Джейн Шемилт
Пациент
Посвящается моим родным
Jane Shemilt
THE PATIENT
© Jane Shemilt, 2022
© Издание на русском языке AST Publishers, 2022
Пролог
Июнь 2017 года
Чужие шаги были едва различимы за шумом барабанящего по листьям дождя, вздыхающих на ветру ветвей, грохочущего грузовика, проехавшего вдалеке по Блендфорд-роуд. Мне казалось, что я снова слышала то, чего, по словам Нейтана, на самом деле не было.
Вдоль дорожки горели немногочисленные фонари, тень от Солсберийского собора, подсвеченного прожекторами, падала на гравий. Столетие назад в этом месте убили женщину; в такие пасмурные вечера, как сегодняшний, ходить тут было страшновато.
Иногда констебль, патрулирующий Подворье[1], прогуливался поблизости со своей немецкой овчаркой или где-то впереди смеялись идущие домой из паба женщины. Случись так сегодня, я чувствовала бы себя среди людей или, по крайней мере, в большей безопасности. Но мне не повезло.
Я заторопилась; приближающиеся шаги зазвучали громче. Они казались совершенно реальными. По коже поползли мурашки – будто множество муравьев пробиралось от воротничка к волосам. Мне захотелось провести по шее ладонью, но я боялась наткнуться на чужие пальцы, протянувшиеся к моему горлу.
Я заставляла себя обернуться и не могла, хотя следовало бы. Мне сорок девять, я врач, жена и мать. И я привыкла встречать неприятности лицом к лицу.
Я обошла лужу, а через несколько секунд раздался тихий всплеск – чья-то тяжелая нога ступила в воду.
И тогда я побежала.
Глава 1
Февраль 2017 года
Адвокат посоветовала изложить все письменно, с самого начала. Но начала как такового не было. Я шла к этому годами. И все же, если выбирать конкретное время, я вернулась бы на пять месяцев назад, к тому моменту, когда припарковала свою машину на почти пустой стоянке. Мне не стоило этого делать. Я могла бы поехать сразу домой; сначала я так и решила. До этой точки боги могли бы удержать меня от кривого пути, и сейчас я сидела бы дома с мужем, а не под слепящей лампочкой в одиночной камере следственного изолятора.
Свет в регистратуре клиники все еще горел, что для восьми часов вечера было довольно странно. Кэрол, должно быть, задержалась на работе, ожидая, пока я верну на место медицинские карты, несколько пачек которых остались у меня на руках после еженедельного осмотра пациентов в Сарумском доме престарелых. Этими описаниями жалоб и обследований, наблюдений и результатов, копившимися на протяжении всей жизни и криво подшитыми под бледно-коричневые картонные обложки, мы привыкли пользоваться на выезде, потому что они были довольно компактны и напоминали о старом добром прошлом, когда у врачей было больше времени. Роджеру Моррису, одному из владельцев клиники и практикующему терапевту, это нравилось. Он говорил, что подробные записи и сами по себе служат подсказкой другим докторам, а уж пометки на их полях – тем более.
Я чуть не проехала мимо. Нейтан, вероятно, уже вернулся домой и начал готовить ужин. Мы договорились сделать это вместе, я обещала внести свой вклад, но карты – собственность клиники, и, взяв их домой, я нарушила бы правила. Тогда я еще была «хорошей девочкой», как выразился бы Нейтан. Или, по крайней мере, старалась придерживаться установленного порядка.
Чтобы вернуть карты на полку, требовалось всего несколько минут. Я включила правый поворотник и проехала через ворота на стоянку клиники. Решила, что сделаю дело – и сразу назад. Быстро покачу по безмятежным улицам Солсбери, а потом через еще более тихую территорию собора – и все-таки успею к ужину. Мы посмотрим десятичасовые новости, а потом один из нас выведет Пеппера на вечернюю прогулку. Нейтан проверит, заперты ли двери, и мы отправимся в постель.
Обойдемся без секса, который теперь стал редким явлением в нашей жизни. В последнее время Нейтан постоянно думал о чем-то своем, а мне, если честно, не хотелось. Я не могла припомнить, когда занимались любовью в последний раз, но не забыла свою раздражительность – из-за гормонов или их нехватки – и отсутствие желания тоже. А еще потливость, одолевающую меня по ночам, и головные боли, иногда очень острые. Усталость, и свою, и Нейтана, в которой не было ничьей вины – мы были очень заняты на работе. Но мы были близки, близки достаточно. По крайней мере, я так думала. Секс не имел значения и ни на что не влиял, хотя теперь я вижу, что ошибалась. Его отсутствие повлияло на все.
Мы вели размеренную жизнь, безопасную и спокойную, на зависть многим. В спальне у каждого в изголовье висел отдельный прикроватный светильник, тишину нарушал только шорох переворачиваемых нами страниц. Нейтан минут через десять обычно откладывал книгу, выключал свою лампу, отворачивался и засыпал. А я лежала без сна, иногда всю ночь слушая, как колокола собора отбивали каждую четверть часа, и думала о Лиззи, о своих пациентах, о списке дел на следующий день, об обходах и результатах, записях и приемах. Когда мое сердце начинало учащенно колотиться, а мысли превращались в кашу в голове, я поднималась, чтобы заварить себе чашку чая, а затем снова возвращалась в постель. Слушала шум проезжающих машин и наблюдала, как по потолку скользят и исчезают успокаивающие, таинственные и дружественные призрачные пятна света.
«Киа» Кэрол стояла на парковке рядом с «Фордом» Дебби. Через два пустых места от них был припаркован красный «Мерседес» – кабриолет с опущенным верхом. В феврале. Видимо, кто-то с билетами в театр хотел произвести впечатление на свидании и приткнул здесь машину в самый последний момент.
Был ли там еще один автомобиль, стоявший в дальнем углу, где под нависающими ветвями блестел вечно скользкий из-за гниющих листьев асфальт? Возможно, только я не заметила – к тому времени уже стемнело, а под деревьями особенно сильно. Я бросила взгляд на свое отражение в сверкающем от падающего из окон клиники света боку «Мерседеса» – маленькая фигурка с развевающимися волосами боролась со встречным ветром. К счастью, было слишком поздно, чтобы столкнуться с кем-то из пациентов, и это вселяло надежду, что визит окажется недолгим.
Я ошиблась. Напряженная обстановка почувствовалась сразу у входа. Кэрол нагнулась над стойкой регистрации, держа в руках карточку временного пациента. Беременная Дебби, стоявшая рядом с потемневшими от усталости глазами, слушала ее, склонив голову к плечу и прикрывая живот рукой. Мне вспомнилось собственное состояние после дежурств в клинике двадцать четыре года назад. Я уловила лишь конец фразы:
– …риск суицида. Я отвела его в кабинет Рэйчел. Понимаю, что уже слишком поздно, но я не смогла отказать.
В этот момент Нейтан, наверное, уже откупоривал вино на кухне. Охлажденное «Шардоне», его любимое. Я обычно предпочитала красное, особенно зимой – после рабочего дня мне хотелось тепла. Я представила, как муж поглядывает на часы. Но упоминание о возможном суициде качнуло весы в другую сторону. Перед моим внутренним взором всплыло лицо Лиама. Круги под глазами, сжатые кулаки, отчаяние, которого я не замечала.
– Я разберусь с этим, Дебби.
От моих слов она вздрогнула и обхватила руками живот. Я не хотела ее напугать, но дверь открывалась бесшумно и в клинике год назад заменили ковролин. Он был новый, плотный и хорошо заглушал звук шагов.
– Так будет лучше. – Я сбросила кипу карточек в лоток для входящих документов. – Тем более он уже в моем кабинете.
– Ты оставила его незапертым. – Кэрол провела рукой по своим блестящим волосам. – Пациент показался мне очень расстроенным.
– Не переживай, – тепло улыбнулась я ей. – Я рада, что ты ему не отказала.
Как и регистратура, кабинет Дебби был сугубо функционален. Мать малыша, беременная вторым, не имела времени, чтобы придать рабочему месту хоть малость домашнего уюта. Впрочем, она в этом не нуждалась. Ее жизнь за стенами клиники и без того была наполнена яркими красками, шумом, звонками подруг, детьми, смехом и болтовней.
Наша с Нейтаном жизнь была очень тихой. Мужу нравился пастельный оттенок стен – дома ему хотелось покоя. Зато для своего рабочего кабинета я выбрала цвета по собственному вкусу. Бирюзовые стены, постер со Средиземным морем: красные лодки на фоне синевы; фотография вулкана, извергающего золотые и алые брызги раскаленной лавы. А еще фото Нейтана с Лиззи на столе, коробки с игрушками под кушеткой и красные кресла-мешки, чтобы дети могли на них валяться. Для приятного запаха я расставила повсюду пучки сушеной лаванды из сада моей соседки Виктории. Все эти мелочи придавали уют. Во всяком случае, мне самой они доставляли удовольствие.
– Но сегодня мое дежурство. – Дебби неловко наклонилась за своей сумкой. Она не хотела ни жалости, ни снисхождения. Я ее понимала, я сама была такой. Опустив глаза, я заметила ее отекшие лодыжки. Такими они бывают в третьем триместре беременности, если весь день проводить на ногах.
– Будешь мне должна, если тебе так легче. – Я тоже устала, но когда тебе далеко за сорок, эта усталость иного рода, чем у беременных. Она никогда тебя не оставляет, к ней привыкаешь и идешь по жизни дальше.
Дебби выпрямилась и посмотрела на меня разноречивым взглядом, в котором читались и облегчение, и чувство вины, и возмущение, и гордость. Все это мне было знакомо по собственному опыту, и я захотела ее обнять. Ей было всего двадцать шесть – на два года больше, чем Лиззи. Я не могла припомнить, когда в последний раз обнимала свою дочь, та уклонялась от объятий. Недавно она заявила мне, что нуждается в личном пространстве, что так привыкла, что я была слишком занята, пока она росла, а теперь уже поздно наверстывать упущенное. Говорила сквозь смех, но это не было шуткой.
Кэрол, деловито подавшись вперед, принялась вводить меня в курс дела:
– Его имя – Люк Лефевр. – Она аккуратно поджимала губы после каждой фразы, как будто запечатывала конверт; это придавало ей осуждающий вид. – Наполовину француз, я полагаю. Живет в Лондоне; собирался домой, но вышло так, что он…
– Спасибо, Кэрол. Я у тебя переспрошу, если потребуется.
Я предпочитала выслушивать самих пациентов. Многое можно понять по молчанию или по позе, по стиснутым рукам или быстрому косому взгляду.
Кэрол протянула мне временную карточку, которую пациент заполнил, пока ожидал, и принялась перебирать и по одной бросать на стойку те, что вернула я. Миленькая белая блузка с вышитыми вокруг воротничка ягнятами смотрелась на ней нелепо, особенно в сочетании с пылающими щеками. Я опять обидела ее. Ни для кого не было секретом, что она предпочитала дежурить с Роджером. Я тоже его любила, все любили. Высокий, добрый, рассеянный Роджер, седовласый и с мягким голосом. Он бы застыл на месте как вкопанный и внимательно выслушал все, что она хотела сказать. Он бы кивал и улыбался с явной благодарностью. А я никогда не отличалась терпением – не только с Кэрол, но и с друзьями, и с родными. Нетерпеливой я была всегда, но Нейтан считал, что в последнее время особенно. «Трудный возраст», – констатровал он, а я промолчала.
Мне следовало выслушать Кэрол, как сделал бы на моем месте Роджер. Оказалось, что она была права, и мне требовалось гораздо больше информации, хотя теперь уже слишком поздно выяснять, что мог сказать ей Люк Лефевр до того как я впервые его увидела. С этим я запоздала на многие месяцы.
Я была бы добрее к Кэрол, если бы только знала; намного, намного добрее. Я совершила одну из тех ошибок, о которых мне предстояло жалеть всю жизнь. Я должна была быть внимательней. Позже выяснилось, что она пела в хоре, по пятничным вечерам ходила на бальные танцы, посвящала свободное время работе в благотворительном магазине. Мне так мало было о ней известно…
Проходя по коридору, я отправила Нейтану сообщение, в котором написала, что задержусь, и попросила поужинать без меня. В огромном здании нашего медицинского центра были довольно длинные коридоры – в нем располагалась еще она клиника, а также физиотерапевты и дипломированные медсестры[2]. Кэрол забыла включить свет. Пока я шла от регистратуры к своему кабинету, мне казалось, что я все глубже и глубже погружаюсь во мрак. Помню, как я спотыкалась и, продвигаясь вперед, шарила рукой по стене, чтобы не упасть.
Глава 2
Февраль 2017 года
– Ох… Простите. С вами все хорошо?.. То есть я вижу, что нет, но…
Обычно я не запиналась и не извинялась, разговаривая с пациентами, но этот плакал, и мне показалось, что я вторглась слишком грубо. Женщины рыдают, не стесняясь, а мужчины часто стараются скрыть свое горе. Люк оказался другим; его щетина намокла от слез, и даже воротник был влажным.
Он начал было приподниматься, когда я вошла, но это нарушило бы неписаное правило. Пациенты не встают навстречу врачам. Я положила ладонь на его плечо, и это было еще одно нарушение. Врачи не прикасаются к пациентам, если это не является необходимой частью обследования, но и тогда следует спросить разрешения или, такие уж времена, предложить осмотр в присутствии доверенного лица. «Он расстроен», – придумала я себе оправдание, но истина заключалась в том, что меня к нему тянуло, хоть это было странно. Слишком красивые мужчины обычно меня не интересовали; мне они казались высокомерными и самовлюбленными. У моего мужа была обыкновенная внешность и спокойное, сдержанное выражение лица. Улыбка дружелюбная, но не более необходимого. Лицо Люка Лефевра, напротив, было красивым, выразительным и эмоциональным. Открытым. Он производил впечатление дикаря – не в смысле недостаточной ухоженности, а какой-то своей уязвимостью, как у диких животных. Как будто у него отсутствовала некая заслонка и душа просвечивала сквозь глаза.
Я подала ему цветастую коробку с салфетками, которую Кэрол всегда располагала на моем столе. Он вытащил оттуда целую горсть, вытер лицо и высморкался. Держа ноги под столом, я незаметно скинула туфли. Мои ноги были опухшими, как у Дебби. С недавнего времени это стало обычным явлением, к которому я быстро привыкала. Впрочем, как и к седым прядям в волосах, болям в суставах больших пальцев рук и необходимости надевать очки для чтения.
Я не смотрела пациенту в лицо, чтобы не смущать, однако приметы были повсюду: крепко сплетенные пальцы, загорелые кисти, аккуратно подстриженные ногти, часы «Ролекс», дорогие мокасины на ногах. Какова бы ни была его проблема, она явно заключалась не в деньгах. Я ждала, и это было меньшее, что можно было сделать для того, кто страдает.
– Все в порядке, – заверила я его. – Торопиться нам некуда.
В клинике стояла тишина, все телефоны к этому времени были уже были переключены на дежурный центр. Кэрол не стала бы стучать в дверь, чтобы попросить меня подписать рецепты, а больше я никого не ждала. Я могла бы слушать его сколько угодно. Я дала бы ему время, которого не нашла для Лиама.
Лиам Чемберс явился без записи две недели тому назад, в самые горячие утренние часы. Семнадцатилетний подросток с ничего не выражающим взглядом и выпирающими из-под кожи, как шарики, костями запястий. Он пробормотал, что у него проблемы, но на мои вопросы отвечать не стал, и у нас закончилось время. Я попросила его прийти следующим утром, но в тот же вечер парня нашли в его комнате, свисающим с потолочной балки на поясе от халата. Его мать не впустила меня, когда я приходила, но согласилась встретиться через две недели – восьмого февраля, которое, как показывал календарь, наступало уже завтра.
Календарь, подарок от фармацевтической компании, висел на пробковой доске над моим столом между расписанием дежурств и протоколом лечения почечной недостаточности. «Подсолнухи» Ван Гога на февральском листке. Я никогда как следует не рассматривала эту картину, одно из тех знакомых изображений, мимо которых обычно проскальзывает взгляд, но сегодня обратила внимание, что цветы уже подвядшие. Прежде я этого не замечала. Когда ты вечно занята, то света белого вокруг не видишь, но стоит только взглянуть внимательней – начинаешь распознавать очевидные вещи, которые ранее упустила. Из некоторых цветков уже выпали семечки, но сохранившиеся лепестки пылали, как язычки пламени: шафран, охра и жженая сиена – краски, характерные для юга Франции. Внизу было нацарапано: «Арль»[3]. Я представила, как колоритно звучало бы это название, если произносить его на французский манер – перекатывая букву «р» во рту, как нечто столь горячее и вкусное, что так и хочется проглотить.
– Там, на повороте дороги к Стоунхенджу, росло большое дерево; оно как будто ждало меня.
Я слегка вздрогнула от его слов, но, кажется, удачно это скрыла. Он говорил с французским акцентом, словно решил его продемонстрировать, заглянув в мои мысли.
– Мне захотелось въехать прямо в него, но следовало сначала позвонить в полицию, чтобы они успели убрать месиво, прежде чем кто-то на него наткнется.
Я кивнула, скрывая свое потрясение. Он говорил правду, и столь сухое изложение фактов лишь усугубляло ситуацию. Я промолчала. Если начать отвечать слишком быстро, пациент может «закрыться». Вполне вероятно, что в случае с Лиамом так и произошло.
Молчание тянулось, пока Люк снова его не нарушил:
– Все вокруг серое. И тишина. Я будто брожу по пепелищу. И в воздухе тоже пепел, как после всемирного пожара.
Пепел. Мне всегда нравилось, как звучит это слово. Оно ощущалось на языке как нечто очень мягкое, и это было странно – настоящий пепел скрипел бы на зубах и был невыносимо горьким на вкус.
– Память стала ни к черту. Не хочу ничего делать, даже то, что мне обычно нравится. Меня ни хрена не волнует. – Голос Люка звучал возмущенно-обиженно, как будто посреди ночи в его дверь ломился незнакомец. – И мне больше не хочется секса.
Не сдержавшись, я окинула взглядом его фигуру. Несмотря на развитую мускулатуру, я почему-то не могла представить его в спортзале. Кожа была обветренной. Он будто явился из какой-то глуши, где нет никого, кроме птиц в небе. Карточка в моей руке утверждала, что ему сорок; взъерошенные каштановые волосы, доходившие до воротника, уже начинали седеть. У него были крупные ладони и широкие плечи, длинный нос, темно-карие глаза и небольшой шрам справа около губ. Такой тип лица привлек бы мое внимание в толпе. Врачам не полагается думать о пациентах в подобном ключе, но это происходит непроизвольно, из-за привычки оценивать все так, как будто измеряешь рост или вес. Удивительно, как много можно понять с первого взгляда, выводы делаешь раньше, чем сама их осознаешь. Учитывая возраст, пол и имя, с невероятной точностью можно предугадать, в чем будет заключаться проблема, еще до того, как пациент произнесет первое слово.
– А раньше вы чувствовали себя подобным образом?
– Не до такой степени плохо.
– Но у вас уже бывала депрессия?
– Да.
– Достаточно сильная, чтобы потребовалось лечение?
Люк кивнул, но его глаза затуманились, будто он спрятал поглубже какую-то тайну. Никто не выкладывает всю подноготную на первом приеме. Роджер считал, что надо представить себя на месте пациента и ждать, сколько потребуется. Это замечательное правило, но если у тебя море времени.
– Понятно. Мне важно это знать.
Он немного расслабил руки на коленях. Мелькнуло массивное золотое обручальное кольцо и золотые запонки.
– У меня есть все, чего можно желать: красавица-жена, чудесный сын. Вернее, пасынок. И никаких денежных проблем. Пока, во всяком случае. Дела идут прекрасно. – Он говорил сердито, и это было хорошо: с гневом можно работать. Опасность кроется в апатии.
– А чем вы занимаетесь?
– Архитектурой. – Тут Люк опустил взгляд, и его голос стал тише – словно он признавался в чем-то личном: – Хотя я больше предпочитаю живопись. Я рисую, когда могу.
Представители некоторых профессий чаще совершают суицид; в группе риска анестезиологи и фермеры. Ветеринары тоже. Казалось маловероятным, что средство для самоубийства может оказаться под рукой у архитектора или художника.
– А как у вас в целом со здоровьем?
– Хорошо.
– У кого-то еще из ваших родственников бывали депрессии?
– У отца. Постоянно в это время года. – Люк слабо улыбнулся. – Генетика и погода – убойное сочетание.
Я отметила, что у него хорошие зубы. Наряду с подстриженными ногтями, это был еще один обнадеживающий признак. Значит, депрессия началась не так давно.
– Вы принимали какие-либо медикаменты?
– Таблетки. Не могу вспомнить название, память ни к черту. Все равно они у меня уже закончились.
Он чувствовал, что депрессия на подходе; она накатывала, предупреждая о себе ревом издалека, как приливная волна, от которой он надеялся убежать, но был слишком занят, чтобы возобновить прием лекарств. У него были заказы в Лондоне, а сейчас он восстанавливал дом в Уилтшире[4] и усадьбу, которую унаследовал во Франции.
– Это недалеко от города Арль, дом моего прапрадеда теперь принадлежит мне.
– Арль? – Я вскинула взгляд на календарь, и Люк тоже посмотрел в его сторону.
– Рядом с моим домом огромные поля подсолнухов. – Он кивнул на картинку. – Край Ван Гога. Летом там такие же яркие краски.
– Наверное, он был очарован этими цветами. Они написаны с большой страстью, хоть уже начали увядать…
Зачем я это сказала? Я никогда не делилась своими чувствами на приеме. Возможно, это случилось из-за его теплого голоса и взгляда, которым он смотрел на меня. Мне показалось, что его открытость требует того же самого в ответ. Моя бдительность ослабла, но он, похоже, ничего не заметил.
– Он выбрал их именно из-за зрелости. Такие самые красивые. – Люк перевел взгляд на меня, его глаза были глубокими, как омуты. – Их оттенки тоньше, лепестки нежнее, семена спелы.
Его слова звучали чувственно, и мне почему-то показалось, что они относятся лично ко мне. Безумие, конечно, он ведь описывал цветы, а не женщин. Я взяла себя в руки и взглянула на часы. Прошло уже сорок пять минут. Кэрол, наверное, уже была в ярости.
– Можете рассказать, что вызвало данный приступ?
– Мне не хватало времени на то, что помогает оставаться в здравом уме. Например, на рисование, – медленно начал он. – Работа поглотила меня с головой. Я чувствовал себя подавленно в течение нескольких месяцев, но не обращал на это внимания, уж слишком был занят. Я приехал в Солсбери, чтобы встретиться со строителями, и тут мне стало хуже, чем когда-либо. Я решил вернуться домой, но заблудился. Опомнился на трассе, ведущей в Стоунхендж, и увидел тот дуб. Я остановился, чтобы позвонить в полицию, и вдруг стайка птиц взлетела с поля неподалеку. Они сверкали в лучах заходящего солнца. Бог весть, как они правильно называются. Наверное, вы их видели. Такие маленькие коричневые птички, которые водятся в сельской местности и кормятся на сжатых полях.
Я представила голые деревья на фоне заката так ясно, как если бы была там вместе с ним, слышала трепет крыльев тех птиц и вдыхала запах влажной земли и прелой соломы. Я придвинулась ближе, чтобы не упустить ни слова.
– Я вышел из машины и смотрел на птиц, пока те не скрылись в деревьях. Было слышно, что они устраиваются на ночлег. Они меня спасли. Не знаю, сколько времени прошло, но я понял, что мне необходимо с кем-то поговорить, снова сел за руль и вернулся.
Он быстро провел ладонью по лицу, как будто что-то смахнув.
– Я увидел вывеску медицинского центра, припарковался рядом, вошел и зарегистрировался. Меня провели в ваш кабинет, и я сразу же почувствовал себя в безопасности.
– Я рада, что судьба привела вас ко мне.
Эта фраза прозвучала чересчур интимно, будто я всю жизнь только его и ждала. Я откинулась на спинку стула. Это был просто пациент, и требовался план лечения. В карточке не было сведений о том, что ранее у него наблюдались суицидальные мысли или попытки самоубийства, но он сам заполнял анкету и мог не упомянуть о таких важных вещах.
– Если пациенты склонны к суициду, я обычно предлагаю немедленно проконсультироваться у психиатра.
Сейчас я делала то, что была обязана. И настояла бы на этом в случае с Лиамом, если бы только знала.
– Тот порыв уже прошел, правда. Я больше не хочу себя убить.
– И тем не менее я должна убедиться, что вы в безопасности.
– Я пришел сюда, чтобы выговориться.
Теперь я видела в его глазах оттенки зеленого, а не только карего цвета – от зрачка к краю темно-коричневой радужки расходились темно-зеленые линии.
– Вы меня выслушали, и это все изменило. – Он помолчал и продолжил: – Кроме того, мне пора возвращаться домой. Я не совершу самоубийства. Я вам обещаю.
Он превращал происшедшее с ним в личное, в некий уговор между нами.
– В таком случае завтра вас должен осмотреть ваш лечащий врач. Я напишу ему по электронной почте. А пока, возможно, стоит возобновить прием лекарства. – Я взглянула в карточку, там не было указано название препарата. – Что вы принимали?
– Бог его знает. – Он наморщил лоб. – Когда я в таком состоянии, я все забываю.
– В подобных случаях обычно назначают ингибиторы обратного захвата серотонина. Циталопрам, например…
– Циталопрам! – Он просветлел лицом. – Звучит знакомо.
– Прежде чем эти таблетки начнут помогать, вам может казаться, что они ухудшают состояние; также может наблюдаться ряд побочных эффектов…
Я оттарабанила инструкцию, уделив особое внимание противопоказаниям. Делать это необходимо, больные легко забывают о симптомах, говорящих о том, что нужно прекратить прием препарата, если мысли о самоубийстве одолевают сильнее или, напротив, приближается маниакальная стадия. Я упомянула, как важны своевременные консультации у специалистов, физические упражнения и здоровый сон, еще раз посоветовала посетить своего врача и распечатала назначения.
– Если почувствуете, что вам необходимо с кем-то поговорить, вот мой номер. – Я написала его и отдала вместе с рецептом.
Если бы это увидел Роджер, он покачал бы головой и напомнил, что нельзя разглашать свои личные данные, что я нарушаю границы дозволенного. Я бы ответила, что дала свой номер на всякий пожарный. Но правда была в том, что после истории с Лиамом я хотела исключить любой риск.
Люк сунул листки бумаги в карман, глядя мне в глаза и словно гадая, почему так поздно вечером в четверг я до сих пор здесь, а не дома с мужем, который, вероятно, уже меня заждался. Когда он поднялся, я тоже встала. Он оказался выше, чем я предполагала, но тут же сообразила, что забыла надеть туфли.
– Уверен, люди часто вас благодарят, но я делаю это действительно от всего сердца; вы были… – Он помолчал, будто подыскивая подходящее слово, и посмотрел на меня с высоты своего роста. – …очаровательны.
Его слова прозвучали скорее непосредственно, чем неуместно, хотя я не сделала ничего особенного – просто дала ему выговориться. Он пребывал в том отвязном состоянии, в котором человек готов высказать все, что приходит на ум, и как раз в тот момент я, Рэйчел Гудчайлд, женщина-врач, имевшая взрослую дочь и двадцать пять лет брака за плечами, показалась ему очаровательной. Да я и сама сейчас ощущала себя такой.
Люк сжал мою ладонь в своих ладонях, и по всему моему телу разлилось тепло. Потом он улыбнулся, его глаза ярко засияли, отчего он сразу стал выглядеть гораздо моложе. Это превращение казалось волшебным.
– Спасибо вам. – Он выдержал паузу. – За все.
Когда он ушел, я посмотрела на часы. Прошел час. Целый час. Обычно я старалась не превышать время приема, хотя немало пациентов не отказались бы поговорить с врачом подольше. Наверное, я поступила несправедливо, уделив так много времени лишь одному из них, но этот случай был единственным и вполне удачным исключением, вот и все. Я пообещала себе, что больше такого не повторится.
Нейтан, наверное, уже поужинал и теперь спал на диване или составлял планы уроков на завтра. В кабинете было зябко, отопление в здании отключалось на ночь, но до сих пор я не замечала холода. Я убрала на столе, черкнула себе напоминалку отправить с утра электронное письмо врачу Люка Лефевра и пошла извиняться перед Кэрол, которая, раскладывая карточки, ходила туда-сюда между полками, сердито стуча каблуками. Список дел в ее блокноте был перечеркнут глубокой красной чертой. Она кивнула, не глядя на меня. Я была рада, что извинилась. Не думаю, что в этом был какой-то смысл, но так мне стало легче.
Стоявший снаружи «Мерседес» исчез, но та небольшая машина, возможно, еще оставалась в тени деревьев. Оглядываясь назад, я думаю, что так оно и было.
Когда я проезжала по территории собора, вокруг не слышалось ни звука. Я прожила здесь всю жизнь, но собор до сих пор поражал меня высотой своих стен, формой окон и сводчатых дверей. Казалось, его взметнувшийся ввысь шпиль удерживает от падения какое-то волшебство. Тень шпиля, отбрасываемая на небо прожекторами, темной полоской рассекала бледные облака. Вдоль моего пути одно за другим выступали из сумрака знакомые очертания деревянной будки присматривающего за Подворьем констебля, старого дома Теда Хита с угловатыми черными перилами и фасадом в георгианском стиле, почтового ящика на углу, статуи Мадонны на лужайке. Ее тонкая фигурка работы Элизабет Фринк брела куда-то, будто стремясь скрыться от своего горя. Все было как всегда, и в этом упорядоченном мире мы с Нейтаном занимали определенное место. Мы были учителем и врачом с безупречной репутацией, которую нужно беречь.
Проезжая мимо Норт-Кэнонри[5], я заметила, что здание стало выглядеть по-другому – строительные леса, окружавшие его на протяжении нескольких месяцев, исчезли. Я притормозила неподалеку. В детстве я проводила в этом доме долгие часы. Здесь жила моя лучшая подруга Кэти, и мы вместе все лето играли в саду. В семье Кэти было пятеро детей. Мне нравились ее братья и сестры. У меня не было ни тех ни других, и я стремилась сюда за приключениями, свободой и хаосом. С тех пор здание много раз переходило из рук в руки, но в последнее время пустовало. Теперь каменные стены стали выглядеть чище, раскрошившиеся оконные проемы были отремонтированы. Погруженный во тьму дом, вероятно, готовился к встрече с новыми обитателями. Перед моим мысленным взором предстали призрачные образы бывших хозяев и мой собственный среди них. Мы стояли внутри и глядели на мир из мрака, будто в ожидании шанса начать жизнь заново, пока все пути еще открыты, пока приключения и свобода зовут.
Мимо очень близко проехала машина, и я сразу пришла в себя. Все ключевые события моей жизни уже случились: первая работа, первый дом, первая любовь, первый ребенок. Поздно что-то менять в сорок девять лет. Я провела день с людьми, которые были больны или боролись с утратой или нуждой, выпавшими им в жестокой лотерее, правила которой действуют даже в этом респектабельном городке. У меня были муж, дочь, здоровье. Замечательная работа и достаток во всем. Как же вышло, что я, пусть даже и на миг, пожелала начать все с чистого листа?
