Джоанн Харрис
Леденцовые туфельки
Глава 7
9 ноября, пятница
Сегодня я опять поссорилась с Сюзи. Не знаю, почему мы так часто ссоримся, я хочу с ней дружить, но чем больше я стараюсь, тем это труднее. На этот раз она прицепилась к моим волосам. Еще новости! Она считает, что мне надо их выпрямить!
Я спросила зачем.
Но Сюзанна только плечами пожала. Мы с ней одни остались в библиотеке во время большой перемены – остальные пошли в магазин покупать сладости, – а я надеялась списать задание по географии, но раз Сюзи захотелось поговорить, остановить ее совершенно невозможно.
– Странно они как-то выглядят, – пояснила она. – Как у африканки.
Мне было безразлично, как выглядят мои волосы, о чем я ей и сообщила.
Сюзи тут же презрительно вытянула губы трубкой – она всегда так делает, если ей кто-то перечит, – и вкрадчивым тоном спросила:
– Но… твой отец ведь, по-моему, чернокожим не был? Или все-таки был?
Я покачала головой, чувствуя себя лгуньей. Сюзанна считает, что мой отец умер. Но насколько я знаю, он вполне мог быть и чернокожим. Как вполне мог быть и пиратом, и серийным убийцей, и королем…
– Видишь ли, некоторые могут подумать…
– Если «некоторые» – это Шанталь…
– Нет! – резко возразила Сюзанна, но ее розовое лицо еще сильнее порозовело, и в глаза мне она старалась не смотреть. – Послушай, – и она обняла меня за плечи, – ты у нас в школе новенькая. И мы тебя совершенно не знаем. Все остальные ребята из нашего класса вместе учились еще в начальной школе. И все давно научились соответствовать…
«Научись соответствовать». У меня была одна учительница, которую звали мадам Дру, – там, еще в Ланскне, – которая очень любила повторять именно эти слова.
– А ты не такая, как мы, – припечатала меня Сюзи. – Я все старалась тебе помочь…
– Как же, старалась ты! – фыркнула я, вспомнив о задании по географии и о том, что я никогда, никогда не смогу делать то, что хочу, пока она рядом, потому что всегда главное – ее забавы, ее проблемы; и это она говорит мне: «Анни, пожалуйста, перестань за мной таскаться», стоит поблизости появиться кому-то более сто́ящему.
Она понимала, что я вовсе не собиралась ее обижать, но все равно сразу напустила на себя обиженный вид и, как взрослая, гордым жестом откинула назад волосы (между прочим, выпрямленные), а потом заявила:
– Ну что ж, если ты даже слушать меня не желаешь…
– Ладно, – смирилась я, – говори: что еще во мне не так, как надо?
Она пару секунд смотрела на меня. Но тут прозвенел звонок на урок, и она, ослепительно улыбнувшись, сунула мне в руку сложенный листок бумаги.
– Вот. Я составила список.
Я прочитала этот список в кабинете географии. Месье Жестен рассказывал нам о Будапеште, где мы с мамой когда-то тоже недолго жили, хотя теперь я уже почти ничего не помню. Помню только реку, снег и старый квартал, который отчего-то кажется мне очень похожим на Монмартр – там были такие же извилистые улочки, крутые лестницы и старый замок на невысоком холме. Список Сюзи своей пухлой аккуратной рукой написала на половинке листка, выдранного из ученической тетради. В нем содержались самые разнообразные советы: как улучшить свою внешность (волосы выпрямить, сделать маникюр, ноги побрить и постоянно иметь при себе дезодорант); как одеваться (не надевать носки с юбкой, носить светло-розовое, а не оранжевое); что читать (книжки для девочек хорошо, а книжки для мальчиков плохо); какие фильмы смотреть и какую музыку слушать (слушать следует только самые последние хиты); что смотреть по телевизору и что искать в интернете (как будто у меня есть компьютер!); как проводить свободное время и какой марки мобильный телефон надо приобрести.
Я сперва решила, что это просто очередная шутка, но после школы, встретившись с Сюзи на остановке автобуса, поняла, что она отнюдь не шутила.
– Ты должна попытаться, – заявила она. – Иначе все будут говорить, что ты какая-то странная…
– Я не странная, – сказала я. – Я просто…
– Не такая, как все.
– А что плохого в том, чтобы быть не такой, как все?
– Знаешь, Анни, если ты хочешь, чтобы у тебя были друзья…
– Да настоящим друзьям плевать на такие вещи!
Сюзи побагровела. С ней это часто случается, когда она злится, и такой цвет лица ужасно выглядит в сочетании с ее рыжей шевелюрой.
– Ну и ладно, а мне не плевать! – прошипела она и отвернулась, устремив свой взгляд в начало очереди.
Видите ли, существуют определенные правила того, как следует стоять в очереди на автобус, точно так же есть правила того, как входить в класс или выбирать себе партнеров во время игры. Мы с Сюзи стояли примерно в середине очереди, а впереди девочки из «списка А» – те, кто играет в баскетбол за честь школы; все они были старше нас; такие девчонки уже вовсю пользуются губной помадой, закатывают школьные юбки за пояс, чтоб стали короче, и, стоит им выйти за ворота школы, закуривают «Житан». Там же были и мальчишки – лучшие из лучших, самые симпатичные, тоже члены спортивных команд; все они ходят с поднятым воротником, а волосы укладывают с помощью геля.
Там же стоял и один новый мальчик из нашего класса, его зовут Жан-Лу Рембо. Сюзанна по нему просто с ума сходит. Шанталь он тоже очень нравится – хотя сам-то он, по-моему, ни на ту ни на другую внимания особого не обращает и никогда не участвует ни в одной из тех игр, которые они затевают. Я сразу поняла, что у Сюзанны на уме.
Всякие там чудики и неудачники, разумеется, стоят в самом конце. Ну и чернокожие, конечно; эти живут по ту сторону Холма, всегда держатся вместе и ни с кем из нас не разговаривают. За чернокожими пристроились: Клод Мёнье, который очень сильно заикается, Матильда Шагрен, она страшно толстая, а за ними – девочки-мусульманки, их в школе около дюжины, они тоже держатся вместе, и это они в начале четверти подняли такой шум из-за запрета носить головные платки. Они и сейчас все в платках: надевают их сразу же, как только выйдут за ворота школы, хотя в школе им носить платки не разрешают. Сюзи считает, что зря они, дуры такие, носят эти платки, потому что им надо быть как все, если они и впредь намерены жить в нашей стране, – но это она просто повторяет слова Шанталь. Я, например, совершенно не понимаю, почему вокруг этих несчастных платков вообще столько шума, ну чем они отличаются от другой одежды – скажем, от маек или джинсов? По-моему, каждый сам выбирает, что ему носить.
А Сюзи по-прежнему пялилась на Жана-Лу. Он высокий и, по-моему, довольно симпатичный, у него черные волосы и челка в пол-лица. Ему двенадцать лет – он нас всех на год старше и вообще-то должен был бы учиться в следующем классе. Сюзи говорит, что он остался на второй год, а по-моему, он очень способный и в классе один из лучших. Жан-Лу очень многим девчонкам нравится, но сегодня мне показалось, что он просто из кожи вон лезет, чтобы выглядеть крутым: прислонился к столбу на остановке и все вокруг изучает в объектив своей маленькой цифровой камеры, с которой, похоже, вообще не расстается.
– Ах, боже мой! – вздохнув, прошептала Сюзи.
– Послушай, – предложила я ей, – может, тебе хоть раз все-таки поговорить с ним по-человечески?
Она тут же яростно на меня зашикала, а Жан-Лу быстро глянул в нашу сторону – мол, что это за шум? – и снова уткнулся в объектив. Сюзи, покраснев еще сильнее, пискнула, нырнув в капюшон своего анорака:
– Он на меня посмотрел! – и повернулась ко мне, тараща глаза от возбуждения. – Слушай, я собираюсь сделать себе «перышки». Я знаю хорошую парикмахерскую, там Шанталь стрижется и красится. – Сюзи так стиснула мою руку, что мне стало больно. – Если хочешь, пойдем вместе. Я буду делать «перышки», а тебе волосы могут выпрямить…
– Оставь мои волосы в покое, – сказала я.
– Давай, Анни! Это же будет клево! И потом…
– Я сказала, оставь мои волосы в покое! – Теперь я уже по-настоящему начинала сердиться. – Чего ты к ним привязалась?
– Ах, ты совершенно безнадежна! – раздраженно воскликнула Сюзи. – Ты же выглядишь как ненормальная! Неужели тебе все равно?
Это она тоже отлично умеет. Задать совершенно ненужный вопрос, который на самом деле вопросом вовсе и не является.
– А чего мне беспокоиться?
Я пожала плечами, хотя от гнева у меня даже в носу щипало, как будто чихнуть хочется, я понимала: еще немного – и гнев мой все-таки прорвется наружу, хочу я этого или нет. И тут я вспомнила, о чем говорила мне Зози в «Английском чае», и мне страшно захотелось сделать что-нибудь такое, чтобы с физиономии Сюзанны слетело это самодовольное выражение. Нет, причинять ей вред я вовсе не собиралась, но проучить ее, безусловно, следовало.
Спрятав за спину руку, я скрестила пальцы в магическом жесте и мысленно сказала Сюзанне…
«Посмотрим для разнообразия, как тебе это понравится».
И мне показалось, что я мельком успела увидеть, как переменилось вдруг лицо Сюзи, как странно блеснули ее глаза, и сразу, прежде чем я смогла как следует что-либо рассмотреть, все стало как прежде.
– Пусть я лучше буду ненормальной, чем жалким клоном! – заявила я.
Повернулась и пошла в конец очереди. Все так и уставились на меня, а Сюзи застыла с выпученными глазами на прежнем месте, сразу став ужасно некрасивой, даже уродливой со своими рыжими волосами, багровым лицом и разинутым от изумления ртом.
Я спокойно поджидала прибытия автобуса, пытаясь понять, хотелось мне, чтобы она пошла за мной, или нет. Возможно, я рассчитывала, что она сразу прибежит, но этого не произошло, а в автобусе она села рядом с Сандрин и ни разу в мою сторону даже не посмотрела.
Придя домой, я попыталась рассказать об этом маме, но она оказалась очень занята – одновременно разговаривала с Нико, перевязывала лентой коробку с ромовыми трюфелями и готовила для Розетт какую-то еду, а я еще, как назло, не могла найти нужных слов, чтобы рассказать о своих переживаниях.
– Просто не обращай на них внимания, – сказала она наконец, наливая молоко в медную кастрюльку. – Вот, присмотри, пожалуйста, за молоком, хорошо, Нану? Просто чуточку помешивай – и все, а я пока на этой коробке бант сделаю…
Она держит все, что нужно для приготовления горячего шоколада, в шкафчике у задней стенки кухни. А на передней стенке висят медные миски, сковородки и несколько сверкающих формочек, чтобы делать из шоколада всякие фигурки; на столе стоит гранитная ступка с пестиком для растирания зерен. И в общем, сейчас она почти ничем этим не пользуется, а большую часть всякой старинной утвари и вовсе спрятала в подвал, потому что еще до того, как умерла мадам Пуссен, крайне редко готовила что-нибудь такое, особенное, как раньше.
Но для горячего шоколада у нее время всегда находится, она готовит его с молоком, с тертым мускатным орехом, с ванилью, с перцем чили, с коричневым сахаром и с кардамоном, а шоколад использует только чистый, семидесятипроцентный – только такой, по ее словам, и стоит покупать. Вкус у сваренного ею шоколада богатый и чуточку горьковатый, как у карамели, когда она начинает подгорать. Перец придает ему остроты – это очень легкий, совершенно особый привкус, а специи – «церковный» аромат, отчего-то напоминающий мне Ланскне и те вечера, когда мы сидели с ней вдвоем в своей квартирке над магазином, и Пантуфль был рядом со мной, и на столике – точнее, на перевернутом ящике из-под апельсинов – горели свечи.
Здесь, конечно, мы ящиками из-под апельсинов не пользуемся. В прошлом году Тьерри полностью обновил нам кухню. В общем, правильно. В конце концов, это же он здесь хозяин, и денег у него много, да и порядок он в своем доме вроде бы обязан поддерживать. Но мама отчего-то вдруг засуетилась, принялась готовить ему на новой кухне какой-то особенный обед. Господи, как будто у нас никогда раньше не было кухни! В общем, теперь у нас даже кружки на кухне новые, и на них причудливым шрифтом написано «Шоколад». Тьерри купил их – по одной для каждый из нас и еще одну для мадам Пуссен, – хотя сам-то он горячий шоколад совсем не любит (это я точно знаю, потому что он всегда кладет туда слишком много сахара).
Раньше я всегда пила из своей собственной кружки, которую подарил мне Ру, – пузатой, красной, чуточку щербатой, с нарисованной на ней буквой «А», что значит «Анук». Но теперь ее больше нет; и я даже не помню, что с ней случилось. Возможно, она разбилась или мы ее где-то оставили. Впрочем, не важно. Все равно я шоколад больше не пью.
– Сюзанна говорит, что я странная, – сказала я, когда мама вернулась на кухню.
– Никакая ты не странная, – ответила она, растирая стручок ванили. Шоколад был уже почти готов и тихонько булькал в кастрюльке. – Хочешь? – предложила она мне. – Хорошо получилось.
– Нет, спасибо.
– Ну как хочешь.
Она отлила немного в чашку для Розетт и добавила туда сливки и шоколадную стружку. Выглядело очень аппетитно, а пахло еще лучше, но я постаралась, чтобы она не заметила, как мне хочется отведать ее шоколада. Сунув нос в буфет, я обнаружила там половинку круассана, оставшуюся от завтрака, и немного варенья.
– Не обращай ты внимания на эту Сюзанну, – сказала мама, наливая себе шоколад в кофейную чашечку. Я заметила, что ни она, ни Розетт кружками с надписью «Шоколад» не пользуются. – Мне такие, как она, хорошо знакомы. Постарайся лучше подружиться с кем-нибудь другим.
Легко сказать – постарайся подружиться! – думала я. Да и какой смысл стараться? Все равно ведь никто со мной дружить не захочет. У меня уродские волосы, уродская одежда, и сама я уродина…
– С кем, например? – спросила я.
– Ну, я не знаю. – В голосе у нее послышалось нетерпение, и она принялась убирать в шкафчик специи. – Ведь наверняка же есть кто-то, с кем ты ладишь.
Но я же не виновата, что это они со мной не ладят! Почему мама думает, что все дело именно во мне? Что это со мной так трудно ладить? Дело в том, что она-то никогда по-настоящему в школу и не ходила – она говорит, что всему училась на практике, – а потому и знает о школе только то, что прочла когда-то в детских книжках или увидела через забор. Поверь, мама, по ту сторону забора, на школьном дворе идет совсем другая игра, далеко не такая замечательная, как, например, хоккей!
– Ты что-то еще хочешь мне сказать?
И снова это нетерпение в голосе, и этот тон, в котором так и слышится: «Ты должна быть благодарной, ведь я столько труда положила, чтобы привезти тебя сюда, отправить в хорошую школу, спасти от той жизни, какую вела я сама…»
– Могу я тебя кое о чем спросить? – решилась я.
– Конечно, Нану. А в чем дело?
– Мой отец был чернокожим?
Она вздрогнула – едва заметно, я бы и внимания на это не обратила, но аура ее так и вспыхнула.
– Так Шанталь из нашего класса считает.
– Правда?
Мама отрезала Розетт кусочек хлеба. Хлеб, нож, пролитый шоколад. Розетт крутит хлеб в своих крошечных обезьяньих лапках. У мамы на лице застыло выражение крайней сосредоточенности. И невозможно понять, о чем она сейчас думает. И глаза у нее черные-черные, чернее самой черной Африки, и прочесть по ним что-либо нельзя.
– А что, это имело бы для тебя какое-то значение? – спросила она наконец.
– Не знаю, – буркнула я, пожав плечами.
Она вдруг повернулась ко мне и на мгновение словно стала той, прежней, которой всегда было плевать, что о ней думают другие.
– Видишь ли, Анук, – медленно промолвила она, – я довольно долго считала, что тебе вообще никакой отец не нужен. Мне казалось, что мы с тобой всегда будем только вдвоем, как это было и у меня с моей матерью. А потом появилась Розетт, и я подумала: что ж, может, все-таки стоит…
Она не договорила и улыбнулась. А потом так ловко сменила тему, что я далеко не сразу догадалась: она и не думала ее менять – это как в том ярмарочном фокусе с шариком и тремя наперстками.
– Ты ведь к Тьерри хорошо относишься, верно? – спросила она.
Я снова пожала плечами:
– Ну да, он ничего.
– Я так и думала. Он-то тебя любит…
Я откусила кусочек круассана. Розетт, сидя на маленьком стульчике, играла, уже успев превратить свой ломтик хлеба в самолет.
– Дело вот в чем: если кому из вас он не нравится…
Тьерри и в самом деле не особенно нравится мне. Он слишком громогласный, пропах своими сигарами и вечно прерывает маму, когда она говорит, меня называет jeune fille, словно это какая-то шутка, а Розетт вообще не воспринимает и ничего не может понять, если она пытается что-то объяснить ему знаками. А еще он любит повторять всякие длинные слова и разъяснять их значение, как будто я никогда раньше таких слов не слышала!
– Он ничего, – вяло повторила я.
– Тогда… В общем, Тьерри хочет на мне жениться.
– И давно? – спросила я.
– Впервые он заговорил со мной об этом еще в прошлом году. Но я ответила, что пока что не хотела бы ни с кем связывать свою судьбу, что у меня сейчас хватает забот и с Розетт, и с мадам Пуссен, и он сказал, что с удовольствием подождет. Но теперь мы остались одни…
– Ты ведь не сказала ему «да»? Не сказала?
Я выкрикнула это слишком громко, и Розетт тут же закрыла уши руками.
– Все слишком сложно.
Голос у мамы звучал устало.
– Ты всегда так говоришь!
– Это потому, что всегда все действительно очень непросто.
Но почему? Не понимаю. По-моему, все ясно. Она никогда раньше не была замужем, верно? Ну и с какой стати ей теперь-то замуж выходить?
– В нашей жизни многое переменилось, Нану, – сказала она.
– Многое – это что, например?
Мне действительно хотелось понять.
– Например, то, как обстоят дела с нашей chocolaterie. За аренду уплачено до конца года, но потом… – Мама вздохнула. – Сохранить ее будет нелегко. А просто так брать деньги у Тьерри я не могу. Хотя он все время их мне и предлагает. Это было бы неправильно. Вот я и подумала…
Я так и знала: что-то такое случилось. Только я думала, что мама печалится из-за мадам Пуссен. Теперь-то ясно: печалится она из-за Тьерри и опасается, что я могу расстроить их планы.
Их планы… Я легко могла себе представить, как все это будет выглядеть: мама, папа и две девочки в стиле историй графини де Сегюр. Мы бы ходили в церковь, каждый день ели бы steack-frites[31], носили бы одежду, купленную в галерее Лафайет. На письменном столе у Тьерри стояла бы фотография – профессионально выполненный портретный снимок: я и Розетт, разряженные в пух и прах.
Не поймите меня неправильно; я же сказала: он ничего. И все же…
– Ну? – спросила мама. – Ты что, язык проглотила?
Я откусила еще кусочек круассана и выдавила из себя:
– Да не нужен он нам.
– Но кто-нибудь нам обязательно нужен! Я думала, что ты хотя бы это поймешь. Тебе нужно учиться, Анук. Тебе нужен нормальный дом… отец…
Не смешите меня. Отец? Да ладно! Она же всегда говорила: «Ты сама выбираешь себе семью». Но разве она предоставляет мне возможность выбора?
– Анук, – сказала она, – я делаю это для тебя…
– Да как угодно.
Я пожала плечами и отправилась доедать свой круассан на улицу.
Глава 8
10 ноября, суббота
Утром я зашла в chocolaterie и купила коробку «пьяной вишни». Янна была там, и при ней малышка. Покупателей, кроме меня, не было, но она почему-то заторопилась, увидев меня, и, по-моему, ей стало немного не по себе, да и конфеты, когда я их попробовала, оказались самыми обыкновенными.
– Когда-то я сама такие конфеты делала, – сказала Янна, вручая мне перевязанную бумажной лентой коробку. – Но с «пьяной вишней» всегда столько возни, а времени у меня в обрез. Надеюсь, вам понравится.
Я с притворной жадностью сунула одну конфету в рот.
– Мечта! – воскликнула я, хотя вишня напоминала скорее маринованную, а не «пьяную».
На полу за прилавком Розетт что-то тихонько напевала, стоя на четвереньках среди разбросанных карандашей и листков разноцветной бумаги.
– Она разве в детский садик не ходит?
Янна покачала головой.
– Я предпочитаю сама за ней присматривать.
Что ж, это заметно. Впрочем, заметно и кое-что еще, особенно когда как следует приглядишься. За этой небесно-голубой дверью скрывается множество вещей, которых обычные покупатели просто не замечают. Во-первых, помещение старое и явно требует ремонта. Витрина, правда, оформлена вполне симпатично – разными хорошенькими баночками и коробочками, да и стены в магазине выкрашены веселой желтой краской, но сырость все равно не скроешь, она притаилась в углах и под полом и свидетельствует о нехватке и времени, и денег. Хотя, конечно, они кое-что предприняли, чтобы это скрыть: тонкая, похожая на паутину золотистая надпись как бы случайно оказалась именно в том месте, где на стене больше всего трещин, приветливо мерцает дверь, воздух пропитан роскошными ароматами, обещающими нечто гораздо большее, чем эти второсортные шоколадки.
Попробуй. Испытай меня на вкус.
Левой рукой я незаметно начертала в воздухе магический знак – Глаз Черного Тескатлипоки. И тут же вокруг заполыхали цвета, подтверждавшие мои первоначальные подозрения. Это, безусловно, проявлялась чья-то волшебная сила, но вряд ли Янны Шарбонно. У этого многоцветного сияния слишком молодой, наивный, взрывной оттенок, что свидетельствует о душе, еще необученной.
Анни? А кто еще? Неужели ее мать? Ну что ж. В ней действительно есть нечто такое, что не дает мне покоя, хотя я заметила это лишь однажды – в самый первый день, когда она открыла дверь, услышав свое имя. Тогда у нее и аура была ярче; и что-то подсказывает мне: те яркие цвета вообще ей свойственны, хоть она и старается это скрыть.
Розетт по-прежнему рисовала на полу, напевая свою простенькую песенку. «Бам-бам-баммм… Бам-бадда-баммм…»
– Идем, Розетт. Тебе пора спать.
Но Розетт даже головы не подняла. Только пение стало чуть громче; теперь она сопровождала его еще и ритмичным постукиванием ножки, обутой в сандалию. «Бам-бам-бамм…»
– Ну хватит, Розетт, – ласково сказала Янна. – Давай-ка уберем твои карандаши.
Розетт и на это предложение никак не отреагировала.
– Бам-бам-бамм… Бам-бадда-бамм… – И под это пение ее аура из нежно-золотистого цвета осенних хризантем превратилась в ярко-оранжевую, и она со смехом протянула ручонки, словно пытаясь поймать в воздухе падающие лепестки. – Бам-бам-бамм… Бам-бадда-бамм…
– Тише, Розетт!
Вот теперь я отчетливо почувствовала, до какой степени Янна напряжена. И напряжение это свидетельствовало не столько о растерянности – из-за того, что дочка не желает ее слушаться, – сколько о приближающейся опасности. Она подхватила Розетт, которая продолжала беззаботно, как птичка, напевать, и, слегка сдвинув брови, извинилась передо мной.
– Вы уж нас простите. Она всегда так, когда переутомится. Просто ей спать пора.
– Ничего страшного. Она у вас такая умница, – сказала я.
С прилавка вдруг упала кружка с карандашами. И карандаши покатились по полу во все стороны.
– Бам, – сказала Розетт, указывая на рассыпавшиеся карандаши.
– Извините, но мне нужно поскорее уложить дочку. – Янна начинала нервничать. – Она, если днем не поспит, к вечеру становится просто неуправляемой.
Я снова посмотрела на Розетт: ни переутомленной, ни слишком возбужденной она мне вовсе не показалась. А вот мать ее выглядела действительно усталой, даже измученной. В лице ни кровинки, и эта стрижка – слишком резкое каре – ей совсем не идет, и дешевый черный свитер тоже, она в нем кажется бледной как смерть.
– Вы хорошо себя чувствуете? – участливо спросила я.
Она кивнула.
Лампочка в единственном светильнике у нее над головой вдруг замигала. Ох уж эти старые дома! Вечно в них проводка никуда не годится.
– Вы уверены? Что-то вы побледнели.
– Просто голова болит. Ничего страшного.
Знакомые слова. Сильно сомневаюсь, что она говорит правду: она так прижимает девочку к себе, словно боится, что я могу ее выхватить.
А вы как думаете? Могу? Я дважды была замужем (хотя оба раза под чужим именем), но мне ни разу даже в голову не пришло обзавестись ребенком. Я слышала, что с детьми столько хлопот и всяких сложностей, да и работа моя ни в коем случае не позволяет мне таскать за собой лишний багаж.
И все же…
Я незаметно шевельнула пальцами, изобразив в воздухе символ бога Шочипилли[32]. Среброязыкий Шочипилли, бог сновидений и пророчеств. Не то чтобы меня так уж особенно интересовали пророчества. Но даже ни к чему не обязывающая беседа может порой дать весьма полезные плоды, а для таких, как я, любая информация – драгоценная валюта.
Магический символ повисел, сверкая, в темном воздухе секунду или две и растаял, точно колечко серебристого дыма.
Какое-то время все было по-прежнему.
В общем-то, если честно, я ничего особенного и не ожидала. Но меня разбирало любопытство, и, кроме того, неужели она не даст мне хотя бы крошечного удовлетворения после всех моих усилий?
В общем, я снова изобразила символ Шочипилли, шепчущего бога, раскрывающего секреты и обеспечивающего доверие. И на этот раз результат превзошел все мои ожидания.
Во-первых, сразу же вспыхнули все цвета ее ауры. Не слишком сильно, но достаточно ярко, точно пламя в газовой горелке, когда чуть повернешь ручку. И почти в тот же миг солнечное настроение Розетт резко переменилось. Она стала выгибаться на руках у матери, отталкивая ее, вырываясь и протестуя. А та лампочка, что все время мигала, вдруг взорвалась с неожиданно резким звуком, а в витрине рассыпалась пирамидка из жестянок с печеньем – причем с таким грохотом, который и мертвого разбудил бы.
Янна Шарбонно пошатнулась, потеряла равновесие и, невольно шагнув вбок, ударилась бедром о прилавок.
На прилавке стоял небольшой открытый поставец с хорошенькими хрустальными тарелочками, полными засахаренного миндаля в розовых, золотых, серебряных и белых обертках. Поставец покачнулся, Янна инстинктивно придержала его, но одна из тарелочек все же упала на пол.
– Розетт!
Янна чуть не плакала.
Я услышала, как тарелочка со звоном разбилась, а конфеты разлетелись по терракотовым плиткам пола.
Но на пол я не смотрела: я не сводила глаз с Янны и Розетт – аура девочки теперь так и пылала, мать же ее застыла, точно каменное изваяние.
– Давайте я помогу.
Я наклонилась и стала собирать конфеты и осколки.
– Нет, прошу вас…
– Да я уже все собрала.
Я чувствовала, как сильно она напряжена, почти готова взорваться. И уж конечно, не из-за разбитого блюдца – насколько я знаю, такие женщины, как Янна Шарбонно, не станут рвать на себе волосы из-за какой-то стекляшки. Зато курок может спустить любая, самая неожиданная мелочь: неудачный день, головная боль, доброта незнакомого человека.
И тут я краем глаза увидела существо, скорчившееся под прилавком.
Оно было очень ярким, золотисто-оранжевым и казалось нарисованным чьей-то неумелой рукой, но по его длинному изогнутому хвосту и ясным маленьким глазкам я достаточно легко догадалась, что это, видимо, некая разновидность обезьянки. Я резко повернулась, чтобы как следует рассмотреть ее мордочку, но она оскалилась, продемонстрировав мне свои острые клыки, и мгновенно растворилась в воздухе.
– Бам, – сказала Розетт.
Воцарилось долгое молчание.
Я взяла в руки «разбитую» тарелочку – хрустальную, из Мурано[33], с изящными желобками по краям. Но я же слышала, как она разбилась – взорвавшись, точно шутиха, – и как ее осколки шрапнелью рассыпались по плиткам пола! И все же я держала в руках совершенно целую тарелку. Словно ничего и не случилось!
«Бам», – подумала я.
Под ногами у меня все еще похрустывали конфеты – точно кто-то их грыз. Теперь уже Янна Шарбонно молча наблюдала за мной, и это опасное молчание окутывало нас все плотнее, точно шелковый кокон.
Я могла бы сказать: «Ах, как удачно» – или просто без единого слова поставить тарелочку на прилавок, но я понимала: теперь или никогда. «Нанеси удар сейчас, когда она почти не сопротивляется, – сказала я себе. – Возможно, второй такой возможности тебе уже не представится».
Так что я посмотрела Янне прямо в глаза, направив на нее всю мощь своих чар, и сказала:
– Ничего страшного. Я знаю, что вам сейчас нужно.
Она слегка вздрогнула, застыла, но глаз не отвела, на лице ее было написано неповиновение и высокомерное непонимание.
А я взяла ее за руку и с нежной улыбкой пояснила:
– Горячий шоколад! Горячий шоколад по моему особому рецепту. С перцем чили, мускатным орехом и арманьяком; добавим также щепотку черного перца. Ладно, ладно, не спорьте. И малышку возьмите с собой.
Она молча последовала за мной на кухню.
Итак, я своего добилась.
