Джон Ширли
И пришел Город
– Он был накачан наркотой, Коул. Накачанный параноик. Был готов выстрелить в любого, кто выйдет из лифта.
– Даже если так, надо было найти какой-то другой способ с ним сладить, чем…
– Надо было, но не вышло. – Голос Города стал заметно громче, резче. Пьяница пошевелился и что-то прохныкал во сне.
– Послушай, я не могу идти на такие дела, я… я не могу брать за них ответственность. Не имею права выносить всем этим людям приговор и просто их сметать. Мне не нравится ни то, как это выглядит, ни то, какое это вызывает ощущение… – Коул замолк; горло жгли слезы. Он плакал – медленно, мучительно. Где-то сзади издавали стоны автомобили. Коул оглянулся по обе стороны – нигде никого.
– Это должно было случиться, Коул. Ты пережил момент истины. Это начинается с боли, страха и смятения, и только потом начинаешь осознавать и себя, и свою роль и приходишь к пониманию.
– Нет уж! Такое я совершенно не понимаю.
– Коул, не ты стрелял в этих людей. Это сделал я. Возможно, просто использовав для этого твои руки. Ты был моим орудием. Хотя на самом деле это был мой выбор и моя ответственность…
– Но у меня есть – по крайней мере, должен быть свой выбор, становиться или нет этим твоим сраным орудием!
– Не-а. Нет, Стью, этот самый выбор был сделан уже давным-давно. Ты был избран, и в то же время ты сам вызвался. Ты согласился быть частью меня, моим волеисполнителем уже задолго до того, как увидел меня в своем клубе. И вот он, крайне важный вопрос, Стью: а кто такой я? Кто, как ты считаешь?
Коул помедлил, колеблясь.
– Ты… бессознательное города. Коллективное. Каким-то образом сведенное воедино. По крайней мере, так Кэтц говорит.
– А что, довольно близко. Но вдумайся: что под этим подразумевается? Я осуществляю попранные желания всех людей в этом городе. Втайне они боятся МТФ, БЭМ, всей этой тотальной компьютеризации и глобализации. Они живут в страхе перед кучкой людей, постепенно, но неуклонно прибирающей к рукам все большую власть. Вопреки тому, что внешне, сознательно большинство это якобы одобряет, подсознательно оно стремится этому воспротивиться, все вернуть назад. И для этой цели все они создали меня и выбрали тебя быть моим орудием. И это они застрелили Гульярдо, Стью. И они перебили тех шнырей-активистов на улице. Ты же сам всегда был за то, чтобы дать власть большинству, дать людям возможность самовыражаться коллективно. Ты всегда был на их стороне. Ныне ты просто исполняешь их команды. Ты их дитя. А они – твоя семья.
Коул призадумался. А ведь действительно. В подкорке словно произошло включение. Получается вполне логично. Неважно, насколько прав или не прав Город в моральном смысле. Суть в том, что действия его, Коула, в тот вечер были оправданны. И кровь на руках не у него одного. Вина делится со всеми вокруг. Кто посмеет осудить всех? Сделалось легче. Коул снова вздрогнул, но на этот раз от облегчения.
– Ладно, – произнес он.
– Будут моменты, – продолжал Город, – когда тебя вдруг охватит сомнение – в них, во мне – и ты захочешь выйти из игры. Может, даже прямо в эту ночь. Однако теперь ты знаешь, как со всем этим надо поступать. Этот миг пройдет. Не позволяй никому играть на своем чувстве вины, Коул.
О ком это он – о Кэтц?
Опять затрещали помехи и пошла мяукать пустопорожняя музыка.
Голос Города пропал.
Но его присутствие по-прежнему чувствовалось, до осязаемости плотное, в скоплении обступивших Коула зданий.
Коул шел, непринужденно улыбаясь. Напряжение сменилось ощущением пьянящей легкости. Он подумал о своем клубе и, повернув за угол, пошел в направлении «Анестезии».
Он сменил направление, как меняет его мысль, устремляясь к полному осознанию какой-то идеи или к давнему воспоминанию. Город представлял собой некий гигантский ум – матрицу идей и концепций, воплощенных в бетон и асфальт. И сам он был центром сознания, что бродило по этому уму, тронув для начала одну идею – конкретного пятачка в городе, потом еще и еще, перемещаясь по четко выстроенной конфигурации улиц, переходящих одна в другую, словно череда свободных ассоциаций.
Как никогда чувствовал он себя частью ума Города.
– Эй, Стью!
Коул отвлекся и увидел Кэтц, стоящую возле входа в клуб. Коул улыбнулся и помахал ей рукой. Она, похоже, испытала облегчение. Подойдя, взяла его за руку, и вместе они вошли в общий гам ночного клуба. По молчаливому взаимному согласию они болтали о чем угодно, обо всем подряд – исключая Город и мертвых людей в Пирамиде.
Они прошли в заднюю комнату, где Коул налил ей и себе по пиву. Разговаривали о музыке, о публике, и мало-помалу все вроде забывалось.
Лишь иногда в тоне Кэтц проскальзывал укор. Она боролась с собой, пытаясь не поднимать больных тем. И Коул почувствовал, как неприязнь к себе начинает возвращаться. «Это дело не моих рук, – внушал он сам себе. – Все в городе решили за меня».
Встал, потянулся, сказал, что ему надо бы заняться работой. Кэтц кивнула, глядя в пол. Коул вышел в зал.
На час-другой он с головой ушел в работу. Смешивал коктейли, подавая их стозевному монстру; мыл стаканы, дежурил за кассой, протирал барную стойку; переставлял компакт-диски; проверял на подлинность кредитки, утихомиривал не в меру разгулявшихся; делал вид, что слушает анекдоты, которых из-за шума слышно не было; снова подавал напитки и так далее.
Иногда задания наслаивались одно на другое, и тогда приходилось действовать в духе образцового экспресс-бара – сновать туда-сюда под стать бильярдному шару, рикошетом отлетающему от боковых кромок. Подобная работа на редкость успокаивала, уподобляя Коула детали в механизме городской ночи, даря чувство, что он на своем месте.
Он все разливал напитки, смазывая шестерни гладко вращающейся машины субботнего улета, по-хозяйски озирая свое подернутое дымом, увенчанное отбликами зеркального шара королевство.
Жужжание аппаратов МТФ, позвякивание мойки, несмолкающее коловращение завсегдатаев – все сливалось в единый гул, своеобразный морской прибой.
Коул чувствовал себя капитаном клуба «Анестезия». Главврачом, назначающим очередную дозу веселого забвения в стопке или стакане, – и вот уже начинали забываться корчащиеся охранники и итальянец с порванным горлом на восемнадцатом этаже сейсмоустойчивого здания… Мысли об этом не возникали уже по полчаса кряду. А если и возникали, Коул твердил себе, что на курок нажал весь город целиком; я просто выполнял приказ.
Однако время от времени призма того здания вдруг меняла обличье, представая в виде пирамиды на старых долларовых банкнотах, со всевидящим недреманным оком наверху.
«Они начнут разыскивать меня, – вкрадывалась мысль, – когда вычислят, что Сэлмон никого не наводил. Я главный подозреваемый: они знают, что у меня есть причина их ненавидеть».
Поэтому Коул не особо удивился, когда в десять вечера, после того как группа Кэтц отыграла часовую программу, в двери вошли двое в серых костюмах и целенаправленно двинулись к стойке. На старшем были очки в золотистой оправе; узкое лицо казалось еще длинней за счет бакенбард, частично скрадывающих щеки. Второй был пониже ростом и моложе – смуглый, кареглазый, волосы ежиком; возможно, выходец из латинских кварталов.
– Коул? – осведомился тот, с бакенбардами. – Драммонд. – Он указал на себя, чуть заметно вскинув большой палец; небрежно кивнув на своего товарища, сказал: – Офицер Гулера. – И Драммонд предъявил свой жетон.
С улыбкой, не сходящей с лица, несмотря на движение губ, Гулера задал вопрос:
– Вы нас ожидали? Вас кто-то об этом предупреждал?
– Че-чего? – («Не заикайся!» – мысленно прикрикнул на себя Коул.) – Да ну, с какого еще перепугу. Хотя пару легавых я различу безошибочно. Вы же не просто по дороге сюда зашли.
Драммонда такой ответ, похоже, устраивал. Хотя Гулера переспросил:
– Не догадываетесь, о чем мы хотим с вами потолковать?
– Слушай, да хватит с ним в шарады играть, – перебил Драммонд раздраженно. – Парень не настолько глуп… Коул, вы что-нибудь слышали о происшествии с ребятками в Крокер-банке?
– С ребятками? – переспросил Коул с намеренно скучливым видом. – В смысле с подростками?
– Нет – с охранниками. Одному из них досталось особенно неприятным образом.
– Точно, более чем неприятным, – добавил Гулера, покачав головой и уже без улыбки. – Прямо через глаз, шлангом огнетушителя.
– Оп-па! Вот уж не позавидуешь. – Коул сглотнул, чтобы не поперхнуться. – И как вся эта хрень произошла? – спросил он с подобающей случаю брезгливой ухмылкой.
– Мы хотели спросить об этом вас, – сказал Гулера со значением.
– С чего это?
– Нас проинформировали, – пояснил Драммонд, – что вы задолжали тем людям уйму денег. Уйму. Тем самым, с восемнадцатого этажа здания. И были этим очень недовольны.
Коул чувствовал, что Драммонд его прощупывает, поминутно изучая малейшее движение на его лице, выражение глаз.
– Да, Драммонд, – ответил Коул. – Идеальный способ избавиться от долга – пойти в офис и повтыкать огнетушители охранникам в глаза. Прелесть. Наверно, какой-нибудь маньяк, блин, так и поступил бы. Если, допустим, у меня бы поехала крыша по поводу так называемого «долга» – а я не скрываю, что это меня бесит, – так вот, если бы я обалдел настолько, что пошел туда ставить всех на уши, я бы уж точно торчал тут и делал свою чертову работу через считанные часы после происшествия, а?
Пожав плечами и поджав губы, Гулера прищурился.
– Коул, как насчет прогуляться с нами до участка?
– Прошу извинить. Но без ордера – никак, – ответил Коул.
– Завтра к утру он у нас будет, – заверил Гулера.
В этот момент погас свет: Кэтц возобновила выступление. Теперь всем троим приходилось буквально вопить, чтобы перекричать рок-н-ор.
К радости Коула, свет убавился настолько, что Драммонд не мог теперь четко различать его лицо. Он подозревал, что растущий ужас (ничто не страшило его больше, чем перспектива камеры) может отразиться на его лице.
– Без ордера – никак, – еще раз повторил Коул. – Мне баром заниматься надо, а с висящим над головой долгом я должен стоять здесь и вкалывать, пока не наскребется нужная сумма. Уж это-то вы понимаете…
– Неважнецкий у тебя предлог, – подавшись вперед, нарочито металлическим голосом произнес Гулера.
– В том-то и дело, чересчур важнецкий, Гулера, – крикнул товарищу сквозь музыку Драммонд. – Так что до завтра, – кивнул он Коулу и вместе с насупленным Гулерой покинул бар.
Коул смешал себе коктейль.
– Это называется «подозрительное поведение», – бормотал он про себя, прихлебывая и глядя вслед полицейским. – Надо было пойти с ними. Или, может, пойти вдогонку и поотвечать на их вопросы? А, плевать.
Его внимание привлекла фигура, что отражалась в освещенном неоновыми огнями стекле, где помаргивала пивная реклама – расплывчатый силуэт, сливавшийся с отражениями посетителей бара. Он различался только тогда, когда отсвет логотипа «Коре» сменялся с желтого на красный. Моргнул красный: да, это был Город, в своей полушинели, неряшливой шляпе и очках-зеркалах.
Коул огляделся по сторонам. Нигде поблизости Города не было (за исключением, понятно, топографического понятия). Единственное, что было видимо, – это его отражение. Отражение, отбрасываемое, получается, никем. Тем не менее, Город смотрел на него и покачивал головой.
– Ты насчет полиции? – спросил Коул одними губами. – Надо пойти с ними говорить?
Силуэт Города еще раз покачал головой, мигнул и исчез.
Коул вернулся к работе. Когда закончилось выступление, к стойке подошла Кэтц.
– Я слышала голос Города в сценических мониторах. Он обращался ко мне.
У Коула похолодело внутри.
– Он хочет, чтобы мы… сделали для него что-то еще?
Кэтц кивнула.
– Он велел тебе подойти к платному телефону.
– Зачем? – Коул в сердцах кинул тряпку, которой протирал бокалы. – Ему что, сегодняшнего мало? С меня, знаешь, довольно. Мне этого на десять лет хватит.
Но к телефону все равно пошел.
Он снял трубку (аппарат был стенной, без экрана) и как мог, пригасил гуканье диско, заткнув себе пальцем свободное ухо. Прислушался. Город не заставил себя ждать, четко прорезавшись прямо поверх зуммера:
– С полицией не общайся, насколько это возможно. Я попытаюсь навести подозрение на другую их группировку. Триаду. Роскоу зафиксировал твой голос на видеозаписи, с камеры. Изображение я смог заблокировать, но запись звука не сумел. Поэтому есть вероятность, что они смогут тебя опознать, если завлекут в участок… А сейчас отправляйся на концерт «Праязыка» в «Мемориал Аудиториум». Активисты пытаются сорвать концерт, потому что группа отказывается подчиниться требованиям Союза поп-исполнителей, который находится под Сворой. Будем действовать по ситуации; посмотрим, какие откроются возможности. Подходи к южному входу, там я тебя проведу. Отправляйся не откладывая.
– Эй, слушай, я уже устал от всех этих «действий по ситуации»! – негодующе начал Коул. – Ты тогда сказал, что никто не пострадает, и вот… – он поспешно понизил голос, нервно оглянувшись через плечо, – и вот на тебе – трупы, причем двое из них были ни при чем. Как минимум двое. И не было никакой причины убивать того бедолагу огнетушителем. Ты мог просто его оглушить или… – Голос Коула, дрогнув, умолк. На том конце – ничего, кроме зуммера. Явное ощущение, что… – Город? -… что Город уже не слушает.
Коул швырнул пластмассовую трубку на рычаг; на его глазах она сорвалась и уродливым маятником болталась теперь на металлическом шнуре.
Кэтц стояла рядом, держа в руках пальто Коула.
– Я уже сказала Биллу, чтобы он тебя подменил, – сказала она. – Группа закончит без меня. На хрен все.
Коул медленно протянул руку к пальто. Внутри в три слоя лежал страх. Первый – что его убьют или схватят. Второй – за свой клуб, а вместе с ним за Кэтц. И третий уровень: немой ужас, снедающий его всякий раз при мысли, что он изначально лишен выбора, когда приходит время делать то, что велит ему Город…
Надев пальто, он следом за Кэтц тронулся к двери.
На двери южного входа в концертный зал висела цепь, и за входом никто не присматривал. Висячие замки на цепи Город, видимо, отомкнул загодя, так что оставалось лишь смотать цепь с дверных ручек. Дверь была заперта еще и изнутри, поэтому, когда Коул потянул, она не поддалась.
– Ну-ка, отойди, – велела Кэтц.
Коул послушался. Послышался двойной щелчок. Когда он потянул дверь снова, она была уже не заперта.
Коул, не рассчитав, распахнул дверь пинком. Они вошли в теплое, душное от дыма помещение: судя по всему, в холл возле туалетов. Бетонный коридор приглушенно резонировал с басом и ударными группы, орудующей сейчас на сцене по ту сторону стены. Причем сказать, что они вошли незамеченными, было никак нельзя.
Вдоль обеих стен в художественном беспорядке располагались компании панков и ангст-рокеров. Панки – сплошь в самодельной одежде, украшенной буйными гирляндами из цепочек и самых разнообразных ювелирных побрякушек, мишуры, пуговиц с булавками. Прикид (выдержанный в одном стиле, при этом – нет двух одинаковых) состоял из сочетаний броских, часто взаимоисключающих частей гардероба, отражающих полное неприятие массовой, компьютером сверстанной моды. Ангстеры носили в основном униформу – любую, хотя в особой чести была арестантская роба и одежда больничных пациентов. Тут и там выделялись небольшие группки в резине, черной коже, хромированных доспехах и каких-то вовсе немыслимых русалочьих одеяниях. Присутствовали пижонские закидоны. Безудержно дымящая сигаретами, косяками и алкалоидными палочками толпа посматривала на вошедших отрешенно. Впрочем, слышались и возгласы уважения; кто-то хохотнул: «Глянь, на шару проползли»; «Зашибись дверь обработали, молодцы ребята».
Панки (волосы шипастой копной, лица грубо размалеваны тушью – в основном загогулины долларов, символы анархии и черепа) вразвалочку потянулись ко вскрытому южному входу. Ангстеры – угрюмые, мрачноглазые, – наоборот, попятились, засунув руки в карманы и глядя исподлобья из-под своих крутых стрижек и бандан. Припанкованные девахи, выставив титьки с продетыми сквозь соски блескучими кольцами, с хихиканьем кивали друг дружке на Коула: «Э-э, старова-ат он для этого, да?» (причем сама фраза произносилась с сакраментальным, но сомнительным британским акцентом). Самолюбие Коула буквально изнывало.
Кэтц с дерзкой улыбкой взяла Коула за руку и повела направо, к ближнему от сцены входу в зал. Позади панки уже созывали бродящих снаружи корешей заваливать через халявный, столь кстати взломанный вход.
Кэтц была персоной скандально известной, ее бы непременно узнали, если б не маскарадная маска в пол-лица и косметика. На Кэтц были колготки, блузка с разрезом на правой груди, бурая летная куртка и шортики из черной кожи с заклепками. Волосы торчали мелкими пиками – в общем, готовый портрет кисти параноика. Типичный панк; образ в целом несколько устаревший – к панкам причисляли себя в основном реликты из «тех-кому-за-тридцать».
Миновали залитый призрачным синеватым светом коридор, отпинывая в стороны пластиковые бутылки, сигаретные пачки и одноразовые шприцы; свернули налево – вот и сам зал. Оказались справа от сцены, на краю мерно покачивающейся бурной толпы, всего в десятке метров от одной из ниш с гигантским динамиком, который мог бы свободно вместить двоих. Металлическая долбежка обдавала так, что потроха затряслись… (Порывистый шквал ангст-рокового концерта уже сам по себе зрелище: ограниченное лишь габаритами зала море осязаемо плотного звука, который пропускаешь сквозь себя физически; звуковое вожделение, от которого дребезжат суставы и веером раздуваются волосы, а зубы мелко постукивают.) Между тем Кэтц прокладывала дорогу с уверенностью сокола, бойко лавирующего меж грозовых потоков. Коул, поспевая следом, ею откровенно любовался.
Подобно огромному мифическому дракону, толпа двигалась, словно единый организм – некая массивная рептилия, вся многоклеточная масса которой податливо колышется под призывный инструмент рок-н-ролльного факира, всей пестрой шкурой своей (пятьдесят тысяч лиц, слитых воедино) жадно поглощая чудовищно усиленный ритмичный звук, нагнетаемый со сцены.
Костюмы музыкантов были стилизованы под гностических святых – олицетворяющие некий культ маг, жрец и алхимик; соответственно их красные, черные и серебристые мантии ниспадали загадочными складками. На ведущем вокалисте – по контрасту – была одна лишь набедренная повязка из мешковины, а на блестящей от пота узкой груди красовался выжженный Знак – псевдокаббалистический символ хаоса: крест с основанием, переходящим в лезвие косы. Кошачьи глаза (контактные линзы с узкими, как семечки, зрачками) горели нездешним разумом. Певец мазохистски корчился под неистовый ритм баса и ударных, заходясь в причудливом танце – спонтанном, как удар кнута, и вместе с тем изысканно-продуманном, где каждое па было частью зазывного обряда некоего культа городских трущоб. В своих интервью вокалист подчеркивал, что инструменты «Праязыка» говорят особым языком – тем самым праязыком добиблейских времен и ангелов. Это была фактически единственная (из оставшихся) успешно работающая группа оккультного рока – жанра, введенного в обиход почти три десятилетия назад музыкантами «Культа Голубой Устрицы» [4].
Вокалист (псевдоним – Синий Запивала) выводил что-то насмешливо-иносказательное:
Шесть ног вздыхающего трупа
Смерть пронзившего иглами льда
Шесть языков его мертво и тупо
Возвещают приход электро-Христа…
И в этот миг грянуло световое шоу. Толщу нависшего над аудиторией дыма пронзили алые острия лазеров, будто символизируя неизбежность смерти, и заиграли, скрещиваясь и сталкиваясь в кружевной паутине, прерывисто пульсируя, словно выдавая какой-то диаболический код, первозданные цвета, эфемерные прожилки жаркой стали и жгутов света; и все это в такт музыке. Синхронно, нота в ноту, удар в удар совпадая с гулким биением малого барабана и скорострельными пассажами соло-гитары; напряженно пламенея в такт взвывающему синтезатору и гробовитому рокотанию баса. Игра огней была продолжением звука, сведенная с ним один в один сценическим компьютером. Компьютер улавливал, в какой пиковый момент композиции подавать голографию – чтобы лазерные рапиры света расщепились, преломились и осенили все вокруг, образовав контур призрачной болванки на токарном станке, повторяя конфигурации огромных электромагнитных полей, которые проецировались из скрытых под куполом приборов.
И перед восторженно ревущей толпой, запрокинувшей свои завороженные лица, как волны опрокидываются перед штормом, предстал зверь размером с эсминец. Уродливая, нечеловеческого вида тварь – некто шестилапый, ползущий на бронированном, бороздчатом, как у паука, брюхе. Непропорционально огромная голова помаргивала своими шестью мистически сияющими глазищами, а лишенная губ пасть то и дело открывалась, обнажая решетки тюрьмы, из которой запавшими глазами глядели узники…
Гигантская, трехмерная, неподъемная с виду тварь на подушке из дыма плыла над толпой в сторону не прекращающей игру группы, причем вокруг теперь рушились, обращаясь в пылевые гейзеры, голографические здания, из которых в ужасе разбегались букашки-люди, тоже сокрушаемые в пыль…
Голографический монстр шевелил своими чешуйчатыми не то руками, не то лапами, пронзительно вопя – опять же под музыку (синтезированный рев, доносящийся со сцены, словно поддерживал монстра на весу, создавая его заново каждую секунду), буравясь сквозь спроецированный город. А Синий Запивала – трупное лицо в апофеозе страдания – зловеще декламировал из Библии.
«…И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон…»
У голографического зверя выросло два рога, а из пасти изверглось пламя.
«…И творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю пред людьми…»
Голограмма подернулась огнистой завесой, осенив собой зверя и сцену всеобщей погибели.
«…И он сделает то, что всем – малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам – положено будет начертание на чело их…»[5].
Изображенные на голограмме люди – теперь уже коленопреклоненные перед изрыгающим пламя зверем – оказались помечены числами, в то время как на сцене у Синего Запивалы вспыхнуло на лбу до сих пор невидимое светящееся число 666.
Кэтц восторженно топнула ногой, а Коул расхохотался: пропечаталось в точности как на электронном штампе МТФ.
Коул, наклонившись, прокричал Кэтц на ухо:
– А где активисты, за которыми мы должны смотреть?! И какого хрена нам делать, если мы их не увидим?!
Кэтц недоуменно пожала плечами: не то вместо ответа, не то попросту не расслышав.
Группа продолжала грохотать, словно танковый корпус на поле боя. Партитуры были четкие и сложные, но усиленные и обвешанные обработкой так, что для непосвященного могли показаться просто шумовой завесой. Но ведь и бронетранспортер на первый взгляд кажется не более чем быковатой массой агрессивного железа – так и музыка при более внимательном прослушивании состояла из множества тщательно выверенных и слаженных пассажей. Грандиозная машина звука.
Громадный, рассчитанный на пятьдесят тысяч человек зал с обширной танцплощадкой посередине был забит вплоть до стен, где возвышались ярусы галерки. Незанятым оставался лишь небольшой зазор, где по требованию пожарной охраны сейчас бдили несколько десятков вышибал и охранников. Тут и там завязывались потасовки, летали бутылки, рвались взрывпакеты, так что все это максимально напоминало поле битвы.
Под ярусами были открыты три прохода, ведущих к передним дверям. Из этих проходов выдвинулось подобие когорты из одетых в синие джинсы и синие рубашки молодцов; на головах у всех – маски из розового нейлона. Одни из них шагали с пистолетами, другие тащили пожарные шланги. «Активисты», – понял Коул потрясенно. Из-за шоу он почти забыл о задании. И о людях, с которыми помог расправиться…
Он глянул на пожарный ход. Люди из охраны, как по условному сигналу, внезапно покинули свои места.
Крики и неистовое шевеление на том конце толпы обозначили места, куда начали проникать активисты. Стало различаться сухое щелканье, будто от ударов хлыстом.
Кэтц осторожно повела Коула вдоль фланга паникующей толпы, в направлении активистов. Но приходилось бороться с сильным встречным потоком, так как людская масса разбухала, подобно испуганной амебе, стремясь прочь от угрозы с тыла, в сторону сцены и боковых выходов.
Люди впереди, притиснутые к обшивке сцены, начали отчаянно карабкаться на помост, превозмогая числом пытающихся их сдержать сценических рабочих, в то время как группа, не обращая внимания на стремительно рассеивающихся ангстеров и панков, разразилась каверверсией «Сутенера» из Аарона Данбара:
Бог умер, и мне заменить его впору -
Став крестным отцом всей Космической Своры!
Всех по жизни жадность гонит -
Каждый от нужды в ней стонет -
И единственный путь сладить с этой напастью -
ВСТАТЬ НАД ВСЕЛЕННОЙ, СТАТЬ ЕЕ ВЛАСТЬЮ!
Бог умер, и я заменю его скоро…
Несколько раз активисты наугад выстрелили в толпу – достаточно, чтобы погнать ее, словно стадо обезумевших от страха животных, на сцену…
– Смотри, они же хотят направить толпу на музыкантов! – не веря своим глазам, выкрикнула Кэтц.
Между тем группа с мрачным упорством продолжала играть; музыка грохотала, словно невидимая боевая колесница. Синий Запивала все глубже и глубже входил в транс. Он словно смаковал этот хаос, создаваемый его врагами.
Кэтц и Коул укрылись за бетонным столбом. Мимо, и справа и слева, пёрла толпа; упавших затаптывали.
Активисты врубили шланги и врезались в сердцевину обезумевшего людского сборища.
Голограмма в воздухе вдруг начала меняться…
Из-под потолочных плит она плавно снизилась – настолько, что даже при теперешней давке ее нельзя было не заметить.
Картинка была следующая: будто один из шнырей-активистов, со спиной, усеянной красными, белыми и синими звездами, свирепо душит Синего Запивалу…
«Наверняка Города работа», – дошло до Коула.
Активисты, хотя и не выпускали из рук дубинок, пистолетов и шлангов, стали неуверенно поглядывать наверх.
Публика немного унялась и, запрокинув головы, вбирала в себя сотканный сверху образ: огромное трехмерное изображение Лэнса Галвестона, главы профсоюза. Большинство его узнало. А Синий Запивала со сцены зашелся хохотом и бросил группу в очередной прорыв – гигантская машина рок-звука взгудела с новой силой.
Шланги в руках у активистов вдруг перестали извергать воду, и они засуетились в тревожном недоумении.
Образ Лэнса Галвестона – старика со шрамами морщин и желтоватыми глазами – повернулся и вперился в толпу. Немощными старческими руками он расстегнул ширинку и – помочился на публику. А сзади него на голограмме ржали и тыкали пальцами активисты.
И все это под музыку, бодрым грохотом подстегивающую толпу…
Почти единодушно вся аудитория, увлекаемая продуманными визуальными выкрутасами Города, двинулась в наступление. Активисты подались назад и врассыпную бросились к дверям. Пара-тройка еще успела обернуться и в отчаянии пальнуть, отчего несколько человек из теснящего людского вала упало, но остальные подмяли их под себя и взялись за стрелков, сбив их, как кегли, и теперь-то уж отыгрались на них со всем самозабвением вакханалии. Давно сдерживаемый гнев, неприязнь к тому, что представляют собой эти молодчики, безудержно хлынули наружу. Один за другим активисты были сбиты и растоптаны…
Коул вслед за Кэтц поспешил в проход, а дальше в холл и к южному выходу.
После оставшейся позади рок-канонады уличное движение казалось совершенно бесшумным.
Бок о бок они побежали через площадку парковки, уворачиваясь от истерично сигналящих машин. Потом Коул начал понемногу отставать; вместе они приближались к группе убегающих активистов, их уже разделяло метров пятьдесят. Ночной ветер прерывисто пел у Коула в легких, а в ушах звенело от концертного эха.
Металлическая панорама припаркованных машин перед глазами раскачивалась в темпе бега. Коула разбирала злость, что он никак не может поравняться с Кэтц; лицо горело от напряжения.
Впереди, напротив побитого черного кадиллака, трое набились в кабину синего пикапа с белым тентом над кузовом. Вспыхнули фары, взревел мотор.
Кэтц, как матерый спринтер, помчалась за грузовичком. Задний борт кузова болтался в открытом виде: похоже, активисты посадили, кого успели, в кабину, а остальных бросили на произвол судьбы. Кэтц легко запрыгнула внутрь. Коул, задыхаясь, полез следом, неуклюже карабкаясь по заднему бамперу. Он влез только наполовину, когда пикап дернулся и поехал, чуть не скинув его на асфальт; хорошо, Кэтц вовремя схватила за воротник и с трудом втянула в кузов. Коул больно оцарапал голень о ниппель запаски и сдавленно ругнулся. Под тентом было темно и болтало, хотя, если бы кто-нибудь из сидящих в кабине оглянулся, он бы, наверное, разглядел нежданных пассажиров.
На руках и саднящих коленях Коул следом за Кэтц пробрался по холодному днищу кузова к заднему окошечку кабины, где можно было, притулившись по бокам, отсидеться незамеченными.
Оружия у Коула не было. Пошарив в темноте, он удачно нащупал что-то вроде ломика.
Пикап резво мчался, подвывая на поворотах. Поездка была недолгой, от силы минут пять. Штырек ниппеля издевательски побрякивал.
Машина пошла медленней, кидать стало меньше, затем мотор заработал с перебоями, и, подрулив куда-то, пикап остановился. Мотор выключили. Коул застыл в напряженном ожидании, сжимая ломик на полу, но поднимать его не решался: как бы в темноте обо что не звякнуть. Так и сидел, затаив дыхание. «Безумие какое-то, – мелькало в голове. – Кэтц сумасшедшая». Хлопнули дверцы пикапа, и голова Коула у заднего оконца загудела от напряжения.
«Может быть, в кузов заглядывать не станут».
Звуки шагов стали отдаляться; Коул перевел дыхание, чувствуя, как понемногу наступает облегчение… Пока темный силуэт позади кузова не направил слепящий свет фонарика прямо в лицо Коулу.
