Джеймс Оливер Кервуд
Казан

Полная версия

Глава III. Мак-Криди расплачивается

После этих слов Мак-Криди еще долго сидел молча у костра. Только раз или два за все время он отвел глаза от Казана. А затем, убедившись, что Торп и Изабелла уже улеглись совсем, он отправился к себе в палатку и вернулся из нее с бутылкой водки. Он отпивал из нее раз за разом в течение целых получаса. Потом он отошел в сторону и сел на край саней, у самой цепи, к которой был привязан Казан.

– Я таки добрался до тебя! – повторял он по мере того, как хмель бросался ему в голову. – Интересно знать, Педро, кто дал тебе другое имя? И как ты попал именно к нему! Хо-хо, если бы ты только умел говорить…

Они услышали голос Торпа, заговорившего внутри палатки. За ним последовал сдерживаемый, веселый девичий смех, и Мак-Криди насторожился. Его лицо сразу покраснело, и он поднялся на ноги, сунув бутылку к себе в карман пиджака. Побродив вокруг огня, он тихонько, на цыпочках, вошел в тень, отбрасываемую деревом, стоявшим как раз возле самой палатки, и стал вслушиваться. Глаза его горели дикой страстью, когда он возвратился обратно к саням и к Казану. Была уже полночь, когда он вошел к себе в палатку.

В тепле от костра глаза у Казана стали смыкаться. Он задремал беспокойным сном, и в мозгу у него стали проноситься сбивчивые картины. Вот он дерется, и челюсти его при этом крепко сжимаются, а вот он натягивает свою цепь, и Мак-Криди, и его госпожа уже готовы достать до него руками. Он чувствует вновь легкое прикосновение к себе руки молодой женщины и слышит ее удивительно сладкий для него голос, когда она поет для него и для его хозяина, и все его тело дрожит и волнуется от знакомого трепета. А затем картина вдруг меняется. Он бежит во главе великолепной запряжки в шесть собак, принадлежащей Королевской Северо-Западной горной полиции, – и его хозяин называет его кличкой Педро! Сцена меняется. Вот они уже на привале. Его хозяин молод и без бороды. Он стаскивает с саней другого человека, у которого руки закованы спереди в какие-то странные черные железные кольца. Немного позже он, пес, лежит уже перед большим костром. Его хозяин сидит против него, спиной к палатке, и смотрит на него. Вот из палатки выходит человек с железными кольцами на руках, только теперь его руки уже свободны, вовсе без колец, и в одной из них он держит тяжелую дубину. Пес слышит ужасный удар дубиной прямо по голове его хозяина – и этот звук пробуждает его от беспокойной дремоты.

Пес вскакивает на ноги, спина его ощетинилась, рычание заклокотало у него в горле. Огонь в костре уже погас, и весь лагерь погрузился в еще больший мрак, как это всегда бывает перед рассветом. Сквозь этот мрак Казан видит Мак-Криди. Он уже подкрался к палатке его хозяйки, и собака узнает в нем того самого человека, который когда-то был закован в ручные железные кандалы, и что это тот самый человек, который бил его затем плетью и дубиной долгие дни, последовавшие за убийством его хозяина. Мак-Криди услышал угрозу в его рычании и быстро отскочил обратно к костру. Насвистывая, он стал складывать вместе полуобгорелые поленья, и когда огонь вспыхнул снова, то он крикнул, чтобы разбудить Торпа и Изабеллу. Через две-три минуты, отдернув полу палатки, показался Торп, за ним следовала его жена. Ее распущенные волосы золотыми кольцами падали ей на плечи. Она села на сани около Казана и стала их расчесывать. Мак-Криди подошел к ней сзади и стал рыться в свертках, лежавших на санях. Как бы случайно одна из его рук зарылась на минуту в ее богатые локоны, спускавшиеся по спине. Она не почувствовала ласки от прикосновения его пальцев, а сам Торп сидел к нему задом. Только один Казан заметил это воровское движение руки Мак-Криди, любовное перебирание пальцами в ее волосах и безумную страсть, вдруг вспыхнувшую в глазах у этого человека. Быстрее, чем рысь, собака рванулась на всю длину своей цепи прямо к саням. Мак-Криди успел вовремя отскочить назад, и, как только Казан дотянул цепь до конца, его отбросило назад с такой силой, что всем своим телом он по инерции шарахнулся на молодую женщину. Торп тотчас же схватился за цепь. Ему показалось, что Казан бросился на Изабеллу, и в ужасе, даже не вскрикнув и не произнеся ни одного слова, он поднял ее с того места, куда она свалилась с саней. Он увидел, что она не пострадала, и хватился своего револьвера. Но револьвер остался в кобуре в палатке. Как раз под ногами у Торпа валялась плеть Мак-Криди, и в минутной вспышке гнева он схватил ее и бросился на Казана. Собака завертелась на снегу. Она не сделала ровно никакого движения, чтобы убежать или напасть со своей стороны. Казан вспомнил, что только однажды в жизни он испытал точно такой же ужасный удар, каким наградил его сейчас Торп. Но и тогда он не издал ни визга, ни ворчания.

А затем вдруг неожиданно его госпожа подскочила к Торпу и вырвала у него из руки плеть, уже во второй раз завизжавшую в воздухе над головой собаки.

– Не смей больше бить! – крикнула она, и что-то в ее голосе действительно удержало его от удара.

Мак-Криди не слышал, что она тогда же сказала, но Торп вдруг как-то странно посмотрел на него и, не сказавши ни слова, последовал за своей женой в палатку.

– Казан бросился вовсе не на меня, – зашептала она ему в крайнем возбуждении. Ее лицо смертельно побледнело. – Этот человек был сзади меня, – продолжала она, хватая мужа за руки. – Он стал трогать меня, и Казан бросился на него в мою защиту. Он вовсе не хотел кусать меня. Он бросился именно на него. Нехорошо, нехорошо!..

Она чуть не рыдала, и Торп притянул ее поближе к себе.

– Я и не воображал этого, – ответил он. – Но как все это странно! Ты помнишь, как Мак-Криди сказал, что эта собака ему уже знакома? Может быть, Казан раньше принадлежал ему и до сих пор не может простить ему нанесенных обид? Завтра я все это выясню. Но, пока я всего не разузнаю, обещаешь ли ты мне, что будешь держаться от Казана в стороне?

Изабелла обещала. Когда они снова вышли из палатки, то Казан поднял свою большую голову. Удар плети пришелся ему как раз по глазу, и изо рта сочилась кровь. Изабелла вздохнула, но не подошла к нему. Полуслепой, он знал, что именно она, его госпожа, приостановила его наказание, тихо заскулил и стал стучать своим сильным хвостом по снегу.

Никогда еще он не чувствовал себя таким жалким, как в последовавшие затем долгие, мучительные часы дня, когда он побежал во главе упряжи на север. Один глаз его закрылся совсем и пылал, как в огне, и на теле ощущалась боль от последовавших затем ударов плетью из оленьей кожи. Но его угнетали не физические мучения, от которых так тупо чувствовала себя голова и так ныло все тело от необходимости бежать как можно скорее – такова уж доля передовой собаки. Он страдал духом. В первый раз в жизни его сломили. Мак-Криди бил его, но когда-то давно; хозяин тоже сегодня побил его; и в течение всего этого дня их голоса звучали в его ушах как-то строго и мстительно. Но больше всего его обидела его госпожа. Она отдалилась от него и стала держаться настороже; а когда они останавливались для отдыха и располагались снова лагерем, то она смотрела на него странными, удивленными глазами и не заговаривала с ним. Значит, и она тоже будет его бить. Он верил в это и уже сам стал сторониться ее и растягивался на животе прямо на снегу. Для него разбитый дух значил то же, что и разбитое сердце. В эту ночь он скорбел один. И никто не знал, что он действительно скорбел, – даже сама молодая женщина. Она не приближалась к нему. Она не заговаривала с ним. Но она зорко следила за ним и изучала каждое его движение, всякий раз как он поглядывал на Мак-Криди.

Позже, когда Торп и его жена отправились на ночь к себе в палатку, стал идти снег, и действие, которое этот снег производил на Мак-Криди, удивило Казана. Мак-Криди как-то забеспокоился, стал часто отпивать из фляжки, из которой пил и вчера. При свете костра лицо его становилось все краснее и краснее, и теперь Казан мог уже ясно видеть, как странно стали сверкать его зубы всякий раз, как он поглядывал на палатку, в которой спала Изабелла. Все чаще и чаще Мак-Криди стал подходить к ней и прислушиваться. Два раза он услышал, как там внутри задвигались. В самую последнюю минуту раздался храп Торпа. Мак-Криди поспешил обратно к костру и поднял голову к небу. Снег все еще шел густой массой, и когда он опустил голову, то все его лицо было белое и не было видно от снега глаз. Затем он отошел в темноту и стал вглядываться в след, который они оставили на снегу только несколько часов тому назад. Он почти весь целиком был занесен снегом. Еще час – и от следа не останется и помину, и никто из тех людей, которые завтра поедут этой же дорогой, и не догадается, что они здесь ночевали. К утру будет завалено снегом уже все – даже костер, если он догадается потушить его заранее. Мак-Криди тут же в темноте отпил из фляжки еще раз. Слова дикой радости вдруг слетели у него с уст. Голова его разгорячилась от алкоголя. Сердце бешено билось, но все-таки не так сильно, как у Казана, когда пес вдруг увидел, как Мак-Кради возвращался обратно уже с дубиной в руке! Дубину он приставил к дереву. Затем взял с саней фонарь и зажег его. Держа в руке фонарь, он приблизился к палатке Торпа.

– Эй, Торп! – воскликнул он. – Торп!..

Ответа не последовало. Он слышал, как Торп глубоко дышал. Приподнявши полу палатки, Мак-Криди крикнул громче:

– Торп!

И все-таки внутри не последовало никакого движения. Тогда он развязал веревочки и в образовавшееся отверстие просунул фонарь. Свет отразился на золотых волосах Изабеллы, прижавшейся к плечу мужа, и Мак-Криди смотрел на нее, и глаза у него горели, как уголья, пока наконец не пробудился Торп. Тотчас же он схватился за угол от полы палатки и захлопал им в воздухе снаружи.

– Эй, Торп! – снова закричал он. – Проснитесь!

Тогда Торп ответил:

– Это вы, Мак-Криди? В чем дело?

Мак-Криди опустил край палатки и тихо заговорил:

– Да, это я. Не можете ли вы выйти ко мне на минуту? Кто-то ходит в лесу. Только не будите вашу жену!

Он отошел назад и стал ожидать. Через минуту Торп быстрыми шагами вышел из палатки. Мак-Криди указал ему на густой ельник.

– Клянусь вам, что вокруг нашего лагеря кто-то ходит, – сказал он. – Несколько минут тому назад, когда я ходил за дровами, я видел какого-то человека. Уверяю вас. Время самое подходящее, чтобы украсть у нас собак. Вот смотрите! Светите сюда! Если я не сплошной дурак, то мы увидим сейчас на снегу следы.

Он передал Торпу фонарь и взял с собою тяжелую дубину. Казан заворчал, но тотчас же и смолк. Он хотел было продолжать ворчать и далее, чтобы предостеречь Торпа и броситься к нему, насколько позволяла его цепь, но понял, что когда они возвратятся, то будут его бить. Поэтому он продолжал лежать спокойно, дрожа всем телом, и только потихоньку скулил. Он следил за ними, пока они не скрылись из виду совсем, а затем стал ожидать и прислушиваться. Наконец он услышал хрустение снега под ногами. Он не удивился тому, что это Мак-Крцди возвращался назад один. Он и ожидал, что он возвратится один. Ибо он знал, что должна была означать его дубина!

Лицо Мак-Криди было теперь ужасно. Точно у зверя. Он шел без шапки. Он засмеялся низким, ужасным смехом, и Казан спрятался еще глубже в тень, так как в руках у него все еще была дубина. Затем он бросил ее и подошел к палатке. Отдернув занавеску, он заглянул в нее. Жена Торпа все еще спала; тихонько, как кошка, он вошел в палатку и повесил фонарь на гвоздь, вбитый в среднюю подпорку. Его движения не разбудили ее, и он простоял около нее несколько времени и все смотрел на нее и смотрел.

А на дворе, забившись в глубокую тень, Казан старался объяснить себе значение всех этих странных происшествий. Зачем его хозяин и Мак-Криди уходили в лес? Почему его хозяин не возвратился? Ведь эта палатка принадлежала его хозяину, а не Мак-Криди! Почему же туда вошел именно Мак-Криди? Он не спускал с палатки глаз с тех пор, как Мак-Криди туда вошел, и вдруг вскочил на ноги, ощетинил затылок и напряг все члены. Он увидел на полотне громадную тень Мак-Криди и вслед за тем услышал странный, пронзительный крик. В диком ужасе, который чуялся в этом крике, Казан узнал именно ее голос и рванулся к палатке. Цепь остановила его и так сдавила ему ошейником горло, что он чуть не задохнулся. Затем он увидел по теням, что там уже происходила борьба, и наконец послышались ее крики. Она звала его хозяина и вместе с тем кричала и ему:

– Казан, Казан!

Он бросился к ней опять, но снова был отброшен цепью назад. Во второй и в третий раз он рванулся на всю длину своей привязи, и ошейник врезался ему в шею, как острый нож. Он остановился на секунду и перевел дыхание. Тени все еще боролись. Теперь уже оба они были на ногах. Вот уже они крепко между собою сцепились! С диким рычанием Казан еще раз рванул цепь всею тяжестью своего тела. Раздался треск, замок в цепи лопнул, и цепь дала ему свободу.

В пять-шесть прыжков Казан был уже около палатки и вскочил в нее. Заворчав, он схватил Мак-Криди прямо за горло. Первая же хватка его могучих челюстей была уже смертельна, но он этого не знал. Он знал только одно, что его госпожа была здесь и что он должен был ее защищать. Последовал сдавленный, прерывистый крик, который закончился затем тяжким вздохом; его издал Мак-Криди. Человек опустился на колени, затем повалился на спину, и Казан еще глубже запустил свои клыки в горло своему врагу – он почуял запах теплой крови.

Теперь уж на собаку кричала и сама ее госпожа. Она оттаскивала Казана назад за его лохматую шею. Но Казан не разжимал челюстей еще долгое время. И когда наконец он их разжал, то его хозяйка посмотрела на мужчину и закрыла себе лицо руками. Затем упала на постель. Долго не двигалась. Руки и лицо у нее были холодны, и Казан ласково их облизывал. Глаза у нее оставались закрытыми. Он близко прижался к ней и все еще продолжал оскаливать зубы на покойника. Но почему же она не двигалась, удивлялся он.

Прошло долгое время, прежде чем она шевельнулась. Глаза у нее открылись. Ее рука коснулась его.

А затем он услышал раздавшиеся снаружи шаги.

Это был его хозяин, и со старой дрожью от страха перед дубиной Казан бросился к выходу из палатки. Да, это был его хозяин, костер осветил его, и в его руке Казан увидел дубину. Он шел медленно, чуть не падал на каждом шагу, и все лицо у него было в крови. Но все-таки в руке у него была дубина! Он опять начнет колотить ею собаку и сильно изобьет ее за то, что она покончила с Мак-Криди; и Казан тихонько прополз под полою палатки и убежал в тень. Из своей засады под ветвями ели он смотрел на палатку, и низкий вой любви и в то же время и горя вырвался вдруг из его горла и быстро замер. Теперь уж они будут его бить всегда и именно за это. Даже она будет его бить. Они будут гнать его от себя и отколотят его тотчас же, как только его найдут.

И он отвернул свою волчью голову от огня к глубине леса. Там не было для него ни дубин, ни визга плетей. Там они не найдут его никогда.

Некоторое время он колебался. А затем так же тихонько, как и те дикие звери, от которых он происходил, он выскочил из своей засады и утонул во мраке ночи.

Глава IV. Свобода от рабства

Верхушки сосен шумели от набегавшего на них ветра, когда Казан окунулся в таинственную темноту леса. Целые часы он все-таки пролежал невдалеке от места стоянки, уставившись красными, сверкавшими глазами в палатку, в которой еще так недавно произошло такое ужасное событие.

Теперь он знал, что такое смерть. Он мог бы объяснить это даже лучше, чем человек. Он мог обонять ее в воздухе и чуял, что смерть витала вокруг него, и что именно он был ее причиной. Он лежал на глубоком снегу прямо на животе и дрожал, и три четверти его, составлявшие в нем собаку, скулили от невыносимого горя, тогда как одна четверть, бывшая в нем от волка, заставляла его с угрозой оскаливать зубы и зажигала его глаза пламенем мести.

Три раза его хозяин выходил из палатки и громко его звал: «Казан, Казан, Казан!»

Три раза и молодая женщина выходила вместе с ним. При свете костра Казан мог видеть ее светлые волосы, развевавшиеся вокруг нее, как и в то время, когда он только что вбежал в палатку и загрыз человека. В глазах ее все еще светился ужас, и лицо было бледно, как снег. И во второй, и в третий раз она тоже кричала: «Казан, Казан, Казан!» И вся та часть его, которая составляла в нем собаку, а не волка, дрожала от радости при звуке ее голоса, и он даже был готов подползти к ней, чтобы его избили. Но страх перед дубиной все-таки оказался сильнее, и он час за часом все отползал глубже и глубже назад, пока наконец в палатке не водворилось молчание и не перестали двигаться тени и пока самый огонь в костре не погас.

Осторожно он вышел из своей засады и, все еще на животе, пополз к нагруженным саням и к тому, что осталось от погасшего костра. За этими санями, в тени от деревьев, лежал труп человека, которого он загрыз, покрытый войлоком. Торп, его хозяин, оттащил покойника сюда.

Казан лег носом к горячим угольям и, вытянув морду между передних лап, уставился глазами прямо во вход в палатку. Он решил бодрствовать, наблюдать и быть готовым тотчас же бежать в лес, как только в ней последует хоть какое-нибудь движение. Но тепло, исходившее от серой золы в уже потухшем костре, смыкало ему глаза. Два или три раза он боролся с собой, как бы не заснуть; но под конец его полуоткрытые глаза все-таки не справились с дремотой и плотно закрылись.

Теперь, во сне, он тихонько заскулил, и его развитые мускулы на ногах и плечах напряглись, и внезапная дрожь пробежала вдруг вдоль его лохматой спины. Если бы находившийся в это время в палатке Торп мог видеть его, то он понял бы, что Казан видел сон. А жена Торпа, золотая головка которой лежала на груди у мужа и которая не могла успокоиться даже и теперь и то и дело вздрагивала, как это делал и Казан, – могла бы сразу догадаться, что именно он видел во сне.

А во сне он снова метался на своей цепи. Его челюсти стучали, точно стальные кастаньеты, и именно этот звук и разбудил его. Он вскочил на ноги ощетинил спину, точно щетку, и его обнаженные клыки ощетинились, точно ножи из слоновой кости. И он пробудился как раз вовремя. В палатке началось движение. Проснулся его хозяин, и если он сейчас не убежит, то…

Он тотчас же забился в самую гущу еловых ветвей и стал выжидать там, прижавшись к земле и скрытый от взоров, высунув из-под дерева одну только голову. Он знал, что его хозяин не пощадит его. Торп уже раз побил его за то, что он бросился на Мак-Криди, и только вмешательство молодой женщины спасло его от дальнейшего наказания. А теперь он, Казан, перегрыз этому Мак-Криди горло. Он лишил его жизни, и хозяин не простит ему этого ни за что. Даже сама женщина теперь уже не заступится за него.

Казану было досадно, что возвратился его хозяин, такой жалкий и весь в крови, после того, как он перегрыз горло Мак-Криди. Тогда бы Казан остался при этой женщине навсегда. Она любила бы его. Она ведь и так любила его. И он всюду следовал бы за ней, защищал бы ее всегда, и если бы понадобилось, то и отдал бы за нее жизнь. Но Торп возвратился из лесу, и теперь Казану нужно как можно скорее спасать свою шкуру, потому что Торп приготовит для него то же, что и остальные люди в подобных же случаях, то есть дубину, плеть и ту странную вещь, которая изрыгает огонь и убивает. И теперь…

Торп вышел из палатки. Занималась заря, и в руке у него было ружье. Через минуту вышла и женщина, и ее удивительные волосы все еще развевались вокруг нее; она взялась за руку мужа. Он посмотрел на тело, покрытое войлоком. Затем она что-то сказала Торпу, и он вдруг выпрямился и закинул голову назад.

– Казан, Казан, Казан! – стал он звать.

Дрожь пробежала по телу Казана. Значит, хозяин хотел его обмануть! Ведь в руке у него была вещь, которая убивает!

– Казан, Казан, Казан! – закричал он опять.

Казан осторожно попятился от дерева назад. Он знал, что для той холодной вещи, которую держал в руках Торп и которая влекла за собою смерть, расстояния не существовало. Но тем не менее он обернулся, тихо поскулил, и в его красных глазах, когда он увидел в последний раз молодую женщину, засветилась настоящая скорбь.

Он знал, что теперь ему придется расстаться с нею навсегда, и в его сердце появилась боль, какой он не испытывал еще ни разу в жизни, боль не от дубины и не от плети, и не от холода и голода, но от чего-то гораздо большего, чем все это, вместе взятое, что вдруг наполнило всего его желанием задрать кверху голову и перед этим серым, бездонным небом выплакать свое одиночество.

– Он убежал! – услышал он донесшийся до него со стоянки дрогнувший голос молодой женщины.

И строгий голос хозяина тоже дрогнул:

– Да, он удрал. Он знал все, а я вот не догадывался ни о чем. Я отдал бы год своей жизни, чтобы только не случилось того, что я вчера его отстегал. Теперь уж он не вернется назад.

Изабелла крепко прижалась к плечу мужа.

– Нет, он прибежит, – сказала она. – Он не бросит меня. Он привязался ко мне, даже несмотря на свои дикость и злость. И он знает, что я люблю его. Он вернется…

– Но слушай!..

Из глубины леса до них вдруг донесся протяжный, жалобный вой, точно там кто-то горько на что-то жаловался. Это был прощальный привет Казана молодой женщине.

После этого воя Казан еще долгое время просидел на задних лапах, внюхиваясь в новый для него свободный воздух и вглядываясь в зиявшие вокруг него черные глубины леса, постепенно бледневшие перед рассветом. Иногда и раньше, с тех самых пор, как его купили когда-то промышленники и стали запрягать его в сани и гонять вдоль реки Мекензи, он часто мучительно думал об этой свободе, так как говорившая в нем волчья кровь не давала ему покоя. Но он никогда раньше не решался на это. Это удалось ему только теперь. Здесь уже не будет больше ни дубины, ни плетей, ни этих зверей в образе человека, которых он научился ненавидеть с первой же минуты и которым никогда не доверял. Эта четверть струившейся в его жилах крови, которую он унаследовал от волка, была его несчастьем; и удары дубиной вместо того, чтобы подавить в нем его дикость, только еще больше ее в нем усугубляли. Люди были его самыми злейшими врагами. Люди били его и, в конце концов, добили бы его до смерти. Они называли его злым, сторонились его и никогда не упускали случая, чтобы не вытянуть его плетью по спине. Все его тело было в рубцах от их побоев.

Он никогда не видал ни ласки, ни любви до той самой поры, когда в тот вечер в городе к нему вдруг подошла та молодая женщина и положила ему на голову свою теплую маленькую руку и так близко придвинула к его пасти свое лицо, тогда как Торп, ее муж, вскрикнул от ужаса. Он уже готов был вонзить в ее белое тело свои клыки, но в один момент ее ласковое прикосновение и нежный голос вдруг пробудили в нем тот удивительный трепет, в котором он узнал в себе впервые природную нежность. И вот человек же отогнал его от нее, прочь от этой руки, которая никогда не угрожала ему ни дубиной, ни плетью, и, уходя постепенно все глубже и глубже в лес, он злобно ворчал на людей.

Когда наступил день, то он добрался до края болота. Все время он испытывал какое-то странное беспокойство, и дневной свет не мог рассеять его. Как бы то ни было, но он был теперь свободен от людей. Как ни старался, но он не мог открыть в воздухе следов их ненавистного присутствия. Не чуял он в нем и присутствия других собак, саней, костров проводников и съестных припасов, хотя все это, насколько он мог припомнить, всегда составляло для него главную суть его жизни.

Здесь было вполне спокойно. Болото находилось внизу между двух гряд скалистых холмов и все сплошь поросло низенькими и густыми елками и кедрами, такими густыми, что под ними даже вовсе почти не было снега и день казался сумерками. Потерю двух вещей он стал сразу же ощущать в себе сильнее, чем что-либо другое, а именно отсутствие пищи и компании. Сразу оба – и волк и собака – требовали в нем первого, а одна собака – второго. Но на оба эти желания ответила именно его волчья кровь, которая была в нем все-таки сильнее, чем собачья. Она подсказала ему, что где-то в этом же самом молчаливом месте между этих двух гряд холмов обязательно должен был найтись товарищ и что стоило бы только сесть на задние лапы и завыть о своем одиночестве, как он тотчас же подал бы свой голос. И несколько раз в глубине груди Казана что-то вдруг начинало дрожать, переливалось в горло и заканчивалось в нем воплем. Это был волчий вой, но все-таки не совсем настоящий.

С пищей дело обошлось гораздо проще, чем с голосом. Уже к полудню Казану удалось загнать зайца в бурелом и загрызть его. Теплое мясо и кровь оказались гораздо вкуснее, чем мерзлая рыба и отруби с салом, и праздник, который он задал себе, вселил в него уверенность. В тот же день он выгнал еще множество зайцев и двух из них загрыз. До сих пор он еще ни разу не испытывал наслаждения от охоты и убийства по своей собственной воле, Даже и в тех случаях, когда убивал и не ел.

Но с зайцами у него не было никакой борьбы. Все они так легко испускали дух! Их было очень приятно кушать, когда чувствовался голод, но самый настоящий трепет от убийства он почувствовал только лишь спустя некоторое время. Теперь уж ему не нужно было действовать исподтишка и прятаться. Он шел, высоко подняв голову. Спина у него ощетинилась. Хвост был пушистый и вертелся свободно, как у волка. Каждый волосок на теле излучал из себя электрическую энергию жизни и деятельности. Он шел на северо-запад. Его звал к себе голос его ранних дней, когда еще он не бегал вдоль Мекензи. Река Мекензи находилась теперь на тысячу миль в стороне.

В этот день он держался многих следов на снегу и чуял обонянием запахи, оставленные копытами лосей и оленей и поросшими шерстью лапами рыси. Он выследил лисицу, и ее след привел его к месту, совершенно скрытому за высокими елями, на котором весь снег был утоптан и виднелись алые пятна крови. Здесь оказались голова совы, перья, крылья и кишки, и он понял, что кроме него здесь был еще и кто-то другой.

К вечеру он набрел на следы, очень походившие на его собственные. Они были еще совсем свежи, от них шел еще теплый запах, и это заставляло его скулить и возбуждало в нем желание снова сесть на задние лапы и завыть, как волк. Это желание почти совсем овладело им, когда в лесу сгустились ночные тени. Он находился в пути целый день и все-таки нисколько не устал. В этой ночи было для него что-то такое, что как-то странно веселило его, хотя о людях он больше и не думал. Волчья кровь стала циркулировать в нем все быстрее и быстрее. Ночь была ясная. На небе высыпали звезды. Взошла луна. Наконец, он сел на снег, направил голову прямо на самые вершины елей, и из него вдруг вырвался волк в протяжном, жалобном вое, который нарушил ночную тишину на пространстве целых миль вокруг.

Долго он сидел так и после каждого своего воя прислушивался. Наконец-то он нашел в себе этот голос, голос с совершенно новой для него, странной нотой, – и в этом он почувствовал для себя еще большую уверенность. Он ожидал ответа, но его не последовало. Тогда он отправился далее, прямо против ветра, и когда вдруг завыл опять, то громадный лось вдруг с шумом выбежал перед ним из-за кустов, и его рога застучали по стволам деревьев так, точно по ним ударяли березовой дубинкой, когда он старался увеличить как можно скорее пространство между собой и этим воем Казана.

Два раза выл Казан, прежде чем отправиться далее, и всякий раз испытывал радость, что эта новая нота удавалась ему все больше и больше. Затем он добрался до подошвы каменистой гряды и выбрался из болота на самую ее вершину. Здесь звезды и луна стали к нему поближе, и с противоположной стороны этого кряжа он увидел широкую, ровную долину с замерзшим озером, блиставшим своей поверхностью на лунном свете, и с белой рекой, тянувшейся из него прямо в лес, который уже не был таким черным и таким густым, как на болоте.

И в эту минуту в нем напрягся каждый его мускул и по всем членам его горячим потоком разлилась кровь. Далеко на этой равнине вдруг послышался крик, и это был его собственный крик – вой волка. Его челюсти защелкали. Белые клыки его сверкнули, и он зарычал низким горловым воем. Ему хотелось ответить на этот призыв, но какой-то странный инстинкт сдерживал его. Этот инстинкт был в нем уже от дикого зверя и уже властвовал над ним целиком. В воздухе, в шепоте верхушек хвойных деревьев, в самих звездах и луне для него уже заключался какой-то голос, который говорил ему, что этот голос волка, который теперь доносился до него, не был призывом волка.

Часом позже до него опять долетел вой, на этот раз ясный и отчетливый, тот же самый жалобный вой, вначале и под конец завершавшийся быстрым стаккато, острым, резким лаем, от которого приходила в бешеное возбуждение его кровь, чего он не испытывал еще ни разу в жизни. Тот же самый инстинкт на этот раз подсказал ему, что это был уже действительно призыв – воинственный клич, и побуждал его бежать туда скорее. Несколькими минутами позже призыв раздался снова, и вслед затем послышались на него два ответа: один – совсем вблизи, у самой подошвы кряжа, а другой откуда-то издалека, так что Казан едва смог его различить. Это собиралась стая для ночного набега; но Казан все еще сидел спокойно и весь дрожал.

Он не боялся, но не ощущал в себе решимости идти. Казалось, что этот черный кряж отделял его от внешнего мира. По ту сторону его все казалось ему новым и странным и сулило отсутствие людей. А по эту – его все еще тянуло что-то назад, и вдруг он повернул голову, всмотрелся в расстилавшееся позади него пространство, освещенное луной, и заскулил. Это в нем заговорила собака. Ведь там, позади, осталась женщина! Он мог бы услышать ее голос! Он мог бы опять почувствовать на своей голове нежное прикосновение ее руки. Он мог бы увидеть улыбку на ее лице и в глазах, услышать ее смех, который так согревал его и делал счастливым! Через горы и долы, поля и леса она звала его к себе, и он балансировал между желанием ответить ей на этот призыв и между непреоборимой тягой, влекшей его к волкам в долину. Но ему представились вдруг люди, которые уже готовили для него дубины, он уже услышал издали щелканье плетьми и почувствовал на себе их острые удары.

И еще долгое время он простоял на самом гребне кряжа, разделявшего его мир на две половины. А затем наконец решился и стал спускаться в долину.

Всю ночь он продержался вблизи стаи волков, но все-таки не решился к ним присоединиться. И это было счастьем для него.