Дмитрий Александров
Аномалия
Тетрадь доктора Карцева
Меня не пугает моё будущее, и я заранее хочу заверить всех, кто прочтёт эту тетрадь, что в полной мере осознаю свою ответственность за уже произошедшие события, а также за всё то, что может случиться. Движет мной одно лишь желание: отвести всякие подозрения от проекта, в который я вложил свой разум и своё сердце. И даже если окажется, что аппарат наш мог принести (пусть даже и малый) вред, я прошу всех, читающих эту исповедь, поверить мне, поверить, что нигде и никак не пренебрегали мы врачебными принципами, никогда не ставили научный поиск и любопытство выше интересов медицины. Нам не хватало и не хватает знаний, мы можем ошибаться. Но прежде, чем выносить свой вердикт, прочтите эту тетрадь. Прочтите и решите, мог ли я действовать иначе.
Одним майским утром к нам в НИИ поступил пациент К. с диагнозом «кататоническая шизофрения». Точнее сказать, первоначальным диагнозом, поставленным в местном стационаре, был посттравматический стресс: юноша стал свидетелем гибели родителей в авиакатастрофе. Однако симптоматика явно выходила за рамки ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство. – Прим. автора), состояние продолжало ухудшаться, и новосибирские специалисты поспешили передать К. нашему НИИ (мы действительно искали в тот период подобные нетипичные случаи).
Юноша двадцати лет, идеальные физиологические показатели, спортивное телосложение… Наблюдать, как болезнь обрушивается на таких пациентов, особенно тяжело.
На первом же осмотре я понял, что случай уникален: психогенный паралич, перманентная потеря речи… Паралич имел сложную, непостоянную природу: иногда пациент мог самостоятельно передвигаться, после чего, по неясным причинам, наступала фаза полной утраты двигательных способностей. К. никак не пытался контактировать с персоналом, ничего не слушал, не реагировал практически ни на какие раздражители, был замкнут в себе. Временами он, будто заметив некую угрожавшую ему опасность, впадал в панику. Речевого выражения это, впрочем, по-прежнему не имело.
Получив разрешение на использование прибора, я снял карты мозговой активности, расшифровка которых выявила развитый онейроидный синдром (нарушение сознания, приводящее к появлению развёрнутых фантастических галлюцинаций и сновидений, иногда переплетающихся с реальностью. – Прим. автора). Мы спешно приступили к программированию аппарата.
Думаю, читающему эти строки наш метод в общих чертах известен: открыв, что волновое воздействие способно избирательно влиять на сознание и подсознание пациентов, мы начали искать возможность впервые в истории дать психиатрии инструмент непосредственного проникновения в очаг проблемы, инструмент взаимодействия с разумом. Так появился МНГ – массив наногенераторов.
Но одного аппарата мало – нужна была программа, ряды, матрицы чисел, которые превратятся в нужные образы в голове пациента и выведут его рассыпающееся, скатывающееся в пучину хаоса мышление на путь восстановления, порядка. Для шизофренических расстройств такой программой стала наша Д1, или индуцированный галлюцинаторный собеседник. Нам удалось модулировать процессы галлюцинаций таким образом, чтобы подтолкнуть разум пациента к формированию вымышленного «друга» с нужными нам свойствами. Постоянное взаимодействие с ним должно было перетянуть на себя всю мыслительную активность, свести на нет автодеструкцию, а значит, освободить крупные области разума и таким образом запустить процессы восстановления их структуры.
Для К. таким галлюцинаторным собеседником стал «Влад».
Всё шло по плану. Разум пациента прекрасно реагировал на воздействие, создавая внутри себя нужный нам образ. И хотя мы не могли напрямую заглянуть в мысли К., нейровизуализация рисовала отклики, близкие к идеальным. Лучшим же подтверждением стало то, что на пятый день больной произнёс имя Влада вслух (увы – его первое и единственное слово на том этапе лечения).
Однако радость наша была преждевременной: в конце первой недели случился приступ агрессивного поведения. Так совпало, что на тот злополучный день был назначен визит министра здравоохранения, академика Северцева. Валерий Евгеньевич прибыл вместе с дочерью Виталиной. Министр отправился на совещание в конференц-зал, а для Виталины наш лаборант устроил небольшую экскурсию (девушка выбрала для себя путь медика, училась в профильном колледже и посещала институт уже во второй или третий раз, так что её интерес к исследованиям был вполне объясним). В коридоре северного крыла главного корпуса они столкнулись с К.
Пациент, произведя большой беспорядок и ранив нескольких сотрудников, сбежал из отделения, по третьему этажу пересёк всё здание, а дежурный врач, помня о визите министра, не решался поднимать тревогу. Никто не ожидал от К. такой координированной и целенаправленной двигательной активности, а если вспомнить, что юноша великолепно развит физически, я думаю, легко понять, почему события приняли такой оборот.
Лаборант, сопровождавший дочь министра, попытался его задержать, но был сбит с ног ударом в подбородок, после чего некоторое время находился без сознания. Однако когда на место прибыла охрана, пациент сидел на полу, не выказывая более признаков агрессии. Позже мы проанализировали записи с камер наблюдения: складывалось впечатление, что при первом же зрительном контакте с Виталиной К. полностью утратил стремление к побегу и разрушению. Девушка просто взяла его за руки, усадила на пол и ждала прибытия персонала.
Виталина сама предложила сохранить произошедшее в тайне от отца, потребовав в ответ возможности навещать пациента. К тому моменту я уже был на месте событий и, разумеется, ответил категорическим отказом – как бы я смог гарантировать её безопасность?
На следующее утро меня вызвал директор института. У нас состоялся довольно эмоциональный диалог: как оказалось, девушка связалась с ним напрямую, и решение о её допуске в лабораторию было уже принято. Как учёный, я был рад возможности продолжить лечение с помощью нашего аппарата. Но я категорически не желал появления фактора, который усложнит и без того запутанную картину. Директор же считал, что агрессивный эпизод был вызван внезапным отключением прибора во время утреннего сеанса (в тот день действительно произошёл сбой высоковольтного преобразователя), а учитывая, что у больного не осталось никого из родственников, присутствие рядом человека, способного в какой-то мере это восполнить, виделось ему делом исключительно правильным. По правде сказать, и он, и я боялись скандала. Для каждого из нас это был бы конец карьеры, если не что похуже. Так или иначе, Виталина Северцева стала постоянным гостем лаборатории.
Позже выяснилось, что для получения пропуска девушка соврала о своём возрасте: нас ввело в заблуждение то, что она является студентом колледжа; секретарь не спросила оригинал паспорта и приняла от неё бумаги с указанием двадцати лет, хотя её курс соответствовал одиннадцатому классу школы.
Не сложно догадаться, что отношения с Виталиной у меня складывались весьма натянутые: шантаж, ложь, использование своего положения ради достижения цели, представлявшейся подростковой глупостью – а ведь на весах была жизнь пациента, судьба изобретения, способного перевернуть психиатрию, будущее десятков учёных, живших общим делом! Я успокаивал себя тем, что её фантазии быстро разобьются о суровую действительность: одно дело минутная встреча в коридоре, и совсем другое – наблюдать, что на самом деле представляет из себя больной с таким тяжёлым расстройством, к тому же периодически оказывающийся в состоянии паралича. «Ей станет попросту противно находиться здесь, и проблема решится сама собой» – думал я.
Но я сильно ошибался.
Поначалу Виталина появлялась у нас три-четыре раза в неделю, после занятий. Обычно на это время приходился вечерний сеанс полевой терапии. Девушка сидела рядом с пациентом, иногда держа того за руку; по её словам, это было время, когда у них получалось «общаться» друг с другом. Как можно интерпретировать подобное? Богатое воображение? Возраст? Или я должен профессиональным взглядом отыскивать здесь психические отклонения, подозревать индуцированный бред (феномен, возникающий у психически здоровых людей, находящихся в тесном эмоциональном контакте с больным. – Прим. автора)?! А ведь речь идёт о дочери министра здравоохранения! Теперь вы понимаете, что имел я в виду, отчаянно не желая появления усложняющего фактора.
С наступлением каникул девушка стала приходить почти каждый день. Она начала активно участвовать в уходе за больным, порой заменяя медсестёр, просила объяснять ей, что и как лучше делать, и в эти моменты была сама покорность и внимание… Удивление со стороны младшего персонала сменилось уважением, хотя я продолжал считать, что мы имеем дело со своего рода «игрой в больницу», а положительная обратная связь (высокая моральная оценка) и личный интерес к пациенту являются основным её стимулом.
«Телепатическое общение» девушки с К. всё расширялось и расширялось. Виталина стала требовать от работников пищеблока того или иного меню для пациента, включала по своему усмотрению музыку в палате, меняла световой режим и так далее, объясняя это просьбами К. Разумеется, я был в бешенстве: такие вещи непосредственно влияли на программу терапии! Вызвав Виталину в свой кабинет, я строго запретил ей упоминать более про это мистическое «общение» под угрозой сворачивания программы и перевода пациента на интенсивное медикаментозное лечение. Я в красках описал ей, как превращает это людей в безвольных, неспособных мыслить и чувствовать овощей. Сейчас я искренне раскаиваюсь в том, что использовал столь недостойный приём, однако это принесло желаемый эффект: девушка стала во всём слушаться моих указаний, вести себя тихо и аккуратно и более разговоров о телепатии не заводила. Всё теперь казалось управляемым – позже это сыграет свою роль в случившемся кризисе.
* * *
Академик Северцев, надолго занятый известными событиями на Дальнем Востоке и никак до тех пор не вмешивавшийся в происходящее, вернувшись в Москву и узнав из своих источников о масштабах вовлечения дочери во всё это дело, немедленно вызвал меня на разговор. Естественное для отца стремление – не позволить ребёнку потратить те годы жизни, что принято у нас называть лучшими, на нерациональное, случайное увлечение, на самообман, который к тому же может закончиться трагично – делало нас в определённом смысле союзниками. Отец не желает самопожертвования от ребёнка. Я же этого «самопожертвования» откровенно пугался – оно несло угрозу для того, что являлось плодом моей жизни, для моего аппарата.
Кажется, я увлёкся событиями, совершенно забыв рассказывать о течении болезни… Начиная с третьей недели, мы начали вносить в программу небольшие коррективы, стремясь ускорить позитивные процессы. При сохранении тотального мутизма (вид потери речи. – Прим. автора) и отсутствии всякого стремления взаимодействовать с окружающими, реакции сопротивления и агрессии со стороны больного стали заметно ослабевать. Внезапные бессистемные эпизоды паралича, длящиеся от нескольких часов до нескольких суток, также показывали тенденцию к сокращению. Таким образом, в лаборатории в тот момент смотрели в будущее с оптимизмом.
Первого июля министр вновь посетил наш НИИ. Формальная причина визита – прошедшее на днях семидесятипятилетие со дня основания института. Я продемонстрировал свою установку, снова подробно рассказал о принципах полевой терапии и о фантастических перспективах, которые открывает этот метод для нашей науки. Министр по-прежнему был настроен скептически, но дал «добро» на продолжение эксперимента. Там же, отозвав меня в сторону, он между делом сообщил, что Виталина более посещать наш институт не планирует и отправится продолжать образование в Санкт-Петербург. Можно лишь догадываться о том, что происходило в семье министра; для меня же главным было то, что дестабилизирующий фактор наконец устранён. С лёгким сердцем я погрузился в работу по анализу карт, не подозревая, какие испытания ждут нас впереди.
Прошло несколько дней. Состояние пациента, до этого остававшееся стабильным, внезапно начало деградировать к изначальным симптомам. Приступы паралича, сократившиеся было до нескольких минут, вновь стали долгими и хаотичными, больной сопротивлялся процедурам, всё хуже и хуже реагировал на слова персонала. Ему снова начали мерещиться опасности, сон стал фрагментарным и неглубоким. Но самое скверное заключалось в том, что галлюцинаторный собеседник, с такой тщательностью созданный нами и так хорошо принятый разумом пациента, перестал справляться с возложенными на него функциями. В нашем методе есть такое понятие: фокус предвнимания. Этот злосчастный фокус всё чаще и чаще срывался с «Влада», и нам приходилось увеличивать напряжённость поля, чтобы заставить пациента возвращать его на нужный объект.
Поскольку формирование негативной динамики совпало по времени с изменениями в программе, я решил, что достаточно будет откатить всё на стабильную версию. Результата не было! Артём Карельских предположил, что сам факт каких-либо изменений и является дестабилизирующим. Ухватившись за эту гипотезу, мы решили зафиксировать параметры и понаблюдать за развитием событий в течение недели. Спешка – худший враг учёного! Сейчас я думаю, что интервал был слишком коротким, и подожди мы дней десять-двенадцать…
Одиннадцатого числа случился новый эпизод агрессивного поведения. Разумеется, после памятного инцидента дежурная смена была усилена и инструктирована, потому с помощью спецсредств пациента удалось быстро успокоить, но оборудование всё же было повреждено, и я провёл в институте две бессонные ночи, восстанавливая аппаратуру.
Физиологические показатели больного также начали ухудшаться. Директор института настаивал на переводе пациента на классическую медикаментозную терапию. Для нас это означало бы провал. Мы теряли уникальный объект, который мог снабдить науку бесценными данными! Я снова и снова объяснял, что метод работает, что лишь стечение обстоятельств мешает привести пациента к устойчивой позитивной динамике и выздоровлению. Проблема была в том, что случай стал слишком известен в академических кругах, и, завершись всё неблагополучно, программа могла быть свёрнута, в то время как успешное медикаментозное лечение можно было выдать за «часть плана» и продолжить исследования… С неохотой и разочарованием я вынужден был согласиться.
Однако в день, когда К. должны были перевести в палату классической терапии, пациент исчез. Точнее говоря, был похищен. Я сомневаюсь, что подробности произошедшего появятся в новостях: дело старались и будут стараться спрятать подальше от любопытных. И всё же возьму на себя смелость рассказать результаты нашего внутреннего расследования. Что делать с этой информацией – решать не мне, я всего лишь учёный…
Пятнадцатого июля, в 23 часа 55 минут Виталина Северцева с помощью украденной заранее карты доступа проникла на территорию института. Ровно в полночь охрана начала обход по обычному маршруту, который, по всей видимости, девушке был известен. Она беспрепятственно добралась до палаты, где содержался пациент К., использовав автоматический шприц с препаратом М***, усыпила ночного дежурного и вывела К. через пятый подъезд к так называемым «пожарным» воротам. Там она ранее припарковала «Аурус», принадлежащий своему отцу, министру здравоохранения Валерию Северцеву. Посадив К. в машину, она убыла в восточном направлении.
Толстой сказал однажды: «Счастливые периоды моей жизни были только те, когда я всю жизнь отдавал на служение людям». Я служил медицине, искренне и с полной самоотдачей.
Карцев Андрей Петрович,
17 июля 2*** года
Об авторе
Дмитрий Александров – российский писатель-фантаст, определяющий свой жанр термином «Психологическая фантастика». Профессиональный переводчик японского языка, психолог, художник, путешественник.
Официальная публичная страница автора в сети Вконтакте:
Электронная почта:
arehara@vk.com
