Джесс Лури
Зверь в тени
Глава 5
Очертания ее тела просматривались под покрывалом – абсолютно неподвижным. Его не колыхало даже слабое дыхание. Обычно мать даже в худшие дни укладывала волосы и делала вечерний макияж, поэтому ее темные пряди, хаотично разметавшиеся поверх одеяла, повергли меня в ужас. Страшась обнаружить ее похолодевшей и застывшей, я метнулась вперед.
– Мама! – вскричала я.
И принялась ее трясти, а ноги онемели.
Мать забурчала, отпихнула мои руки и – с затуманенными глазами – медленно уселась на кровати.
– Что такое, Хизер? Что случилось?
Я моментально испытала облегчение. Еще через миг ногам вернулась чувствительность, горячая кровь прилила к лицу, глухо застучала в ушах. Я постаралась сохранить тон спокойным. Если бы мать сейчас, уже пробудившись, расслышала в моем голосе хоть малейшую дрожь, она бы меня выбранила.
– Ничего, мама. Прости… – Я быстро соображала, как выкрутиться. – Я просто хотела тебе сказать, что мы с Джуни вернулись с репетиции.
Мать откинула с лица спутанные волосы, потянулась за пачкой сигарет на прикроватной тумбочке. Огонек вспыхнувшей зажигалки в затененной комнате очертил ее заострившийся подбородок. Как и всегда, при взгляде на лицо матери меня переполнила гордость. Ее чрезмерная худоба, ее кости, проступавшие под истончившейся бледной кожей – все это было неважно. Для меня важным было другое: ее глаза – они были огромные, сине-фиолетовые; ее нос – мягкая пирамидка; ее губы – пышные подушечки.
Красота моей матери была изысканной, утонченной.
И если бы не черные волосы, они с рыжеволосой Джуни могли сойти за двойняшек.
А я… я относилась к другому подвиду. Нескладная барабанщица. Девушка-уродина: слишком высокая, с костлявыми коленками и локтями и стрижкой «длинным клином» в стиле Дороти Хэмилл, давно вышедшей из моды, зато прикрывавшей мое обожженное ухо. Но, глядя на маму, я забывала про себя. Настолько красивой она была! Мне отчаянно захотелось раздвинуть шторы, впустить в спальню лучи вечернего солнца и позволить им упасть на мамино лицо, чтобы я могла полюбоваться ею.
Но у меня хватило ума этого не сделать.
– Как все прошло? – поинтересовалась мама.
Мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, о чем мы говорили.
– Мы хорошо порепетировали, – ответила я, разгладив наморщенный лоб. – Правда, хорошо. А в эти пятницу и субботу мы будем играть на окружной ярмарке. Это наше первое настоящее выступление на публике.
Я не собиралась сообщать матери о выступлении. Иногда она прекрасно воспринимала такой объем информации. Но бывало и по-другому. «Как она отреагирует сейчас?» – пронеслось в мыслях. Я видела, как мать напряженно обмозговывает мою новость. Ее лицо сначала замерло, потом на нем отобразилась усталость. В ожидании ответа, созревавшего в ее голове, по затылку у меня пробежал холодок.
Но вот, наконец, к счастью, правильные слова встали на свои места и сложились в совершенно нормальное предложение:
– Замечательно! Мы с отцом придем посмотреть, как вы играете, девочки.
Сознавала ли мать, что лгала? А какая, в принципе, разница? Стоило ли ее расстраивать? Сегодня у нас выдался хороший денек. Я поймала себя на том, что терла свое целое ухо, массируя его большим и указательным пальцами. И опустила руку.
– Это необязательно, мам. Мы будем выступать на разогреве. Поиграем минут пятнадцать, и то в лучшем случае. А на ярмарке многолюдно и шумно. Да еще и вонь, наверное, будет жуткая. Тебе лучше остаться дома.
– Ерунда, – заявила мать. И, пригладив волосы, уложила их так, как укладывала всегда, когда они с отцом уходили из дома на званый обед. Ее взгляд смягчился, и мне стало интересно: «Она тоже об этом подумала?» – Мы непременно там будем, – пробормотала она наконей. – Непременно. – А потом ее взгляд внезапно сфокусировался на мне. Я слишком быстро расслабилась. – Ты будешь такой хорошенькой, если слегка подкрасишься.
Я втянула воздух носом. Мать «затачивала ножи», готовясь перейти к наступлению. С годами я научилась распознавать ее первые выпады, чтобы ретироваться до того, как мне «пустят кровь».
– Спасибо, мама. – Я попятилась к двери. – Спагетти с тефтельками на ужин пойдут?
– Мы их ели два дня назад, – прошипела мать, наблюдая прищуренными глазами за моим отступлением. Ей не нравилось, когда с ней отказывались вступить в сражение.
– Ты права, – проговорила я мягким, покорным голосом. – Мне следовало это помнить.
Я не забыла, что готовила два дня назад. А еще понимала, что смогла бы всю оставшуюся жизнь прожить без тарелки спагетти. Зато Джуни их любила, и они с отцом часто напевали эту глупую песенку «Мы разделаемся со спагетти», накручивая на свои вилки длинные нитевидные макароны. Так что мне пришлось приспосабливаться.
– Да, следовало, – сердито буркнула мать. – Ты такая забывчивая, ненадежная девочка.
Ноги поднесли меня уже почти к самой двери. Не отворачиваясь от матери, я протянула пальцы к ручке; уголки губ изогнулись в улыбке:
– Мы можем съесть замороженные обеды. Папа принес их целый набор. Каждый выберет на свой вкус, а я разогрею.
– Прекрасная идея, – отозвалась мама; ее агрессия вмиг улетучилась, глаза устремились к задвинутым оконным шторам, рука с сигаретой опустилась в опасной близости от постельного покрывала. – Я сегодня чувствую себя не очень хорошо; возможно, даже не спущусь на ужин.
– Папе приятно, когда ты приходишь, – сказала я. – Мы все этому радуемся.
Угадать, как поведет себя за столом мать и будет ли нам по-настоящему приятно ее общество, было невозможно. Но когда мама бывала в настроении, она сверкала как алмаз. Правда, на моей памяти в последний раз она озаряла собой комнату несколько лет назад, до злополучного несчастья со мной. Они с отцом принимали гостей, и мать буквально лучилась обаянием, а гости покатывались со смеху, пока она с живым, искрометным юмором рассказывала им об унижении, пережитом во сне, в котором она разгуливала по «Городу покупателей Зайре» голышом, с одними бигуди на голове. Все мужчины в гостиной лыбились, не сводя с нее глаз. И даже женщины не могли удержаться от хихиканья. Мама была чудесной рассказчицей.
Быть может, мы могли бы устроить одну из таких грандиозных вечеринок еще раз, скажи я матери, что приготовлю еду. Приготовление пищи и так уже легло на меня. Никто меня об этом не просил, это вышло само собой. И один раз наготовить еды для кучи народа, наверное, не составило бы особого труда. В продуктовом отделе «Зайре», где теперь мы все работали – и я, и Клод, и Рикки, – как раз для таких вечеринок продавались открытки с рецептами из «Поваренной книги Бетти Крокер». Я могла бы купить несколько, воспользовавшись своей дисконтной картой сотрудника.
Впервые с той минуты, как я вошла в родительскую спальню, меня охватило приятное возбуждение. Мать не дала мне четкого ответа, придет она на ужин или нет. Хуже того, ее сигарета уже догорела до самых пальцев. Попытка отобрать окурок была авантюрной. Но я настолько воодушевилась, вообразив вечеринку, что решила рискнуть.
Сдав без боя отвоеванное пространство, я поспешила обратно к кровати. Напевая про себя, выудила тлевшую сигарету из щелки между кончиками маминых пальцев и раздавила ее в переполненной пепельнице. А потом, поддавшись порыву, убрала с лица матери пряди и ласково поцеловала ее в лоб. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мама принимала душ. «Надо бы набрать для нее ванну, – подумалось мне, – ванну с лепестками роз». Наши розовые кусты все еще утопали в цветках. Они пахли свежестью неба. И всякий раз, готовя горячую ванну для мамы, я прыскала в воду ее любимое миндальное масло и рассыпала по ней лепестки, как конфетти. Потому что лишь в такую ванну мне удавалось уговорить ее залезть. Иногда она даже просила меня остаться в ванной комнате и поговорить с ней – как в прежние добрые времена.
– Я люблю тебя, – произнесла я, выходя из спальни.
Я не ожидала ответа и потому не обиделась, когда его не услышала.
***
На кухонном столе выстроились рядком четыре замороженных обеда «Свенсон». Я выбрала их, исходя из предпочтений каждого члена нашей семьи: «Рыбу с картофелем фри» для мамы, хотя и сомневалась в том, что она выйдет из спальни; «Стейк по-солсберийски» для отца, любимый Джуни «Полинезийский стиль» с апельсиновым кексом к чаю и единственный оставшийся вариант – «Сосиски с фасолью» – для себя (вовсе не такой плохой, как могло бы показаться по названию). Я ждала, пока духовка разогреется, когда мое внимание привлек звук в подвале. Я подошла к лестнице и заглянула вниз, в темноту. Звук больше не повторился. «Должно быть, померещилось», – решила я.
И стала раскрывать коробку с «Рыбой и картошкой фри». Но тут зазвонил телефон: за тремя долгими гудками последовал один короткий, а это значило, что звонили нам. Я слышала, что в больших городах уже избавились от абонентских линий коллективного пользования; живи мы в таком городе и затрезвонь телефон, было бы сразу понятно – звонят кому-то из нашей семьи. Но в Пэнтауне такого еще не было.
Схватив со стены золотисто-желтую трубку и примостив ее у себя на плече, я вызволила из коробки контейнер с рыбой и фри. В самом большом отделении лежали два треугольника светло-коричневой рыбы, припорошенной инеем. Самое маленькое углубление заполняли рифленые ломтики картофеля. Больше в контейнере ничего не было, никакого десерта или овощей. Только рыба и картофель.
– Алло? – проговорила я в трубку.
– Ты одна?
Это была Бренда. Я скосила взгляд в коридор. Джуни еще не вышла из своей комнаты, а мать, скорей всего, снова заснула.
– Да, – ответила я. – Что случилось?
– Я знаю, что ты можешь подарить мне на день рожденья.
Мое лицо скривила усмешка. Бренда делала такие звонки каждый август, где-то за неделю до своего дня рожденья. И всегда выдумывала что-нибудь совершенно недоступное. Например, свиданку с Шоном Кэссиди или красные кожаные сапоги, которые мы увидели на ногах Нэнси Синатры в повторном выпуске телешоу Эда Салливана.
Я взялась за коробку со стейком по-солсберийски.
– Что?
– Ты можешь пойти со мной на вечеринку, которую устраивает в пятницу Рикки. После выступления на ярмарке.
Улыбка слетела с моего лица.
– А ну, немедленно прекрати это, – сказала Бренда, как будто разглядела его выражение.
– Рикки – балбес и бездельник, – парировала я.
И это было правдой. Даже до того, как он начал тусить с Эдом, Рикки стал странным. За прошедший год он пропускал школу чаще, чем посещал. А еще он перестал ходить в церковь. Никто из нас, детей Пэнтауна, не горел желанием ходить на службы в церковь Святого Патрика, но мы это делали. Все, за исключением Рикки.
– Да, так и есть, – согласилась со мной Бренда. – Но у него есть ключ от хижины какого-то приятеля, около каменоломни. Там наверняка будет весело.
– И когда он тебе об этом сказал? – спросила я.
И услышала в собственном голосе подозрительный тон матери. Мне не понравилась зависть, заскребшаяся в груди. Сначала Морин начала флиртовать с «чертовски сексапильным» Эдом, теперь Бренду пригласил на вечеринку Рикки… без меня. И не важно, что я не горела желанием туда пойти. Просто мне тоже хотелось получить приглашение – настоящее, а не из вторых рук, пусть и подруги.
– Он позвонил мне. Я только что закончила с ним разговаривать, – голос Бренды стал протяжно-озорным. – А знаешь, кто еще будет на вечеринке?
– Кто?
– Ант. – Бренда выдержала паузу, словно ожидала моей реакции. А когда ее не последовало, продолжила, но уже раздраженно: – Рикки сказал, что ты нравишься Анту. На сегодняшней репетиции он назвал тебя горячей штучкой.
– Фу, как пошло, – пробормотала я, вспомнив, как странно вел себя Ант в гараже. Антон Денке мог повзрослеть и стать превосходным нейрохирургом, а я бы все равно видела в нем мальчишку, съевшего мел в первом классе. – И с чего это вдруг Рикки позвонил тебе? По тому, как вела себя сегодня Морин, я решила, что они пара.
Подготовив стейк по-солсберийски, я выудила из коробки сосиски с фасолью. Они выглядели хуже, чем мне запомнилось, – не то что невкусными, а вообще несъедобными. Размотав телефонный провод, я дошла с трубкой до холодильника и заглянула внутрь в надежде найти еще один замороженный обед, спрятавшийся где-нибудь в глубине, – что-нибудь еще, кроме неаппетитных колбасок с фасолью.
Не повезло. Ну почему отец купил именно этот набор? Почему?
– Нет, они не вместе, – сухо проговорила Бренда после слишком долгой паузы. – Ты же знаешь, какая Мо. Ей нравится флиртовать. Рикки сказал, что они никогда не встречались и что с сегодняшнего дня она с Эдом. Похоже, так возбудилась из-за предстоящего выступления на ярмарке, что захотела «отблагодарить его как следует»… Слушай, а ты можешь поверить в то, что мы дадим настоящий концерт? Это будет так здорово! Как взлет на наших собственных американских горках!
– Лучше не мечтать, – заметила я, опять улыбнувшись (против желания). Родители Бренды свозили нас в Вэллифейр, новый парк аттракционов в пригороде Миннеаполиса, через две недели после его открытия. Нам пришлось отстоять в очереди целый час, чтобы прокатиться на горках. – Мягче будет падать.
– Соломки подстелем! – хихикнула Бренда. – Ну, так ты пойдешь на вечеринку?
– Куда же я денусь, – вздохнула я.
– Вот и чудненько… – Бренда помолчала несколько секунд. – А ты слышала про ту официантку? Бет или как там ее…
– Нет. – Я открыла последнюю коробку, полинезийский обед Джуни цвета вечерней зари. – А что с ней?
– Эта Бет работает в ресторане «Нортсайд». Вроде ходит в церковь Святого Патрика. Мой отец столкнулся с ее матерью на рынке. Та была очень встревожена, сказала, что Бет пропала. Я подумала, может, твой отец упоминал о ней что-нибудь?
Я замотала головой, хотя Бренда не могла этого видеть.
– Нет, и, значит, она вряд ли пропала по-настоящему. – Я прикусила язык, чтобы не сморозить какую-нибудь гадость, типа «она сбежала с каким-нибудь парнем, как вы с Морин». – Я уверена, что она со дня на день найдется. Эй, не хочешь поиграть в «Чай-чай-выручай» в тоннелях? Сегодня вечером, после ужина?
Я не знаю, почему я это предложила. «Чай-чай-выручай» – детская игра, в которую мы не играли уже много лет. Что-то среднее между прятками и салочками. От пряток и салочек она отличается тем, что, когда водящий находит и осаливает какого-нибудь спрятавшегося игрока, тот не становится салкой, а замирает на месте и кричит «Чай-чай-выручай!» до тех пор, пока какой-нибудь другой участник игры не отважится вынырнуть из своего укрытия и спасти замершего, дотронувшись до него. Да, это была детская игра, но мне вдруг отчаянно захотелось поверить в то, что мы еще могли играть в детские игры.
Я могла не волноваться за ответ Бренды, сердце которой было больше всех сердец в Пэнтауне. Которая плакала перед сном, посмотрев рекламный ролик со зловещими словами: «Застрахуйте свою жизнь до того, как смерть заберет ее у вас», и которая организовала в нашем микрорайоне субботник после того, как отец провез ее мимо билборда с плачущим индейцем.
– Поиграть сегодня вечером в «Чай-чай-выручай»? Отличная идея! – воскликнула подруга. – Я приглашу Морин. А ты позови Клода и Джуни.
– Договорились, – сказала я с облегчением, явно несоразмерным ситуации.
Глава 6
– Очень вкусно! – произнес отец. – Ты знаешь, как я люблю мясной рулет.
– Я рада, что тебе понравилось, – сказала я, решив не поправлять его.
Отец снова собирался работать до поздней ночи. А он уже отработал весь день. Кому приятно почувствовать себя глупцом после такого? В конце концов, мясной рулет и стейк по-солсберийски, по сути, представляли собой одно и то же: мясо, для которого не нужен был нож. Именно по этой причине они нравились отцу больше, чем настоящие стейки. Пища, для поедания которой требовалось попотеть, не доставляла ему никакого наслаждения. Отец сам признался мне в этом на пикнике у Питтов, решивших попотчевать гостей ребрышками.
В бытность обычным адвокатом отец привык к нормированному рабочему дню. Но с тех пор как его назначили прокурором округа Стернс, он уходил из дома до рассвета, а возвращался порой поздним вечером. Отец заверял нас, что это временно, пока он не привыкнет к новому месту и коллективу, а коллектив – к нему. Постоянное отсутствие отца мне не нравилось, но иначе оплачивать счета пришлось бы кому-то другому. По крайней мере, так сказала мама. И мне доставляло удовольствие видеть отца за кухонным столом в галстуке. Он выглядел таким солидным, таким авторитетным.
Когда кто-нибудь из прихожан в церкви или школьных учителей спрашивал меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я отвечала: «Барабанщицей». Но иногда – и только себе (потому что Морин настолько исчерпывающе просветила меня насчет феминизма, что я дала себе зарок не высказывать этого вслух) – я признавалась, что мечтала стать домохозяйкой. «Без жен в этом мире все рухнет», – не раз повторяла нам мама. И мне было приятно представлять себя необходимой, примерять на себя столь ответственную роль – правой руки красивого и сильного мужчины. Уж я-то знала, как себя с ним держать и что делать!
Иногда я даже воображала себя женой в нашем доме. Нет, не в мерзком смысле. У меня и в мыслях не было становиться женой собственного отца. Я просто фантазировала – что и как будет, когда я выйду замуж. Я представляла своего мужа сидящим за столом и нахваливающим еду, приготовленную мной, чистый и уютный дом, в который бы он приходил. Муж управлял бы миром за его стенами, и наградой любимому в конце дня было бы возвращение в наш чудный, прекрасный замок, где я холила бы его и лелеяла.
Я села прямее на стуле. Джуни отправила в рот блестящий кусочек апельсинового кекса. Я подмигнула ей – именно так, по моему разумению, поступила бы мама. Сестренка покосилась на меня и высунула язык, выстланный крошками.
– Жуй с закрытым ртом, – строго наставила я Джуни и снова переключила внимание на отца: – Я тут подумала… Если бы вы с мамой решили устроить вечеринку, я могла бы приготовить еду. Я уже наловчилась готовить ужин на нас четверых. Почему бы не попробовать сготовить и для большего количества людей? Я не прочь. Чем не опыт?
Отец поскреб подбородок.
– Это было бы мило, – произнес он, явно не слушая старшую дочь.
Я сообразила: нужно сменить тему, чтобы вовлечь его в разговор.
– Как прошел рабочий день?
Отец прикрыл глаза. Придя домой, он снял пиджак, разгладил на нем складки, повесил на спинку дивана и только после этого присоединился к нам за обеденным столом (мы с Джуни прождали его почти двадцать минут, пуская слюнки над остывающей пищей). Сев за стол, отец сразу же набросился на стейк – едва теплый.
А теперь он оторвался от него и положил вилку на поднос.
– Хорошо, – ответил папа, но по его тону я догадалась, что все было с точностью до наоборот.
– Новое дело? – поинтересовалась я.
– Что-то вроде того. – Отец провел руками по лицу. – В предместьях больших городов промышляет один плохой парень. Зовут его Теодор Годо. В Бюро уголовных расследований почему-то решили, что он подался сюда, в Сент-Клауд. И даже прислали нам в помощь своего представителя, он здесь уже несколько дней. Джером от этого не в восторге. Даже попросил меня сегодня поприсутствовать на собрании, хотя обычно меня привлекают лишь при предъявлении обвинения.
Теперь, когда отец стал окружным прокурором, они с шерифом Джеромом Нильсоном тесно сотрудничали. Шериф приходил к нам на званый ужин в тот вечер, когда отца утвердили в новой должности. Мама готовилась к приему так тщательно, что едва не разбила зеркало, и продержалась целых полчаса, прежде чем пожаловаться на плохое самочувствие.
Я так ей гордилась. И отец тоже. Провожая ее в спальню, он поддерживал мать под руку так, словно она была настоящим сокровищем. А уложив ее в постель, папа вернулся к гостям лишь для того, чтобы объявить тихим голосом: прием закончен, он очень сожалеет, но «супруге нездоровится».
– По-моему, – продолжил отец, – Джером хотел продемонстрировать силу перед этим агентом. Ты же знаешь, эти фаты из больших городов смотрят на нас свысока.
Понимающе улыбнувшись, я не стала комментировать ни слова отца о сотруднике из Бюро, ни то, что думали о нас жители больших городов (излюбленную тему отца), а вернулась к главному:
– Сдается мне, шериф Нильсон не назвал бы этого Годо просто «плохим парнем». Па! Я не ребенок. Ты можешь рассказать мне все, что происходит на самом деле.
Взгляд отца устремился на Джуни: ее лицо, склоненное над апельсиновым кексом, осталось безмятежным. Может быть, ребенком Джуни уже и не являлась. Но она все равно была слишком юной, только-только вступила в подростковый возраст. При взгляде на сестренку в моей груди потеплело.
– Поговорим об этом позже, – предложила я папе.
Иногда, после того как Джуни засыпала, он обсуждал со мной минувший день за бокалом бренди, словно больше не мог держать все в себе. Отец взял с меня обещание никому ничего не рассказывать, ведь информация была конфиденциальной. Мне льстило, что он доверял мне так сильно. Но, если честно, я слышала от отца всегда одно и то же: люди причиняли ущерб другим, обкрадывали их, обманывали или сбегали, а он старался во всем этом разобраться.
– Боюсь, не сегодня. – Взгляд папы снова помрачнел. – Мне еще надо поработать в кабинете. Этот парень, о котором я упомянул, Годо… Мне нужно проверить, все ли я учел, чтобы выстроить против него обвинение. Вдруг он все-таки объявится здесь.
Я кивнула, но почему-то огорчилась.
– Не дуйся, Хизер. Я выполняю важную работу, – схватился за вилку отец. – Скажи, ты знаешь Элизабет Маккейн? Она закончила среднюю школу в прошлом году. Работает официанткой в «Нортсайде».
У меня в груди заскреблось беспокойство. Должно быть, именно о ней упомянула Бренда в телефонном разговоре.
– Я знаю, кто она. А почему ты спрашиваешь?
Отец вилкой отсек от нежного мясного треугольника кусочек – ни дать ни взять истинный джентльмен.
– Судя по всему, она пропала. Ее не видели уже три дня.
Эта новость привлекла внимание Джуни:
– Ее кто-то похитил?
Не переставая жевать, отец нахмурился, кожа на его лбу стянулась в гармошку из мелких морщин. Проглотив пережеванное, отец сказал:
– Маловероятно, Жучок. Скорее всего, путешествует где-нибудь автостопом. Девушкам в ее возрасте часто взбредает в голову что-нибудь этакое, они срываются с места, а потом… Ей все равно переезжать в колледж в Калифорнии через пару недель. Уверен, что она к этому сроку объявится.
Я удовлетворенно кивнула самой себе. Я была права, когда посоветовала Бренде не волноваться из-за Бет Маккейн. Впрочем, я ошиблась насчет своих сосисок с фасолью. В сердцах я разметала их кусочки по лотку.
– Когда ты вернешься домой? – спросила я.
Мне надо было решить, говорить ли ему об игре в «Чай-чай-выручай»? Летом у нас не было комендантского часа. Отец сказал, что доверяет мне и Джуни, и лишь от нас зависело, будем ли мы и дальше оправдывать это доверие и стараться его приумножить. Иными словами, мне следовало воздерживаться от опрометчивых поступков. Но вряд ли можно было посчитать глупой затеей игру в тоннелях – они ведь были неотъемлемой частью Пэнтауна. И раз отец не собирался оставаться дома, знать о нашей затее ему было не обязательно.
– Когда ты уже будешь спать, – ответил папа.
И принялся доедать свою остывшую пищу. Но его глаза блестели ярче, чем обычно. От меня это не укрылось. Похоже, в деле Годо было что-то еще, о чем папа предпочел умолчать. «Расспрошу его потом, когда рядом не будет Джуни», – решила я.
Стук в дверь заставил нас всех подскочить. В Пэнтауне было не принято наносить визиты за ужином, а большинство жителей нашего района ели в одно время. Я отодвинулась от стола, но отец вскинул руку:
– Я открою.
Положив салфетку на стол, он пошагал к входной двери. Но стоило отцу ее открыть, как его плечи напряглись.
– Гулливер? – голос папы прозвучал глуше обычного.
В попытке разглядеть пришедшего Джуни так сильно отклонилась назад, что едва не опрокинула стул. Но я вовремя подхватила его за спинку, вернула передние ножки на пол и шепотом скомандовала:
– Не подглядывай.
– Но мы не знаем никакого Гулливера, – насупилась сестренка.
И это было правдой. На самом деле, незнакомец, не бывший торговцем, появился на пороге нашего дома впервые. Что мне надо было сделать? Мать, лежавшая в постели, оставила меня за хозяйку дома, а я не знала, как себя повести. Занервничав, я встала, подошла к дивану и остановилась. Я была вне поля зрения гостя у двери. Тот о чем-то толковал с отцом; мужчина говорил тихо, но в его тоне сквозила настойчивость. Внезапно их разговор оборвался. Отец, посторонившись, пропустил гостя в дом:
– Гулливер, это мои дочери. Хизер и Джун.
Незнакомец заглянул в комнату и поприветствовал нас одним скупым кивком. Он оказался самым бледным из всех людей, что мне доводилось встречать. Его белую, почти прозрачную кожу на лице усеивали веснушки коричного цвета, перекликавшегося с цветом глаз, коротко стриженых волос и усов, щетинившихся над губами. Моей первой мыслью было: «Ирландец». Настолько сильно отличался он от пэнтаунских шведов с их светлыми волосами и голубыми глазами и немцев с волосами и глазами землистого оттенка.
Моей второй мыслью было: «Приезжий».
– Рад нашему знакомству, – произнес гость, неловко взмахнув рукой.
– Это мистер Райан, – представил нам гостя отец. – Сотрудник Бюро уголовных расследований, о котором я вам рассказывал.
– Здравствуйте, – сказала я.
– Привет, – проворковала Джуни, потупив взгляд, правда, хитрющий, а вовсе не робкий.
Мы простояли так несколько секунд, а потом мистер Райан поблагодарил отца за уделенное время.
– Простите, что побеспокоил вас дома, – продолжил он. – Но мне не хотелось отправлять вам сообщение по телефону.
– Благодарю, я вам признателен за это, – ответил отец, но его голос прозвучал резковато. – Пообедаете с нами? Хизер разогреет еду.
– Нет, спасибо, – отказался мистер Райан. – Поеду к шерифу Нильсону.
Гость попрощался. Я вернулась к столу. Отец тоже, но вилки в руку не взял. Мы с Джуни не сводили с него глаз, но папа упорно смотрел в одну точку, словно мыслями был далеко-далеко. Наконец, он заговорил:
– Они нашли тело в Сент-Поле. Еще одной официантки, не Элизабет Маккейн. Неопровержимых доказательств у полицейских нет, но они допускают, что это тот парень, Годо, о котором я вам говорил.
– И ты думаешь, что он пожалует сюда? К нам, в Сент-Клауд? – пропищала Джуни тоненьким, высоким голоском.
Это вывело отца из размышлений. Он сжал ее руку:
– Нет, детка, вряд ли. Это было бы рискованно для него, ведь мы его поджидаем. Не тревожься из-за этого.
– И правда, Джуни, – попыталась поддержать отца я. – Для беспокойства нет поводов.
Папа бросил на меня благодарный взгляд, и это послужило сигналом. Моей задачей было отвлечь его от плохих мыслей. По крайней мере, пока он не доест до конца. Наплевав на свою кучку фасолевой кашицы, я наклонилась вперед и, подперев подбородок сцепленными в замок руками (как делала мама), спросила:
– Я не говорила тебе, что группа Girls выступит на окружной ярмарке?
– И я тоже! Я буду бить в бубен, – воскликнула Джуни, ткнув пальцем в любимую футболку, уже больше походившую на кроп-топ. Над мультяшным образом улыбающегося, извивающегося судака тянулась надпись: «Папин компаньон по рыбалке». Отец не рыбачил, а эту футболку он получил в подарок от одного клиента, когда занимался частной практикой (клиент перепутал Джуни с Джонни). Папа любил пересказывать эту историю.
– Нет, девочки, вы мне этого не говорили, – сказал он; лицо его, наконец-то, расслабилось. – Ну-ка, расскажите поподробней. Мне придется простоять в очереди всю ночь, чтобы разжиться билетами? Сколько концертных футболок вы заготовили?
При этих словах губы папы расплылись в улыбке младшего Кеннеди (той самой, которой оказалось довольно, чтобы сразить наповал мою сказочно красивую маму, когда она была полна жизни), и мы наконец-то доели обед.
***
Бет рухнула на земляной пол; ее все еще окружала такая чернота, что невозможно было даже понять, открыты у нее глаза или нет. Она начала отсчитывать удары сердца, отбивая их пальцами по холодной земле. Шестьдесят ударов составляли минуту.
Один-раз. Один-два. Один-три.
Шестьдесят раз по шестьдесят будет час.
Шестьдесят один. Шестьдесят два. Шестьдесят три…
Ничего не изменилось. Темнота не поредела, могильный запах земли не рассеялся, и уши не улавливали никаких звуков, кроме кроличьего трепетания сердца.
Сто один. Сто два. Сто три…
Бет поначалу приняла его поступь за собственное сердцебиение; но легкая дрожь досок над головой заставила ее сбиться со счета.
Бет села – медленно, осторожно, стараясь преодолеть приступы головокружения. А потом так же медленно стала отползать назад, пока ее спина не уперлась в холодную бетонную стену. Во рту у девушки пересохло, губы растрескались, жажда стала неукротимой. Она уже помочилась дважды – неохотно – в дальнем углу. Но опять ощутила позыв. Тяжелая дверь скрипнула и застонала. Звук был такой, словно исходил от потолка. Только он еще не раздавался близко. Пока еще не раздавался… Но вот осторожные шаги палача, спускавшегося по лестнице, начали приближаться.
И вдруг опять тишина. Только неровный стук ее сердца.
Бет попыталась поглотить его так, как темнота поглотила ее.
А в следующий миг за дверью темницы звякнули ключи.
Бет прикусила язык, чтобы не закричать.
Дверь открылась.
А то, что случилось потом, произошло слишком быстро. В темноте за ним – не такой непроглядной, как та чернота, в которой, как в чреве плотоядного чудовища, находилась Бет, – ее глаза выхватили что-то похожее на коридор. Коридор за его спиной! Она впитала эту деталь, проглотила, как холодную воду.
Он вошел в комнату и прикрыл за собою дверь.
Опять чернота…
Уши Бет расслышали лязг металла, нос уловил запах керосина, а в глазах возникло жжение из-за яркой вспышки света. Разрезавший черноту луч был мягким и теплым.
Походный фонарь. Точнее, керосиновая лампа…
Он присел на землю рядом с двумя металлическими котелками:
– Я оставлю ее здесь, если будешь паинькой. Будешь плакать или кричать – я ее унесу.
Подсвеченное снизу мерцающим сиянием, его лицо стало походить на маску демона.
Он приходил в их ресторан много раз. Садился за столик, который обслуживала Бет. Она чувствовала себя даже немного польщенной, хотя что-то в нем настораживало ее, вызывало подсознательное беспокойство, холодок на нежном изгибе шеи. Но кому ты об этом скажешь? Кто послушает тебя, не сочтя самодовольной воображалой?
Радуйся! Ты нравишься парням.
– Впрочем, ты, наверное, не захочешь, чтобы в лампе выгорел весь керосин, – произнес он, вернув внимание Бет к комнате.
