Джейн Шемилт
Пациент
Я запустила двигатель, и машина тихо заскользила по дороге мимо спортивной площадки Кафедральной школы справа и темнеющих слева, вдоль школьной стены, густых деревьев и кустов. В детстве я всякий раз старалась пройти мимо них побыстрее. От этих зарослей веяло чем-то призрачным, словно совершенное в них убийство оставило в воздухе некий след – невидимое пятно, которое не исчезло с ходом времени.
Вывернув через ворота тринадцатого века на нашу улицу – Де Вокс Плейс, я остановилась возле ряда террасных домов, вышла из машины и вытащила сумку из багажника. Окна дома, примыкавшего к нашему с левой стороны, были темными; горела только крошечная лампочка наверху, которую Эбби, уборщица Виктории, оставляла включенной, когда уходила. Я подавила легкое разочарование, хотя давно должна была привыкнуть, что Виктория часто отсутствует. Наша калитка, как и у всех соседей, открывалась в мощеный дворик; наш был выложен кирпичом и пуст, если не считать парочки велосипедов, мусорных баков на колесиках и магнолии в горшке. Двор Виктории летом был полон клематисов, взбирающихся по выбеленным стенам, горшков с лимонными деревьями и темно-красной геранью и корыт с лавандой. Во дворе Деншемов, соседей справа, размещались трехколесные велосипеды их внуков и мотороллер Колина.
Когда я зашла на кухню, Пеппер, черно-серый спаниель Лиззи, поднял голову. Он несколько раз стукнул хвостом по полу, но был слишком сонным, чтобы подойти поздороваться. Мой ужин стоял в холодильнике, накрытый пищевой пленкой, – бледная куриная грудка и горка риса. Я не притронулась к нему, а вместо этого взяла со стойки бутылку красного вина и налила себе большой бокал. Нейтан убрал за собой все следы готовки. Техника, которую он подобрал для кухни, вся была дымчатого цвета, краска на стенах – оттенка «оружейный металлик». А может, и наоборот, техника была «металлик», а стены дымчатые. Обведя взглядом всю эту серость вокруг, я почувствовала во рту привкус пепла.
Глава 3
Февраль 2017 года
– Могу я вам чем-то помочь?
Я никогда не любила задавать этот вопрос, хоть и использовала его при недостатке времени. Он в ходу у продавцов или официантов, но те обычно делают то, о чем говорят. Из уст врача он звучит фальшиво и даже непорядочно; нельзя предлагать помощь, если ты не в силах решить проблему. Ту, что скрывается в глубине, – ужасное неравенство во всем. Уровень здоровья определяется уже при рождении; он зависит от происхождения пациента, проистекает из жизни его родителей, их доходов и всего, что из этого следует. Это несправедливо и сложно, мы почти ничего не можем с этим поделать. Мы работаем на дальних подступах, собирая осколки.
Утро началось хорошо. Жалобы пациентов не отличались особой сложностью – боль в горле, конъюнктивит, ломота в колене, нерегулярные месячные. Мне начинало казаться, что я знаю ответы на все вопросы. Пока, согнувшись и шаркая ногами, не вошел Брайан.
Это был всего лишь второй его визит на неделе, иногда он заходил и чаще. Круглолицый, в очках с толстенными стеклами, с сальной челкой, он казался пожилым школьником, если не принимать во внимание его издевательской легкой улыбки.
Он говорил почти шепотом, так что мне пришлось наклониться поближе. Веки он держал опущенными, но случайный взгляд, скользнувший по моему лицу, показался мне странным. Каким-то вороватым. Было в нем что-то такое, от чего я вздрогнула.
– Меня беспокоит спина, – сообщил он своим тихим шепчущим голосом. – Это началось в прошлом году, перед смертью мамы. Мне приходилось ее поднимать, чтобы поменять простыни, и все такое прочее. Помочь было некому. А теперь из-за боли я не могу заснуть. Кажется, она все сильнее.
При осмотре я не выявила никаких проблем с его спиной, но Брайан не смутился. Он придвинул свой стул ближе и облизнул губы; быстрое движение его языка напомнило мне ящерицу. Я поборола желание отъехать на кресле назад.
– Я все еще скучаю по ней. Бывает, я целыми днями никого не вижу.
Мне было его жаль, несмотря на то что он морочил мне голову. Он потерял работу, когда взял бессрочный отпуск, чтобы ухаживать за матерью, был одинок и до сих пор горевал.
– Вы стараетесь больше гулять?
– Вчера я кормил уток в парке, но там было несколько мамаш, которые глазели на меня. Я слышал, что они говорили обо мне своим детям: «Там странный тип в плаще, держитесь от него подальше». Остается разве что в паб ходить. – Он развел руками в жесте безысходности; его пальцы были длинными и бледными, под ногтями скопилась грязь.
– А что насчет ваших соседей?
– Они даже не здороваются, хотя я каждый день приношу им газеты. Как будто меня не существует.
Брайан продолжал говорить, и я не перебивала, позволив ему выплеснуть все свои обиды. Когда мы закончили, он прошаркал из кабинета и слегка помахал мне рукой у двери, будто мы были старыми друзьями. Я раздвинула планки жалюзи и стала смотреть, как он шел через автостоянку, сжимая в руке выданные мною направление в тренажерный зал и карточку с телефонным номером психолога-консультанта, специалиста по потере близких. Теперь его походка была быстрой. Наверняка он солгал насчет болей в спине. Я подавила раздражение; он был одиноким человеком, а от одиночества нет простого лекарства.
Кэрол посмотрела на меня, плотно сжав губы. Я, как обычно, задержалась и заставила ее ждать. Роджер, наклонив вперед долговязое туловище, торопился куда-то с пачкой бумаг под мышкой; он подмигнул, проходя мимо, и я почувствовала себя лучше.
– Я собираюсь на встречу с Лорой Чемберс, Кэрол. Можно взять карточку Лиама?
Кэрол молча подала мне карту. Я боялась этой встречи. С матерью Лиама я познакомилась год назад. Маленькая женщина с седыми волосами, стянутыми косынкой, худая, слегка застенчивая, она жаловалась на ломоту в пояснице. Рентген показал, что все в норме, и я порекомендовала ей физические упражнения, пищевые добавки и анальгетики. После этого мы не виделись.
Было холодно, как в любой из тех пасмурных дней, когда тротуары пропитаны сыростью, а небо над головой принимает мутно-молочный оттенок. Лора Чемберс жила на другом конце города, но я пошла пешком. Мне нужно было подумать. Я чувствовала себя ужасно виноватой в том, что случилось. Если бы она обвинила меня в отказе помочь ее сыну, я могла бы юридически обосновать свои действия, но дело было не в этом. Я сама не могла перестать себя винить. Как же моя хваленая проницательность? Интуиция? Если бы я сообразила, что Лиам склонен к суициду, то направила бы его к психиатру. Отвезла бы сама. Я могла бы позвонить ему домой или принять еще раз. Или связаться с его матерью. Нарушение врачебной тайны было бы оправдано тем, что стоял вопрос о жизни и смерти. Но я не догадалась, что дело зашло так далеко, у меня даже мысли такой не возникло. Я с горечью думала об этом снова и снова, пока шла по переулкам: мимо женщин, ждущих автобуса на остановках; мимо детей на самокатах; мимо дома, где рыже-белый терьер лаял из окна на всех, кто проходил мимо.
Дом Лоры Чемберс выглядел так же, как и все остальные на ее улице: фронтон с арочным окном, мощеное место для машины, пустые молочные бутылки на верхней ступеньке. Ничего, что указывало бы на трагедию двухнедельной давности. Лиам, наверное, забрался на стул, его верхняя губа покрылась капельками пота, тонкие руки дрожали, пока он завязывал шнур на балке и туго натягивал его, чтобы убедиться в прочности. Понимал ли он, как, на мой взгляд, мало кто понимает, что это непоправимо? Что больше не будет ни друзей, ни любимых, ни музыки, ни книг? Ни утренней росы, ни солнца, ни цветов. Он никогда не поступит в университет, не найдет работу, не заведет ребенка. Все его будущее окажется уничтожено менее чем за минуту.
Рифленое стекло над дверью было темным. Я позвонила в колокольчик, подождала и позвонила еще раз. Я чувствовала, как вспотели мои ладони и колотилось сердце. Наконец послышался стук отодвигаемого засова, дверь приоткрылась на цепочке, в проеме показался кусочек лица, опухший глаз и край тонких губ.
– Да?
– Это доктор Гудчайлд, миссис Чемберс. Мы договаривались встретиться сегодня.
Она сняла с двери цепочку и медленно побрела вдаль от меня по темному коридору. Ее волосы были спутанными на затылке, как будто ей не хватало сил дотянуться туда, чтобы их расчесать. В кухне на столе стояла бутылка ирландского виски, а рядом – наполовину опустошенный стакан. Миссис Чемберс указала мне на стул и села сама.
– Я соболезную больше, чем могу выразить словами…
– Вам следует кое-что знать. – Ее губы дрожали, но она держалась прямо, как будто набралась решимости. – Лиам приходил к вам, но, возможно, не сказал почему. Я нашла это в кармане его джинсов.
Ее голос стал хриплым. Она развернула на столе листок бумаги. Это был положительный результат анализа на ВИЧ из лондонской клиники.
– Вы правы, он не упоминал об этом. – Мне стало еще хуже. Я могла успокоить его, если бы знала, выписала бы направление и контролировала лечение, время от времени проверяя, как у него дела. Он жил бы почти нормальной жизнью, но я не могла сказать ей об этом. Не сейчас.
– Он не хотел, чтобы кто-то знал. – Она снова свернула листок. – Он чувствовал себя виноватым из-за того, что не соблюдал осторожность. – Миссис Чемберс схватила стакан с виски и залпом выпила, запрокинув голову; я увидела натянувшиеся сухожилия на ее шее. Она так грохнула пустым стаканом о стол, что чуть не разбила. – Сын никогда не говорил мне, что он гей, во всяком случае, прямо, но я знала. Его долгие годы травили в школе, и об этом он тоже ничего не говорил. Я старалась его уберечь, а он оберегал меня в ответ. В этом и была проблема.
– В чем?
– В избытке взаимной защиты и недостатке откровенности. Я не имела ничего против его ориентации, но меня беспокоила его болезнь. – Ее выцветшие глаза наполнились слезами. – Я не могла найти правильных слов и попросила его встретиться с вами, хоть и предполагала, что он ничего не скажет. Это я виновата.
Я была готова к упрекам, но она корила себя. Я накрыла ее холодную ладонь своей.
– Это не ваша вина. По крайней мере, я виновата не меньше. Я так и не смогла вытянуть из него ни слова, в тот день у нас на это было только семь минут.
Она подняла взгляд и кивнула, что-то еле заметно дрогнуло в ее лице.
– Вы тут совершенно ни при чем. Он пошел к вам только ради того, чтобы я была довольна. Я думаю, он уже давно все для себя решил.
Мы помолчали. Радио нарушило тишину – передавали двухчасовые новости. Миссис Чемберс медленно оглядела кухню, будто удивляясь, что новости еще есть, что мир все еще существует.
– Я могу вам как-то помочь? Хоть чем-то? Быть может, не сейчас, но со временем. Возможно, вам захочется с кем-то поговорить.
– Нет, спасибо.
Стул скрипнул, когда она встала, чтобы открыть мне дверь. Обычно я могла предложить хоть какую-то помощь, но в тот день была в растерянности – мы обе знали, что я не в силах ничего сделать. За моей спиной щелкнул замок, и я услышала шаги матери Лиама, медленно удалявшиеся по коридору.
День уже клонился к вечеру, время приема закончилось. Возвращаться в клинику было необязательно, и я, охваченная печалью и сожалением, отправилась сразу домой. У меня начинала болеть голова, линии улиц теряли свою четкость, машины расплывались перед глазами. У входа на территорию Подворья, где тротуар сужался, я оказалась среди толпы подростков, высыпавших на проезжую часть. Любой из них мог попасть под машину, но они были молоды и думали, что бессмертны. Они не понимали, насколько хрупко человеческое тело. Впрочем, и я ведь не осознала хрупкости Лиама.
Сначала я не заметила, что позади меня машина. Она двигалась медленно и так близко, что бампер почти касался моего пальто. Я вернулась на тротуар, и она проехала мимо. Пять минут спустя, когда я шла по дорожке вдоль деревьев – последнему отрезку пути перед воротами на другом конце Подворья, – я снова услышала позади тихое урчание двигателя. На территории собора автомобилям положено снижать скорость, но этот небольшой серый седан с тонированными окнами ехал медленнее, чем большинство из них. Разглядеть водителя было невозможно. Неужели, обогнав меня, он остановился и ждал, пока я снова приближусь? Машина опять проехала мимо, а затем через ворота впереди. Я не сообразила взглянуть на номерной знак. Забежала в дом и захлопнула за собой дверь, скорее раздраженная, чем испуганная.
Настоящий ужас был еще впереди.
Глава 4
Март 2017 года
– Это ты во всем виновата!
Глаза моей дочери, серо-голубые, но более темные, чем у Нейтана, смотрели на меня жестко. Утром ушел ее парень, психотерапевт Майк. Собрал свои вещи и покинул ее квартиру, в которой прожил почти полгода. Их отношения закончились, и Лиззи была огорчена, как и любая бы на ее месте.
– Я понимаю, ты чувствуешь себя ужасно, дорогая, но я-то тут при чем?
– Все пошло наперекосяк после того, как ты поговорила с ним на той вечеринке.
Я поставила на стол блюдо с остатками говядины и выдвинула стул. К такому я была не готова. С утра я долго работала с бумагами, устала и позволила себе выпить в середине дня, потому что было воскресенье. Пустая бутылка из-под вина стояла посреди стола, наши с Нейтаном бокалы тоже были пусты. Нейтан посчитал, что вино поможет нам расслабиться, но гнев Лиззи рассек этот день надвое, как хорошо отточенный меч.
– Ты его по-настоящему расстроила! – сердито продолжила дочь.
– Напомни, что я такого сказала. У меня, честно говоря, вылетело из головы.
Три недели назад Майк разливал напитки на вечеринке по поводу ее дня рождения. Я пришла прямиком из клиники и быстро выпила два бокала подряд на пустой желудок. Майк начал что-то торопливо говорить, но Нейтан прервал его тостом в честь Лиззи, и теперь я помнила лишь то, какой красивой она тогда выглядела.
– Ты сказала, что в вашей клинике психотерапия отнюдь не основной метод лечения.
Я потихоньку начинала вспоминать.
– Что ж, это правда, но разве это повод прекратить отношения? Ведь это моя бестактность, а не твоя.
– Ты купила мне квартиру, и он решил, что я с тобой согласна.
– Чепуха какая-то!
– Именно это ты сказала о психотерапии.
– Ох, Лиззи, такого я не говорила! – Ее лицо раскраснелось; все зашло слишком далеко, и нужно было действовать с осторожностью. – Я не хотела его обидеть! Мы с удовольствием взяли бы на работу психотерапевта, но у нас ограниченный бюджет. Он меня даже не выслушал!
– То же самое он сказал о тебе – ты не слушала его вообще.
– Я знаю, сейчас тебе тяжело, но ты еще встретишь замечательного человека, который…
– Даже не начинай! Я буду сама принимать все решения в жизни, даже если они покажутся тебе ошибочными. – Лиззи взглянула на часы и встала. – Мне пора идти, завтра рано вставать, куча дел на работе. – Она слегка усмехнулась. – Хотя с твоей ее не сравнить, конечно.
– Я считаю, что у тебя отличная работа, и ты это знаешь.
Не удостоив меня ответом, дочь надела пальто и вышла из комнаты. Через несколько секунд хлопнула входная дверь. Мы даже не попрощались.
Это началось давно. Лиззи думала, что я не одобряла ее выбор, потому что он отличался от моего. Когда она была маленькой, я почти не вылезала из клиники. В глазах моей дочери это до сих пор означало, что я ставлю профессию врача превыше любой другой, включая и ту, что получила она. Я понимала, почему сформировалось это убеждение. Из-за работы я пропускала все важные вещи – вечерние купания, дни рождения, родительские собрания. И теперь, что бы я ни говорила, Лиззи все равно ощущала себя на втором месте. Ее детская травма, возможно, была старой, но глубокой, и теперь из-за моего разговора с Майком все стало еще хуже. С загноившихся ран снимают бинты, промывают и накладывают лекарство. Это и следовало сделать, но я не знала как. Иногда я лежала без сна, переполненная сожалением, и хотела повторить все заново, правильно. Я вела воображаемые разговоры, в которых объясняла Лиззи, как занята, как устаю каждый день, как мне жаль, что я заснула, читая сказку на ночь. Просила у нее прощения за то, что в отпуск брала домой бумаги и первые дни проводила, заканчивая работу, что никогда не торчала под окнами класса, подбросив ее к воротам школы, и не пекла для нее пироги. Я чувствовала вину за то облегчение, которое испытывала, отправляясь в клинику и оставляя эмоциональное напряжение дома. На работе мне на самом деле было легче. Коллеги были вежливы со мной. Роджер интересовался моим мнением, и даже Кэрол иногда приносила мне чашку чая. Я была добра к пациентам, им доставалось все внимание, которое следовало уделять семье. Я понимала, что все испортила, но почему-то возможность попросить прощения так и не представилась. Лиззи не желала говорить о прошлом, по крайней мере со мной.
Говядина лежала в лужице собственного сока, ее аккуратно нарезанные ломтики свернулись и посерели. Я принялась убирать со стола. Сложила тарелки в посудомоечную машину и залила противень горячей водой. Майк назвал бы мои действия отвлекающей терапией. Я занялась кухней вместо того, чтобы разбираться с проблемой.
Дверь в сад отворилась, и я услышала стук ботинок, сброшенных на коврик. Нейтан прошел на кухню, с торжественным видом держа в руках букет нарциссов.
– Вот! Для Лиззи.
– Она уже ушла.
– Даже не попрощалась… – В его голосе прозвучало разочарование обиженного ребенка. Он достал из комода вазочку, которую Лиззи вылепила, когда была маленькой, – одно из моих сокровищ. Витки обожженной глины были кривоваты и неравномерно окрашены в розовый и зеленый цвета.
– Она расстроилась. Майк бросил ее сегодня, их отношениям конец.
Я начала мыть бокалы. Мне не хотелось посвящать мужа во все, о чем мы говорили, – это было слишком болезненно, слишком реально.
– Ох уж эти психотерапевты…
– А что плохого в психотерапии? – Как ни странно, я тут же оказалась на стороне дочери. – Нашей клинике не помешал бы психотерапевт. – Я отогнала мысль о том, что если бы Лиам обратился к нужному специалисту, он мог бы остаться в живых.
– Но Майк слегка витал в облаках, ведь так? Он немного незрелый.
– Она любила его.
– Ну да. Любовь. – Муж водружал цветы в вазу, склонив голову набок, поглощенный этим занятием. – Мне кажется, Лиззи хочется приключений. Может, она даже рада, что он ушел. Думаю, она предпочитает свободу.
В его устах слово «любовь» звучало как нечто несерьезное, не слишком важное. Я выглянула из окна во двор, где рядышком, опираясь друг на друга, стояли наши велосипеды – старомодные, с широкими седлами и плетеными корзинами, чуть ржавые, но прослужившие нам долгие годы. Я не клюнула на крючок и не обиделась. В его замечании не было ничего личного, он просто желал дочери добра. Он только что сорвал для нее несколько своих драгоценных белых нарциссов. Все цветы, которые он выращивал, были белых оттенков. Под вишневым деревом росли серебристые крокусы и морозник цвета слоновой кости, а по обеим сторонам дорожки – бледные подснежники. Зато по соседству, в саду Виктории, сияли, источая тепло, как сама их хозяйка, оранжевые анютины глазки, желтые нарциссы и пестрые тюльпаны.
Передо мной вдруг возник образ, настолько переполненный подробностями, будто он, непрерывно обрастая ими, вырисовывался в моем сознании все это время. Я увидела, как мой французский пациент стоит у мольберта, рисуя ранние желтые нарциссы в ярко-зеленой вазе перед ним, а его красивая жена, напевая, убирает со стола в комнате, выкрашенной, как крыши в Провансе, в оранжево-розовый цвет. От нее веет лимонным или лавандовым ароматом дорогих духов, которые он дарит ей на каждый день рождения, потому что этот запах напоминает им Арль. Она кладет тонкую руку ему на плечо. Он смотрит на нее и улыбается теплой улыбкой, накрыв ее ладонь своей, а она наклоняется, чтобы успеть его поцеловать, пока их очаровательный мальчик играет во дворе на качелях.
Я поставила бокалы вверх дном на сушилку и вытерла руки. Наступило то скучное время после воскресного обеда, когда мои мысли начинали бесцельно блуждать, то и дело возвращаясь к пациентам, которых я больше никогда не увижу. Прием обычно требует душевного напряжения, ведь перед тобой открывают секреты и обнажают скрытые страхи. Пациенты тебе доверяют, и ты становишься им ближе, чем большинство друзей. А потом все заканчивается. Связь обрывается. Ты уже не нужна, твоя роль исполнена, ты больше о них ничего не узнаешь.
Я убрала мясо в холодильник и захлопнула дверцу. Конечно, это хорошо. Пациенты не показываются – значит, им стало лучше. Разве не этого мы добиваемся? От тех, кто возвращается снова и снова, всякий раз замирает сердце. Ты не можешь им помочь, как бы ни старалась. Врачи их так между собой и называют: нервотрепы. Вроде Брайана с его бесконечным списком жалоб и проблемами, которые невозможно решить. Я убеждала себя выбросить Люка Лефевра из головы, ведь он больше не был моим пациентом. Ему наверняка стало лучше, и нам не суждено было увидеться.
Я стала протирать стаканы и ставить их в буфет один за другим.
– Она очень быстро его забудет. – Нейтан укоротил стебель очередного цветка и втиснул его вместе с остальными; для этой вазы их было слишком много, им требовалось больше места.
– А ты забыл бы меня, если б я исчезла?
– Лиззи молода, а молодежь сильнее. – Он не ответил на мой вопрос, вероятно, решив, что в этом нет необходимости. – Она это переживет, можешь не волноваться.
Он знал ее лучше, чем я, хотя сознавать это было больно. У учителей отпуск долгий; он проводил с дочерью больше времени в ее детстве. Он отвечал за лакомства и вылазки на природу; был веселым родителем, придумавшим игру в поиски сокровищ; ему она доверяла свои тайны; он был хорошим полицейским на фоне плохого – меня. Когда я возвращалась с работы, мне оставались только всякие мелочи – проверить домашнее задание или уложить спортивную сумку. Я наверстывала все по выходным или хотя бы пыталась это делать. Я посмотрела на фотографию, стоявшую в серебряной рамке на столе в гостиной, – Нейтан с лопатой на плече улыбался в камеру; семилетняя Лиззи, насупившись, присела на корточки в нескольких шагах от него с грязными луковицами в руках. Только папина дочка, даже тогда.
Возможно, муж был прав – она жаждала приключений и свободы. Как я могла ее в этом винить, если сама желала того же самого?
Нейтан поставил вазу в центр стола и отступил, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Пеппер громко взвизгнул – муж наступил ему на лапу.
– Проклятый пес, вечно он путается под ногами! – Нейтан не рос в доме с собаками, для него они были лишней заботой, досадной помехой. – Я думал, мы договорились вернуть его Лиззи, ты что, забыла?
Я наклонилась к Пепперу и погладила по голове. Я любила его. Мне нравилось, как он приходил ко мне по утрам, нравились его шелковистые уши и даже его упрямство. Нейтан угадал – я забыла вернуть собаку. Я забывала так много всего, что иногда казалось, я теряю рассудок.
Ко мне постоянно обращались такие женщины, как я – трудоголики на пороге менопаузы. Они жаловались на забывчивость и тревогу. Я объясняла, что менопауза – не болезнь, а скорее состояние, требующее внимания. Мы обсуждали диеты, масло примулы вечерней и витамины, решали, нужна ли гормонозаместительная терапия. Я советовала больше общаться с друзьями и выделить время для физических упражнений.
Я сдернула поводок с крючка над комодом.
– Выведу его на прогулку. В холодильнике есть торт.
Нейтан подал мне пальто и чмокнул в щеку на прощание:
– Не переживай насчет Лиззи. Майк ей совсем не подходил.
А мы друг другу подходим? Я заметила облегчение, мелькнувшее на лице Нейтана, когда он закрывал за мной дверь. Так ли уж сильно он теперь мне нравился?
Воздух на улице был прохладным, на небе уже показался серп луны. Очевидно, наши отношения дали трещину. Словно на фарфоровой тарелке – тонкую, как волос, пока не привлекавшую внимания. Кто знает, наверное, так бывает во всех долгих браках – приходит время, когда тонкие трещины вдруг становятся заметны. Вряд ли стоило просить советов у знакомых. Несколько пар в моем окружении, казалось, с годами стали еще ближе. К примеру, наши соседи Хелен и Колин Деншем в восемьдесят лет гуляли под ручку с вполне счастливым видом. Вероятно, мы тоже так выглядели со стороны. Нейтан всегда был довольно весел, и мы не ссорились, по крайней мере на людях. Мое беспокойство никому не бросалось в глаза, оно могло быть просто возрастным симптомом. Моя жизнь пролетала так быстро, что хотелось замедлить ее бег и испытать что-то совершенно иное, пока не стало слишком поздно.
Мы с Пеппером обошли вокруг Хористерс-Грин, миновали Момпессон-Хаус, построенный в восемнадцатом веке, и другие здания – бережно хранимые жителями города памятники архитектуры. Огромные деревянные ворота Норт-Кэнонри на этот раз были открыты. Мой взгляд мельком уловил внутри красную машину. Быстро темнело, в первые недели весны вечер наступает рано. В окнах наверху горел свет, как бы ожидая новых жильцов, которых, в отличие от меня, не будут беспокоить отголоски прошлого. Я всегда тонко чувствовала это место, окрестности собора, сам Солсбери. Я возвратилась сюда после учебы и стала работать в клинике, чтобы быть рядом с отцом и присматривать за ним до его смерти. Поженившись, мы с Нейтаном остались жить в моем отчем доме. Это было не бог весть какое приключение, как я теперь понимаю, но Нейтан был не против, а я вечно занята и благодарна ему за понимание. Я управлялась со всем: работала полный день, занималась домом, руководила семьей. Я не возражала, мне даже в голову не приходило возражать, но, по мнению Лиззи, это и было проблемой. Я должна была протестовать. Я хваталась за все сразу и в итоге ничего не делала хорошо. Лиззи собиралась жить совсем иначе.
Когда мы подошли к кустам, Пеппер начал скулить. Я отпустила его с поводка, чтобы дать покопаться в листьях, и пошла вперед, погруженная в воспоминания о былых годах, о компромиссах и ошибках, о любви и усталости. Я не задумывалась в ту пору о том, что что-то упускаю. Это было нечто другое – какая-то иная грань жизни, которая ускользала от меня в повседневной рутине. Я была слишком уставшей, слишком занятой.
Гравий похрустывал под ногами, и вдруг я услышала позади такой же тихий хруст – будто эхом отдавались мои шаги. Я не сильно встревожилась – не больше, чем в случае с машиной. Было еще не так поздно, и поблизости находились люди. Они возвращались через Подворье домой после вечерней молитвы. Я не испугалась. Мне просто стало не по себе, вот и все.
– Пеппер, иди сюда, глупый пес! Живо!
Раздался громкий шорох, заросли зашевелились, Пеппер выскочил из кустов и подбежал ко мне, виляя хвостом. Ветки позади него снова стали неподвижными. Я огляделась. За спиной никого не было, в поле зрения тоже. Шаги оказались воображаемыми. Я все выдумала; мой разум сыграл со мною злую шутку. Я взяла Пеппера на поводок и поспешила к выходу с территории собора; пес бежал рядом со мной. Больше я не оглядывалась.
Дровяная печь, похоже, погасла, в доме было прохладно. Витая ваза Лиззи смотрелась вспышкой цвета на столе, ярким пятном на сером фоне. Вошел Нейтан, держа в руках тетрадь и на ходу исправляя в ней что-то красной ручкой – воскресными вечерами он обычно проверял домашние работы. Муж включил чайник.
– Что-то ты запыхалась, – заметил он, взглянув на меня поверх своих очков-полумесяцев.
– Последние ярды я пробежала. Мне послышались чьи-то шаги позади.
– Ты видела, кто это был?
– Никого там не было, мне почудилось.
Я не призналась, что не перестала слышать те шаги и ощущать угрозу, которая их сопровождала. Нейтан налил чай и протянул мне кружку.
– Обычное дело, когда устанешь под конец дня.
«Он просто добр ко мне, не выискивай в его словах снисходительность», – сказала я себе.
– У тебя щеки порозовели! – продолжал муж, одобрительно улыбаясь. – Выглядишь на десяток лет моложе!
Я обхватила кружку ледяными руками. Я не мечтала помолодеть. Я думала, что зрелость станет началом чего-то нового. Я надеялась, что буду отличаться от женщин, приходивших ко мне в клинику. Я ожидала, что почувствую освобождение, но вместо этого стала пугливой. Бывший парень Лиззи сказал бы, что шаги за спиной символизируют догоняющее меня прошлое, дела, которые я не сделала или хотела бы сделать лучше, альтернативные варианты поступков, которые я могла бы совершить.
Аромат нарциссов наполнял кухню. Я дотронулась до бледного лепестка.
– Лиззи любила тебе помогать, когда ты высаживал луковицы.
– Она это переросла. Думаю, она уже сто лет не прикасалась к лопате. – Нейтан набрал охапку дров из стопки у комода. – Я разожгу огонь, ты дрожишь.
– Спасибо, – улыбнулась я ему.
Он взял спички и, насвистывая, вышел за дверь.
Разве можно перерасти то, что любил когда-то в юности? Ты просто зарываешь его поглубже, как Нейтан свои луковицы, и оно ждет там, в темноте, возвращения теплых дней. Когда-то я любила путешествия, радовалась, открывая для себя новые места. Я любила рисовать, мои старые альбомы для эскизов лежали в нижнем ящике моего стола. Я не переросла все это, я просто похоронила его, у меня больше не было времени.
Позже, когда я уже дремала в постели, Нейтан пробормотал:
– Я отметил в календаре дату. Нас пригласили на новоселье в каких-то числах апреля.
– На какое новоселье?
«Что вылетело у меня из головы на этот раз?»
– Новые жильцы въезжают в Норт-Кэнонри; приглашение лежало утром на коврике у двери. Белая карточка из плотной бумаги. Я думал, ты видела.
Вот почему горел свет в тех окнах сегодня вечером – новые обитатели, должно быть, уже заселились.
– И что там было?
– Какая-то двойная фамилия, Офелия Форбс… что-то там… почтет за честь видеть вас… В таком духе. Канапе и шампанское.
Офелия. Бледное тело и запрокинутая голова. Офелия с картины Милле с раскинутыми в стороны руками и открытым ртом, в мокрой одежде, с цветами в волосах. Утопленница. Ее лицо проникло в мой сон, превращаясь в бледное лицо Лиззи, наполовину скрытое водой. Глаза дочери смотрели на меня все еще яростно. Я проснулась в ужасе, хватая ртом воздух, но мерное дыхание Нейтана меня успокоило. Я положила руку на его спину. Страсть не имеет значения; солидарность, поддержка – вот что главное в долгом браке. И верность.
– Мне повезло, – прошептала я. – Я счастливица.
