. Ничем боле Иоанн не отличался от опричнины своей. Сопровождали его четверо человек. Со многих шагов видел князь, как государь держит совет всё с теми же лицами, что были на пиру, – Басманов да юноша, а вместе с ними князь Афанасий Вяземский да Дмитрий Хворостинин.
Всё отдалялись фигуры, и разговор их доносился короткими обрывками. Слова, произнесённые и без того низким тоном, уж вовсе не были слышны. И хоть не знал Иван, о чём толкует государь с советниками своими, уяснил вновь – ныне думы государя далеки от дел Кашиных.
– Уж выбрал царь великий слуг, что ближе прочих нынче при дворе. Как видишь, – с каким-то уродливым сочувствием вздохнул Булатов с неровной бородой, – не до тебя великому царю и князю всея Руси. И не до брата твоего.
От этих слов Иван взвился. Взгляд его в тот же миг преисполнился гнева.
– Не смей и говорить о том, чего не ведаешь, – сквозь зубы процедил Кашин.
– Да легче, княже, легче! – опричник взмахнул руками своими, унимая жестом пыл Ивана. – Тут во время службы нам было видение, будто бы оклеветали братца-то твоего. И мы, грешники, должны искупить вину свою, ибо поступились мы совестью своей на службе нашей нелёгкой.
Гнев на лице князя Кашина сменился замешательством.
– О чём же ты? – произнёс Иван.
– Так будто сам не смыслишь? – усмехнулся Булатов, да опричники подхватили смех тот.
– Нет в сердце моём жажды да стремления к тяжбе меж бояр за власть да любовь царскую, – Иван мотнул головой. – Жажду лишь суда праведного над братом моим.
– Что ж, жди суда праведного от Басмановых али Вяземского, – пожал плечами Булатов. – Ныне царь им вверяет боле власти, нежели кому-либо.
– Умолкни, Иван. Ты в шаге от заговорщества, – отрезал Кашин и боязливо оглянулся через плечо.
– А Басмановы, того гляди, и преступили ту черту, – просто ответил опричник, да и кашлянул, заглушив окончание своих слов.
Иван свёл брови пуще прежнего, но эти речи пробудили в нём странное влечение, с коим совладать не мог он ни разумом, ни сердцем. Заметив ту перемену, продолжил опричник:
– Ежели сердце твоё жаждет праведного суда, отчего же не жаждешь ты его для каждого из нас? Отчего же не жаждешь ты праведного суда над самими Басмановыми хотя бы? – спросил опричник.
Уже не преграждал пути он Кашину к лошади, да тот и не шёл к ней. Медленным шагом расхаживал он по скрипучему снегу, не сводя взгляда с князя.
– Али есть за ними что, за что судить их? – спросил Иван и тотчас же обернулся через плечо.
– Так тем и служим государю, что сыскиваем воров да прегнуснейших предателей великого царя и отечества нашего, – с усмешкою ответил мужчина, переглядываясь с иными опричниками.
Те вторили улыбками да переглядывались меж собою.
– Отчего же сами не доложите государю, что подобрались к нему лукавые? – спросил Кашин.
– Так, княже, иной раз благое дело со стороны сочтётся великим злодейством, – чуть ли не с печалью вздохнул Булатов, почёсывая бороду. – Ведь что сочтёт великий государь, коли изложу я ему доводы свои? Не иначе, жажду власти лишь да положения Басмана этого проклятого. Не станет он и слушать да велит за ревностную зависть заковать в железо али вздёрнет, а то и похужее что. То ли дело, благородный князь Кашин обличит злодея! Не имеешь же ты никакой выгоды с того!
– Складно излагаешь, – вздохнул князь, – да уж второй день жду, кабы обратиться к государю о судьбе брата моего, да всё без толку. Видать, пиры с любимцами своими во главе ныне у царя.
– То-то нам и на руку, – усмехнулся опричник. – Нынче пир будет в честь святого праздника. Гойда, ты и объявишь, да при всех, что Басманов сущий вор?
– Так доводов до того нет у меня… – вздохнул Кашин.
– Так есть они у нас, – опричник потёр руки свои да жестом велел наклониться ближе князю. – Что, дескать, окажется, что краденое сыщется в покоях опричника его любимого али сынка его?
Понизил голос он настолько, что Иван едва мог слова различать, да как дослушал, отпрянул он от опричника, едва ли не с ужасом на лице.
– Неужто?.. – спросил Иван.
– Всё так, княже, всё так! – кивнул Булатов.
* * *
Плясуны дурашливо кружились в ритме музыки, что лилась от гуслей, балалаек да дудок, заводные трещотки стрекотали, заглушая скверные мысли. Пестрящий хоровод клубился атласными лентами да мелкими бусинами из крашеного дерева и меди.
Подле государя занимали места князья Хворостинин, Вяземский да Басман-отец. Опричники ближнего круга государева вели меж собою прешумную беседу, в то время как Басман-сын резвился средь ряженых дураков. Фёдор вступал в пляс со скоморохами, и удаль его молодая раскрывалась во всей красе. Лёгким шагом, точно и не касался он вовсе земли. Среди ярких масок с искривлёнными минами лицо его, белое и живое, обрамлённое волнами чёрных как смоль волос, то отворачивалось, уклоняясь от шуточных выпадов, то вновь обращалось ко свету.
Как музыка стихла, дабы смениться новым размерным ладом, Фёдор запрокинул голову, убирая с лица пряди, глубоко вздохнул, переводя горячее дыхание своё. Уж не танцевал да лишь насвистывал мелодию, коей занялись гусляры. Подойдя к столу, Фёдор поднял чашу с вином да сел спиной ко столу, закинув ногу на ногу. Поднеся питие к губам, он припал к чаше и испил из неё большими глотками. Бросил взгляд он через стол, выглядывая своего друга-чужеземца. Улыбка тотчас же озарила его лицо – немец знал толк в винах и хлебал так, что не уступал опричникам.
Фёдор обернулся вполоборота, оглядывая застолье, да и взглянул мельком на государя. Иоанн сидел на троне. Роскошная шуба ниспадала на пол. Густой мех теплел лоснящимися отблесками в свете факелов да свечей. Руки его покоились на подлокотниках. На перстах величественно мерцали в горячих отблесках крупные камни в золоте. Взгляд Иоанна хранил многое молчание, но выражение лица не было ни мрачным, ни удручённым, каким государь становился ближе к вечеру, снедаемый тревогами. В этот вечер государь был покоен и даже весел. Порою тот или иной куплет пропевал он вместе с остальными, но лишь вполголоса, низко и тихо, не предаваясь той забаве сполна.
Много более увлечён был царь созерцанием сего веселия, оттого и преисполнялся благодатной радостью, что несло с собою и сладкое вино. Следил государь и за разговором Басмана, Хворостинина да Вяземского – всё спорили меж собою, даже в пустословие впадали. Речи те улавливал государь вполуха. Занимал Иоанна немало и пляс, охвативший незримым демоном слуг его да опричников. Глядел он на резвость да дух тот, что неуловимо скакал с места на место, повинуясь распевам да игре музыкантов.
В мешанине той различить человека было сложно, да цепкий глаз государя сумел-таки выхватывать в сплетении движений фигуру слуги своего, что был много удалее всякого, кто когда-либо отплясывал перед государем. Не было цели у государя глядеть в тот вечер за Фёдором, да куда б ни отводил он взгляда, едва разум его, расслабленный одурманивающим вином, всё воротил обратно к Басманову, к его играм с иными дураками, к его плясу, что был в шаге от борьбы, ибо любил Фёдор ловким выпадом выкрасть то инструмент, то поясок со скомороха. Игривые разборки их не имели под собою ничего, кроме праздного веселия. Когда Фёдор, утомлённый той забавою, опустился подле отца своего, Иоанн видел, как под шёлковою рубахой его вздымается молодая грудь, как взгляд его, живой и открытый, перекинулся по всей палате и во мгновение обратился на самого государя.
«Ведь и не пляшет он…» – подумалось тогда Иоанну, да не стал воротить взгляда своего.
Фёдор мгновение не знал, что и сделать, да поднял чашу свою, широко улыбнувшись. Иоанн и не желал сдерживать улыбку, озарившую его неприступно-величественное лицо. Царь щёлкнул пальцами, и тотчас же подбежал юноша с кувшином особого вина, которым потчевали лишь государя да царицу, если супруга присутствовала на застолье. После того как наполнил царскую чашу, слуга хотел было отойти, но царь остановил его, велев жестом налить вина и Фёдору. Завидев, что кравчий приблизился, Басманов вскинул брови от радостного удивления и обернулся на государя. Иоанн с улыбкой ждал, пока наполнится чаша Фёдора. Когда кравчий исполнил долг свой и отошёл в полумрак за трон государя, царь поднял свою чашу.
Фёдор вскинул голову, чуть тряхнул ею, дабы смахнуть растрепавшиеся пряди с лица. Преисполненный радостной гордости и вместе с тем простейшего удовольствия, он с улыбкой припал губами к чаше, едва Иоанн сделал первый глоток из своей.
– От даёшь, Федька! – усмехнулся Хворостинин.
Князь давно уже отвлёкся от пустой беседы, видя дар государев младшему Басманову. К слову, Басман-отец тоже наблюдал за сценой и, судя по глубокой морщине на лбу, силился понять в том толк.
– Ну что же, сложишь саблю да в скоморохи перерядишься? – спросил Хворостинин, заливаясь пьяным смехом.
За те слова Басман-отец огрел со всей дури по голове князя, что тот едва лбом об стол не ударился. Пирующие рядом опричники лишь рассмеялись, не слышав даже, о чём толковали.
– Какую государь велит, ту службу и буду служить, – пожав плечами, ответил Фёдор, глядя, как вступили в драку отец со Хворостининым.
Дракою то едва можно было назвать, хотя оба мужика не скупились на мощь ударов, но не били по лицу, не драли волос, да про оружие и думать забыли. Афанасий Вяземский, насмеявшись вдоволь, принялся разнимать их. В тот миг и появился князь Кашин на пороге. Иоанн заприметил его фигуру ещё до того, как князь вышел из полумрака коридора. Государь следил взглядом за ним, покуда пришедший приблизился к трону и низко поклонился. Фигура его терялась в пестроте кружащихся лихих дураков. Верно, не приметил никто его появления, кроме Ивана Булатого. Уж этот-то опричник веселился на пиру да поглядывал на дверь, всё выжидая друга.
